Альманах
Алтарь Отечества. Альманах. Том II
Иван Петрович Ковалев
Сокол из Соколовки
Возможно, это посвящение окажется больше самих стихотворных строк. Я – его двоюродная племянница, он – мой погибший на войне двоюродный дядя. Об его подвиге мне рассказала моя тётя – его старшая сестра.
Он – Иван Петрович Ковалёв.
Мальчишка, выросший в Подмосковном посёлке Соколовка Щёлковского района. Третий ребёнок и единственный сын в многодетной семье. Отец – коммунист, один из первых орденоносцев Страны Советов.
Петр Кириллович Ковалёв воспитал единственного сына Ивана на высоких идеалах верности Родине. А Ивана манили самолёты, властно манило высокое небо. Ведь рядом располагалось Монино, где были аэродромы и откуда уходили в небо самолёты. Всё свободное время проводил Ваня Ковалёв в ОСОАВИАХИМовских кружках. Но мирным мечтам о небе не суждено было сбыться: 22 июня 1941 года началась война. И вместо мирного неба уходит Иван Ковалёв в небо фронтовое, чтобы защитить Отчизну от врага.
Но… в конце мая или начале июня 1943 года в дом Петра Кирилловича пришло извещение, что его сын гвардии младший лейтенант Ковалёв Иван погиб в воздушном бою 14 мая 1943 года. А следом пришло письмо от однополчан. Боевые товарищи сообщили отцу, что в воздушном бою самолёт, пилотируемый его сыном, был подбит, загорелся и Иван направил объятую пламенем машину на самолёт врага – пошёл на воздушный таран. Погиб героически в небе над Курской дугой гвардии младший лейтенант Иван Петрович Ковалёв. Наш Сокол из Соколовки.
Служил он тогда в качестве пилота в 54-м гвардейском истребительном полку, который входил в состав 16-й Воздушной армии.
Долго хранил Пётр Кириллович в память о сыне документы, письма и фото военной поры. А перед смертью, считая их своим личным архивом, уничтожил. Воистину каменной твёрдости был человек… Безумно жаль, что не могу приложить фотографию дяди тех лет. И даже просто фотографию.
Обо всём этом мне однажды, в одну из редких наших встреч, рассказала его дочь Клавдия Петровна Воронцова (Ковалёва) – моя тётя Клава. Рассказ получился очень трогательный, его сопровождали слёзы сожаления и горечь утраты: ведь это был единственный сын. Оборвалась родословная на взлёте… Прошло ещё какое-то время, и у меня родились стихотворные строки.
Сокол
Над Курской дугой в полыхающем небе
Идёт на таран самолёт.
Сжав ручки штурвала в безудержном гневе…
Парнишка в бессмертье идёт.
Он рос в Подмосковье в рабочем посёлке,
В трудолюбивой семье.
О солнечном небе, о дальних полётах
Мечталось на школьной скамье.
Тревожно запели походные трубы
И звали всех в военкомат…
«За всё отомщу!» – Сжав упрямые губы,
Упрямо сказал младший брат.
Летели домой треугольники-письма
Для мамы, сестёр и отца,
Мол, «жив и здоров! Я воюю с фашистом
И выполню долг до конца!».
Писал, что душа наполняется гневом
При виде, что стало с страной,
Что яростно бьёт он врага и умело,
Готов снова ринуться в бой!
Над Курской дугой в полыхающем небе
Пошёл на таран самолёт!..
Иван Ковалёв жил мечтой о победе…
Пусть в памяти это живёт!
Пусть нет фотографий, ни строчки из писем,
Но подвиг бессмертен в веках!
Века – это ряд из событий и чисел,
В которых отсутствует страх.
Татьяна Чевордаева, юрист, поэт, журналист, художник г. Ивантеевка, Московская область
Николай Никифорович Колмаков
Я помню…
В семье Ивана Колмакова было трое детей: Таисия, Марфа и Никифор. Жила семья в г. Иркутске.
Таисия жила в деревне Новопашино Иркутской губернии, там у неё родился ребёнок, его крестили, назвали Николаем, а отчество дали по дяде и крёстному – Никифорович (больше об отце ничего не известно). В анкетах папа писал: Колмаков Николай Никифорович, родился 27 июля 1906 года в д. Новопашино Иркутской области, социальное происхождение – из крестьян.
Мой папа, Колмаков Николай Никифорович, после окончания рабфака был направлен в Московскую военную академию им. М. В. Фрунзе. Академия была создана в середине 19 века, она называлась «Николаевская Императорская Академия Генерального Штаба» и за сто лет накопила большой опыт в обучении военных инженеров, которые получали в ней высшее военно-специальное образование. Папа закончил академию по специальности «взрывчатые вещества» в 1934 г. и получил направление в проектный институт (ГСПИ), работал главным инженером проекта. Институт официально относился к министерству машиностроения, но по существу – к министерству обороны. Вместе с папой закончили Академию его друзья – Михаил ЗАХАРОВ, Николай ПОЛЯКОВ, Иннокентий ПОНОМАРЁВ. Все работали в разных проектных институтах, жили в разных районах Москвы, дружили семьями. Моя мама, КОЛ МАКОВА (ПОПОВА) Лидия Николаевна, работала в том же институте, что и папа. Они поженились в 1932 году, а в 1937 году родилась я.
Июнь 1941 года. Война…
Когда начали бомбить Москву, все предприятия военного ведомства стали готовиться к эвакуации, сотрудникам давали броню – освобождение от призыва на фронт.
Со своим институтом уехал за Урал Михаил Захаров с семьёй. Николай Поляков от брони отказался, ушёл добровольцем. С фронта он не вернулся. Иннокентий Пономарёв, член ВКП(б), был призван на фронт политруком. Он погиб в боях под Сталинградом, тёте Маше сообщили, что он пропал без вести. Надя, дочь, много лет искала его однополчан, в конце концов нашлись очевидцы его гибели, они сообщили Наде, где похоронен её отец.
Мы жили в коммунальной квартире в доме по адресу 1 Котельнический переулок. Переулок круто спускается к Москве-реке недалеко от Устьинского моста. На другом берегу реки ближе к Красной площади находится МОГЭС, снабжавший электроэнергией город. Немецкая авиация, прорываясь к центру города, упорно целилась в электростанцию. Но МОГЭС уцелел: бомбы падали в реку. При первом налёте взрывной волной в нашей комнате выбило оконные стёкла. Мамы дома не было. Папа прибежал из кухни и увидел меня, стоящую среди осколков стекла. Позже я всем соседям рассказывала: «Папа прибежал и прижмал к себе. И стало не страшно».
Папе тоже полагалась броня, он от неё отказался и в конце осени добровольцем ушёл на фронт, его определили в артиллерию. Ему предложили отправить семью с институтом в эвакуацию, но мама решила остаться в Москве. Квартира постепенно пустела, и к началу 1942 года в ней осталось всего девять человек. Во время налётов по сигналу воздушной тревоги оставшиеся в доме жильцы сначала прятались в подвале дома, но потом решили, что это бессмысленно: если дом разбомбят, подвал засыплет, выбраться из-под обломков кирпичного дома будет невозможно. Поэтому во время бомбёжек оставались в квартире, собирались все вместе в тёмном коридоре, Иван Иванович вставал на колени и молился.
Мама отказалась от эвакуации, мы остались в Москве. Мама стала работать надомницей – вязала носки и варежки.
– Мам, а носки кому?
– Носки фронту.
– И варежки Фронту?
– Да, спи.
– Он добрый, этот Фронт?
– Добрый.
– Как папа?
– Да. Глазки закрой и спи.
– А Гитлер – злой?
– Злой.
– И пусть мёрзнет, да, мам?
Мама не ответила, она уставала за день и засыпала быстро. Письма с фронта приходили редко. Мама читала их, много раз перечитывала молча, потом – вслух мне и соседкам, но долго не хранила. В её письмах папе я коряво что-нибудь приписывала и что-нибудь рисовала.
Весной 1945 года войска 2-го и 3-его Белорусских фронтов штурмовали город-крепость Кенигсберг (сейчас-г. Калининград). В состав 3-его Белорусского фронта входила папина воинская часть. Операцией руководил Маршал Советского Союза А. М. Василевский. Во время штурма папу сильно контузило, он долго лежал в госпитале, перенёс тяжелую операцию, почти потерял слух. Позже, когда появились слуховые аппараты, пользовался ими до конца жизни. Перед началом боёв за Кенигсберг его приняли в члены КПСС. Из госпиталя пришло его первое письмо лично мне.
«5-09-44 г. Дорогая моя Натусенька. Посылаю тебе на память эту открыточку и крепко целую тебя и желаю тебе здоровья. Когда я напишу маме свой адрес, то буду ждать от тебя письма. Целую тебя, твой папа».
Письма от папы приходили редко. Мама их долго не хранила. Открытки, которые он мне присылал, хранятся в альбоме. После госпиталя его вновь отправили на фронт.
Один раз проезжал через Москву в Новосибирск Константин ШАСТИН, после ранения ему дали краткосрочный отпуск. Один раз заехал папин однополчанин, привёз весточку от папы и гостинец – кулёк сахарного песка. Мама вязала шарфы для фронта, а с 1944 года и до папиного возвращения работала в генеральской пошивочной мастерской сначала в бухгалтерии, потом – на складе готовых изделий. Меня она оставляла под присмотром соседки – старенькой Клавдии Алексеевны Борисовой. По вечерам мы ужинали втроём, часто к нам попить чайку приходила мамина подруга по квартире ЧЕРВЯКОВА Антонина Андреевна. Она работала инженером-технологом на фармацевтическом заводе. Прекрасная женщина, умная, добрая и ласковая. Иногда мы ходили в гости к тёте Наташе на 1-ую Мещанскую ул. (сейчас пр. Мира). Шли пешком по Садовому кольцу от Таганской площади до улицы Колхозной (сейчас Сухаревская). Все вместе на Садовом кольце смотрели первый салют в честь освобождения Орла и Белгорода, до хрипоты кричали с Милкой (подругой) «Ура!» во время салюта в честь Победы 9 мая 1945 года. После окончания войны папу сразу не демобилизовали, он продолжал служить в Германии. Его воинская часть стояла в Восточной Пруссии.
Домой папа вернулся летом 1947 г. Худущий – кожа да кости. По воспоминаниям мамы и по фотографиям в молодости у него были тёмные кудрявые волосы и голубые весёлые глаза. Теперь глаза казались очень большими из-за худобы, но были по-прежнему весёлые. На фронте папа стал курить, но когда вернулся, бросил сразу, в один день. Вернулся! Мы с мамой были счастливы! Милый, дорогой мой папочка! Живой! Мне даже было немного совестно перед подругами: Танин отец погиб, Надин вернулся без ноги, Леночкин пропал без вести. Потом, правда, оказалось, что он был ранен, попал в плен, а после освобождения из концлагеря был сослан в Карелию на лесозаготовки. Домой его отпустили только в 1953 году. Два папиных друга – Пономарёв и Поляков – с фронта не вернулись. Пономарёв погиб под Сталинградом, а Поляков – в Белоруссии. Вернулся из эвакуации Михаил Николаевич Захаров с женой и дочкой, моей ровесницей. Они часто приезжали к нам в гости. Дядя Миша был весёлый, общительный человек, компанейский. Выпив водочки и пообедав, дядя Миша начинал петь. Папа ему подтягивал, а остальные слушали. «Взял бы я бандуру…», «По Муромской дороженьке…», «Что стоишь, качаясь, тонкая рябина» и другие. «Вьётся в тесной печурке огонь», – эту песню дядя Миша пел один, пел очень задушевно, и его жена, тетя Шура, тихонько плакала.
С 1945 г. стали возвращаться жильцы дома из эвакуации и с фронта. С фронта вернулись не все. Не вернулись отцы моих сверстников Тани Титовой, Славы Мартынова, Славы Шухтерова, Вити Батыгина. Без ноги из госпиталя в 1944 г. вернулся Ксенофонт Кузьмич ЯМАНУШКОВ – отец моей лучшей подруги Нади. В семью Мнёвых пришла весть о зяте Евгении Дмитриевны, муже Зинаиды. Он был ранен, попал в плен. Из концлагеря его освободили в 1945 г., осудили и отправили в Карелию на лесозаготовки. Лена радовалась: «Папа не пропал без вести, он жив!». Её папа вернулся в середине 50-х.
День Победы – 9 мая – не был праздничным днём до 1965 года. Это был рабочий день, если не приходился на воскресенье. Но тост «За победу!» провозглашался всегда на любых праздниках, всегда, когда собирались гости. Потом вспоминали погибших друзей.
Говорить о войне папа не любил. Если спрашивали: «Как было на фронте?», он отвечал одним словом: «Трудно». Слушаю воспоминания участников войны, читаю о войне, смотрю документальные и художественные фильмы о войне и всё больше понимаю, какое это ёмкое слово – трудно. И понять всю его полноту может, наверное, только тот, кто на себе испытал все тяготы и трудности войны.
Из Германии папа привёз подарки маме и мне. Мне – куклу, которая будто бы плакала, когда ей нажимали на кнопочку в животе. Звалась кукла «Говорящая Ира». Кроме подарков, он привёз трофейный пистолет и спрятал его в дровах в нашем сарае. Мама боялась, что кто-нибудь узнает и, как она говорила, «донесёт». Однажды поздно вечером они выбросили пистолет в Москву-реку.
Жизнь постепенно налаживалась. Из эвакуации вернулся институт, папа и мама вновь стали в нём работать.
Мама всегда следила за нашей одеждой, чтобы все трое выглядели, по её выражению, «достойно», вещей много не было. У папы – один костюм, как правило, тёмно-серый, несколько рубашек, что-нибудь тёплое, чтобы поддеть под пиджак зимой, и два галстука. Папа не любил галстуки и надевал только, если вызывали в министерство. Поэтому один галстук висел дома в шкафу, а второй лежал в ящике стола на работе.
Продолжилась дружба с Захаровыми. Они жили в посёлке, в новом доме, построенном специально для сотрудников института, в котором работал дядя Миша. К ним надо было ехать на трамвае, потом на троллейбусе, потом опять на трамвае. Этот трамвай ходил редко, по одной колее от троллейбусного круга до посёлка и обратно. Два вагона всегда были полны-полнёхоньки. На дорогу уходило часа три в один конец. Поэтому тётя Шура с Ритой ездили к нам очень редко, а дядю Мишу трудности дороги не пугали.
Не помню, что папа любил читать. Мне кажется, он читал то, что попадалось под руку, и газету «Правда». Эту газету надо было обязательно выписывать, и по ней еженедельно в отделах института проводили политинформации. Ещё мы выписывали журналы «Вокруг света», «Новый мир», «Роман-газета», «Иностранная литература». Папа читал, из «Иностранной литературы» вырезал романы и повести и отдавал в институтскую переплётную мастерскую. Эти сборники сохранились. В кино и театр он не любил ходить, наверное, из-за плохого слуха. Но если и приходилось идти с приехавшими в Москву родственниками, то-только в Малый.
Анатолий Иванович Мнёв, радиоинженер, однажды принёс домой ящик, сказал: «Это – Премия». Премией оказался первый телевизор советского времени «КВН-49» чёрно-белый с малюсеньким экраном. Аббревиатура КВН составлена из первых букв фамилий его основных конструкторов Кенигсона, Варшавского и Николаевского. Позже к телевизору была прикреплена увеличительная линза. Поначалу у экрана КВН собиралась вся квартира, смотрели всё подряд, дивились и с возросшим уважением смотрели на всю семью Мнёвых. Несколько лет спустя папа тоже пришёл с «ящиком», это был телевизор второго поколения «Ленинград Т-2» 1951 года выпуска, в котором помимо телевизора был радиоприёмник и проигрыватель грампластинок, поэтому патефон было решено продать. На толкучке папа поставил его рядом с собой и пока торговался с потенциальным покупателем, патефон, по папиному выражению, «умыкнули».
Казначеем в семье была мама. Все заработанные деньги складывались вместе. Папа относился к деньгам спокойно, полностью полагаясь на мамин хозяйственный опыт.
Если папа входил в комнату со смущенной улыбкой, держа руки за спиной, (мама называла это состояние «наивным»), значит, он получил премию и принёс подарок. Часто это были конфеты, торт или пирожные. Папа любил пирожные «эклер» и «наполеон». Были и большие подарки: хрустальная ваза для фруктов в виде ладьи, золотая брошь маме, швейная машинка, о которой я даже и не мечтала. Учась в институте, я на руках шила себе блузки из ситцевых или шёлковых старых папиных рубашек, которые маме жалко было выбрасывать или пускать на тряпки. Свой первый фотоаппарат папа сменил на ФЭД, а позже, тоже на премиальные, купил себе «Зенит», а мне «Смену», купил фотоувеличитель. Плёнки он проявлял сам, а печатали фотографии мы вместе. Очень волнительными были мгновения, когда на белых прямоугольничках фотобумаги появлялись знакомые лица или чем-то памятные места. Конечно, фотографии были далеко не высокохудожественные, но с помощью фотоувеличителя можно было изменить размер изображения, напечатать часть кадра, сделать фото более светлым или часть затемнить. Словом, мы экспериментировали и творили.
Мама была права, говоря о состоянии наивности папы, приносящего подарки. Но мне помнится, что это состояние, то есть состояние смущённости, детской чистой наивности проявлялось у него в разных жизненных ситуациях. Пожалуй, он был похож на главного героя романа Бориса Васильева «Не стреляйте в белых лебедей», которого прекрасно, на мой взгляд, сыграл С. Любшин в фильме режиссёра Р. Нахапетова. Похож не внешне, не поступками, не судьбой, а похож именно состоянием души.
Папа не был словоохотлив, скорее он был молчуном, скороспелых решений не принимал, обдумывал. Поэтому, когда мама сердилась на него, называла «пыхтерь» или «тугодум», а ещё-«чалдон». На «пыхтеря» и «тугодума» он обижался («опять ты меня шпыняешь»), а от «чалдона» приходил в весёлое расположение духа, смеялся и подмигивал мне. Он был совсем неконфликтный, правдолюбец, несправедливость его возмущала. Дома родители обсуждали разные конфликтные ситуации, возникавшие между сотрудниками. Папа был на стороне обиженных сослуживцев, говорил, что пойдет в министерство, покажет-докажет, а мама напоминала о каком-то довоенном случае, когда заступничество в виде письменной жалобы сотрудников в министерство ни к чему не привело, только всем писавшим пригрозили увольнением. По-видимому, эта черта его характера была известна в институте, поэтому дважды его выбирали народным заседателем в районный суд Пролетарского района. В пятидесятые годы в судах гражданские дела вели судья и два народных заседателя, которые избирались на собраниях по месту работы сроком на 2,5 года. Это была как бы общественная нагрузка, но с отрывом от работы на несколько дней несколько раз в год.
В первые годы после войны работы в институте было много, у папы за два года накопился отпуск, и по требованию профкома директор института отпустил его в отпуск на два месяца, но с условием оставить адрес, если он куда-то уедет. Папа оставил адрес фронтового друга, который жил в г. Ессентуки и приглашал к себе погостить. По дороге к нему заехали в Анапу – к морю, жёлтому, мелкому песку и жёлтым крупным и сладким абрикосам. Купались, загорали, ходили на высокий берег, где волны с шумом разбивались о камни, там было очень живописно. В эту поездку папа почему-то фотоаппарат не взял. Потом поехали в Ессентуки, папин друг сопровождал нас в поездках в Пятигорск и Минеральные Воды. Но папин отпуск длился всего месяц, пришла телеграмма со срочным вызовом на работу. Вздохнули, с сожалением попрощались с Кавказом и вернулись в Москву.
Прекрасная была поездка. Одна из самых лучших в моей жизни. На следующий год папин сотрудник уговорил его поехать в деревню под Орлом на вишни и ранние яблоки. Поехали все вместе. Папа сплёл из веток ивы корчагу, ставил её на ночь под берег реки, мечтал, что поймается большая рыбина, но утром доставал из корчаги рыбёшек – мелочь, приносил домой и просил, чтобы мама их чистила. Мама чистила. Мелкие и скользкие, они падали на землю к величайшей радости кота и к великому огорчению рыболова. Жили мы в горнице пожилых колхозников; папа спал на сеновале, а мы с мамой на кровати, на матраце, туго набитом пахучей полынью от клопов, которых в избе было великое множество. В изобилии было вишен, а яблок мы не дождались, так как папу из отпуска снова отозвали. Два года по месяцу я отдыхала в подмосковном молодёжном лагере от института. А родители в эти годы, мне кажется, вообще были без отпуска.
С 1953 года каждое лето мы ездили в Цесис. Один раз, перед Цесисом, жили в Юрмале, снимали комнату. Папа любил гулять один с фотоаппаратом по окрестностям. Однажды он увидел на рейде военные корабли. Красиво. Подошёл ближе и стал фотографировать. Тут-то его и задержали, плёнку из аппарата вынули, засветили. Кто? Откуда? Зачем? Где документы? Поздно вечером его привезли к дому нашего хозяина. Тот выдал нас за родственников, извинился за недоразумение, папа показал паспорт. От неприятностей нас спасло то, что снимали комнату у начальника местного отделения милиции. Когда военная машина уехала, он попросил нас с квартиры съехать. Потом папа смеялся сам над собой: как его угораздило так «обмишуриться»!