Альманах
Алтарь Отечества. Альманах. Том II
Чтобы как-то облегчить свою работу по доставке угля и дров с шахты, я увлечённо занимался изобретением и постройкой тачки из подручных материалов, но это плохо получалось, так как я долго не мог найти подходящего колеса. Однажды на шахте я всё-таки нашёл такое колесо и стал делать тачку. Для того чтобы укрепить ось с колесом в нижней части продольных деревянных брусьев тачки, надо было на конце каждого из брусьев под ось сделать отверстие, выжигая его раскалённым болтом. Раскалив в печке подходящий для этой цели болт докрасна, я подхватил его щипцами и стал подносить к месту прожигания. В это время болт вильнул и готов был выпасть из щипцов. Чтобы этого не произошло, я невольным движением левой руки подставил её тыльной стороной ладони под раскалённый болт и взвыл от боли. Глубокий и длинный ожог долго не заживал и мучил меня постоянными болями, его несколько месяцев лечили всевозможными мазями. В конце концов, он зажил, а на тыльной стороне левой ладони руки и сейчас можно видеть следы моего «детского технического творчества».
Но особенно трудным и мучительным моим занятием была пастьба наших коз. На всю жизнь у меня за три летних пастбищных периода об этих животных осталось впечатление как об очень хитрых и неукротимых тварях, хотя они и обеспечивали нашу семью молоком. Казалось, что у нашей Нинки – так звали первую, старшую козу – было только одно на уме: незаметно удрать из стада, забраться в огород, всё там сожрать и истоптать. И уследить за этой козой-хитрюгой было сверх моих мальчишеских сил.
Под стать матери были и её дети, среди которых выделялся сын-цап (козёл) Борька, которого я по своей мальчишеской неосмотрительности научил бодаться. И когда Борька через год заматерел и из милого козлёнка превратился в грозного бодливого козла, от него убегали и взрослые, и дети. Единственное, чего он боялся, так это хлёсткого, с потягом, удара длинным кнутом из сыромятной кожи.
Но однажды Борька стал виновником одного происшествия, которое вполне могло закончиться трагически, и в конечном итоге стоило козлу-забияке его жизни.
Рядом с нашей сторожкой на кладбище в землянке жила другая семья – женщина с мамой-старушкой и четырёхлетней дочкой. Зимним солнечным днём мама выпустила свою маленькую дочь погулять. Девочка была одета в какой-то длиннополый пиджак, подпоясанный ремнем. Так вот наш Борька умудрился за этот ремень поддеть девочку на рога и долго как куклу таскал её по двору, пока взрослые, выбежавшие на крик смертельно перепуганной девочки, не сняли её с рогов. Был грандиозный скандал, и судьба Борьки была решена: пришёл какой-то хромоногий мужик и зарезал его на мясо. Несколько месяцев мы, благодаря Борьке, наслаждались сытной мясной жизнью. А в нашей семье многие годы напоминал об этом забияке и о нашем военном детстве прикроватный коврик, сделанный из его шкуры с белой длинной шерстью.
Другим довольно неприятным воспоминанием о моих «взрослых» занятиях военного и послевоенного детства осталась история с табаком и курением. Наша мама выращивала, сушила и готовила на продажу тютюн – табак-самосад. Это был дополнительный источник средств для содержания семьи. Пастух, у которого я был в подпасках, молодой и, как я теперь понимаю, развратный парень, научил меня курить, воровать у матери и таскать для него табак. Во всём подражая ему, я с 8 лет курил самокрутки, по-взрослому ругался и оглушительно «стрелял» – щёлкал длинным кнутом, гоняясь босиком целый день по выжженной степи за коровами, телятами и шкодливыми козами, пока мой «шеф» в тенистой балке отсыпался после ночных похождений с местными девчатами. Я настолько был увлечён таким «взрослым» образом жизни и привык к курению, что в отсутствие табака начал собирать окурки около общежития молодых шахтёров, приехавших из Средней Азии.
Мне было уже 10 лет, когда жаркой осенью засушливого 1946 года я в очередной раз насобирал окурков, спрятался в лесополосе, тянувшейся вдоль железной дороги, из окурков выпотрошил их содержимое и сделал цыгарку-самокрутку. Я закурил, успел сделать только две затяжки и… потерял сознание.
Очнулся я в лесополосе, лёжа на спине, где-то перед заходом солнца, пролежав без сознания не менее 3 часов. Рядом лежала погасшая самокрутка, в голове стоял туман, в ушах звенело. Я сначала не понимал, где я и что со мной. Потом всё вспомнил, и на память пришли также разговоры в посёлке о том, что шахтеры из Средней Азии курят какой-то гашиш, который веселит их не хуже самогона. И я понял, какого «тютюна» я накурился. Я ещё полежал некоторое время, пока смог встать, и уже в сумерках с трудом добрался до нашей сторожки на кладбище.
Это произошло со мной 65 лет тому назад, но стало хорошим уроком на всю жизнь. С тех пор я никогда не курил, с трудом переношу запах дыма, когда рядом кто-то курит, и никак не могу смириться с тем, что мой сын стал курильщиком. Первые годы я часто с ужасом вспоминал тот случай, долго никому из домашних о нём не рассказывал, и они узнали об этом жестоком уроке только тогда, когда я стал взрослым и однажды рассказал обо всём.
Солнечным утром 9 мая 1945 года мы проснулись в своей кладбищенской сторожке от радостных возгласов нашей мамы, которая возвращалась из магазина, нагруженная продуктами и промтоварами, и сообщила нам об окончании войны. И целый день был радостный праздник в соседнем посёлке Тоштовка с митингом, музыкой, песнями, танцами. И снова ожила надежда, что мы скоро увидим своего отца. А от него с каждым письмом приходила одна и та же неутешительная весть: ему в очередной раз отказали в просьбе о переводе на работу в Донбасс.
К тому же зимой 1946 года мама перенесла тяжёлую операцию – в результате заболевания щитовидки ей в больнице г. Ворошиловграда пришлось удалять зоб: качественное образование величиной с гусиное яйцо на шее под подбородком, и при операции были задеты жизненно важные центры. Сказались напряженные военные годы, бесконечные стрессы в борьбе за выживание семьи, голод, тяжёлый труд на погрузке угля, на огороде, и после операции она стала инвалидом на всю жизнь. А тут ещё объявился прежний хозяин кладбищенской сторожки, и нас стали выселять из неё чуть ли не под открытое небо.
Встревоженный этими обстоятельствами и получив очередной отказ о переводе в Донбасс, отец принимает решение забрать семью к себе в г. Донской. И получив, наконец, первый свой послевоенный отпуск, летом 1946 года, в разгар засухи на Украине, он приезжает в Донбасс за семьей.
Конечно, трудно описать радость той встречи, которую мы ждали долгих четыре года. Мы были все счастливы и радостно стали собираться в дорогу. Особых пожитков у нас не было, но в хозяйстве за три года у нас появилось несколько коз, которые обеспечивали нас молоком и мясом. С грустью и сожалением мы распродали свое козье стадо, и в сентябре 1946 года через станцию Попасная выехали всей семьёй в город Донской, который тогда вместе с городом Сталиногорск (теперь это город Новомосковск) входил в состав Московской области как стратегически важные для столицы угольные центры.
Сейчас пассажирский поезд расстояние от станции Попасной до Москвы проходит за 16–18 часов. В тот же первый послевоенный год скорости были совсем иные. Во-первых, нам нужно было ехать не до Москвы, а до станции Узловая, что в 10 км от г. Донского и на 180 км южнее Москвы. Во-вторых, прямого поезда до Узловой, а тем более до Донского от станции Попасной не было. И мы ехали с пересадками так называемыми «рабочими поездами» – предшественниками современных пригородных электричек – с многочасовыми ожиданиями нужного поезда на пересадочных станциях. Из Попасной мы выехали 17 сентября, а в Узловую приехали 24 сентября, то есть в дороге мы были целую неделю. И для отца была проблема: целую неделю прокормить семью из пяти человек, когда продукты можно было купить по баснословным коммерческим ценам только у спекулянтов на привокзальных рынках. И за эту неделю у отца растаяли почти все денежные сбережения, которые он копил несколько лет.
Уехали мы из выгоревшей, иссушённой жестокой засухой донецкой степи, а приехали в благоухающий зеленью лугов и золотом лесов подмосковный край. В день нашего приезда моросил мелкий осенний дождь, от Узловой до Донского почему-то никакого транспорта не оказалось. И было принято решение добираться до Донского пешком вдоль железнодорожного полотна, так как никакого тяжёлого багажа у нас с собой не было – все наши скудные пожитки были в сундуке, который мы отправили отдельным багажом медленной скоростью. Потом, через месяц, мы получили этот сундук, наполовину разграбленный в долгой дороге.
А в тот хмурый сентябрьский день мы шли тропинкой среди свежей зелени придорожной травы, наслаждались прохладой и свежестью влажного воздуха, так непривычного и приятного после южного иссушающего зноя. Через три часа мы добрались до маленького городка Донской и пришли в шахтёрское общежитие, где в комнате вместе с отцом жило ещё четыре шахтёра. С помощью простыни был отгорожен один угол, и за этой импровизированной ширмой каким-то чудом разместилось всё наше семейство.
Здесь мы ютились всего неделю, потешая наших новых соседей украинской речью. Почему-то их приводили в восторг такие слова, как «цибуля», «цукор», «пошукать», «сокира», «шо ты робышь?» и другие. А одно из них, услышанное местными мальчишками от старшей сестры в мой адрес – «Володя, принеси сокиру», – стало для меня в мальчишеские годы дразнилкой-прозвищем – «секир-башка».
Через несколько дней после приезда в г. Донской я уже пошёл в школу – в 4-й класс Донской средней школы № 1. Помню, как на одном из первых уроков классная руководительница Ольга Сергеевна Потапова попросила меня пересказать сказку А. С. Пушкина о попе и его работнике Балде. И весь класс смеялся и долго не мог успокоиться после моего начала: «Пишов поп по базару пошукать кой-якого товару…». И до сих пор мои друзья-одноклассники при встрече вспоминают эти забавные эпизоды из первых лет моей школьной жизни в г. Донской.
Не успели мы отдышаться от изнурительной дороги, как нашу семью на новом месте постиг большой удар. Через несколько дней после нашего приезда в Донской отцу, наконец, пришло разрешение на его перевод с шахты № 29 треста «Донской уголь» на шахту № 14 в Донбассе. Этого перевода он добивался больше 2 лет. Трудно передать состояние наших родителей после получения этого известия, особенно отца, который буквально посерел и долго не мог оправиться от пережитого потрясения.
Но назад уже хода не было: не было ни средств, ни желания ещё раз испытать «прелести» недельного переезда. Да и никто настам в тот засушливый и голодный 1946 год и не ждал: не было ни жилья, ни близких людей, ни друзей. Через неделю нашего пребывания в г. Донском нам дали комнату в бараке около базара и рядом с лагерем для военнопленных немцев. Мы перезимовали в этом бараке, испытав все знакомые уже нам «прелести» барачной жизни с насквозь продуваемым и обледенелым коридором, постоянно чадящим печным отоплением и всё теми же всеми удобствами во дворе. Весной 1947 года нашей семье улучшили жилищные условия: дали две комнаты в трёхкомнатной квартире в двухэтажном бараке, рядом с прежним бараком.
И мы навсегда остались в городе Донской, небольшом шахтёрском городке, который стал для нас второй малой Родиной. Здесь мы – мои сестры и я – выросли, получили образование, обе сестры вышли замуж, родили и вырастили детей, которые стали достойными людьми. Здесь моя родная Донская средняя школа № 1, которую я окончил в 1953 году, и из которой шагнул в интересную и содержательную жизнь, поступив в том же году в Тимирязевку, лучший сельскохозяйственный вуз страны.
Но это уже совсем другая история.
В. Г. Лошаков, Заслуженный деятель науки РФ, Заслуженный деятель науки РФ, профессор, доктор сельскохозяйственных наук. Октябрь 2011 года.
Раиса Сергеевна Лунева
Главное дело моей жизни
Москва – мой самый любимый и родной город. Это – моя колыбель, мои юность и отрочество, мои университеты и, наконец, щедрая пора зрелости. Как одновременно много и мало прожито. Но зато как вместительно оказалось прошлое: событиям, поездкам, встречам нет числа… Воспоминания мелькают как в калейдоскопе, они настолько будоражат, что сердце начинает учащённо биться, а душа – как будто отделяется от тела и улетает невесть куда.
Я родилась на 43-ий день фашистского нашествия. Папа, ЦВЕТКОВ Сергей Иванович (это и моя девичья фамилия) уже был на фронте. Он был высококлассным специалистом и воевал на Северном флоте старшим техником по оптике на подводной лодке. Для него это была третья война, после «финской» и «польской». Впоследствии он частенько рассказывал нам, своим дочерям, о «дороге жизни», по которой вывозили из Ленинграда эвакуированных, о том, как под вражескими бомбами взрывались грузовики, плотно заполненные детьми, и скрывались в тёмной ледяной воде Ладожского озера.
Мама, коренная москвичка, имевшая на руках двух дочерей девяти и одиннадцати лет и ожидавшая моего появления на свет, отказалась от эвакуации.
Мы жили в Замоскворечье, недалеко от электромеханического завода имени Владимира Ильича, который почти с первых дней войны стал изготавливать снаряды для гвардейских миномётов («Катюш»). Рядом находились Чернышевские казармы. Буквально напротив нашего дома расположилась парфюмерная фабрика «Новая Заря» и чуть далее – Московская печатная фабрика «Гознак». Видимо, эти объекты привлекали немцев, потому что, как только 22 июля 1941 года фашистские стервятники начали регулярные налёты на столицу, то уже в первые две недели заполыхали стоявшие по соседству с нами несколько одно – и двухэтажных домов. Промышленные объекты не пострадали, но многие жители погибли, другие лишились крова.
В первые же дни войны возле нашего дома вырыли бомбоубежище, нечто похожее на солдатский блиндаж, покрытое досками и присыпанное землёй. Только вместо лежанок там стояли деревянные лавочки, на которых сидели жители близлежащих домов в ожидании отбоя воздушной тревоги.
20 ноября 1943 года была открыта станция метро «Павелецкая» Горьковско-Замоскворецкой линии, которая, как и другие, использовалась в качестве бомбоубежища. Поскольку немцы, как правило, совершали налёты на Москву ночью, мама с детьми добиралась к этому надёжному месту с вечера, то и дело, со страхом поглядывая на небо, сплошь покрытое аэростатами. Заграждения, производимые на заводе «Каучук» здорово маскировали город, но не сдерживали атак немецких бомбардировщиков. Чтобы не возвращаться со страшным грузом на свои аэродромы, немцы сбрасывали бомбы, где придётся.
За каждой из сестёр были закреплены определённые обязанности. Старшая сестра Надя брала в руки небольшой чемоданчик с вещами и пакетик с сухарями. Средней сестре доверяли «неприкосновенный запас»: на плечо она вешала сумку от противогаза, наполненную двумя-тремя пачками печенья, чтобы можно было покормить младшую сестру, то есть меня, в случае, если разбомбят наш дом, а в руках держала узел с пелёнками. Ну, а мама прижимала к груди меня, двухлетнего ребёнка, закутанного в как можно большее число одёжек, и документы, включая продовольственные карточки, которые во время войны были дороже дорогого. Так как путь до метро занимал не менее 45 минут в один конец, то, как правило, мы ночевали дома. Мама приставляла к большой металлической кровати стулья и укладывала всех поперёк её, согревая нас своим теплом. Молясь о наших жизнях, она в то же время считала, что лучше погибнуть всем вместе.
Голодали в Москве, как и везде. Сестрёнка Лида ездила на трамвае в Нижние Котлы (тогда это был конец города) и привозила оттуда крапиву, лебеду, сурепку. Мама же вывозила за город свои и папины вещи, на которые можно было что-то выменять из продуктов. О мясных продуктах приходилось лишь мечтать. Однажды по продовольственным карточкам выдали кровяную колбасу. Мама аккуратно поделила её на три части (к счастью, я ещё была мала для такого «блюда»). Запах колбасы привлёк внимание кошки, она как будто ожидала счастливого момента. И ей повезло. Лида нечаянно уронила свой кусок, кошка мигом вцепилась в него и скрылась под кроватью. Сестричка ринулась за ней. Мама еле вытащила её оттуда и практически спасла, отдав свою долю. Разъярённое голодное животное готово было драться за свою добычу насмерть.
А я с двух лет грезила о «большой булоче» (именно так я произносила название хлеба).
На летний период сестёр отправляли в трудовые лагеря, объясняя, что они могут помочь солдатам поскорее расправиться с ненавистным врагом. Дети собирали в лесу щавель, грибы, лекарственные травы, вязали берёзовые веники. Помогали колхозу в прополке картофельных гряд, а зимой совмещали учёбу в школе с шефством над ранеными солдатами, которые находились на излечении в госпитале.
Если воспоминания о днях, пережитых в годы войны, я по малолетству писала в основном по рассказам сестёр и покойных родителей, то праздничный победный салют запомнила навсегда, хотя мне было неполных четыре года. Я сидела на папиных плечах (его к тому времени комиссовали по болезни и он успел поработать по восстановлению Сталинградского тракторного завода). Когда в честь победителей загремели залпы сотен орудий, восторгу моему не было предела: я со всеми кричала «ура! ура!». Всю войну женская часть нашей семьи провела в родном городе. Если бы жизнь повернулась иначе, мы могли бы вместе со всеми москвичами погибнуть в затопленной столице. Но пришла долгожданная Победа, и я подсознательно горжусь тем, что моя семья не покинула Москву в тяжёлые для неё дни 1941 года и вплоть до окончания войны.
Наконец-то, мир пришёл на нашу благословенную землю, и жизнь потекла по спокойному руслу. Папа занял должность заместителя директора Московского завода по ремонту высокоточного оборудования, старшая сестра пошла работать на фабрику «Гознак», а средняя поступила в финансовый техникум. К азам образования приобщилась и я: в 1948 году перешагнула порог 553-ей школы, где встретила подругу на всю жизнь. Фамилия её тоже была Цветкова, а звали Галей. Выйдя замуж, стали Раисой Лунёвой и Галиной Лисицыной, но дружба наша крепчает год от года, и мы гордимся этим.
Вот со страницы фотоальбома глядит на меня восьмилетняя девчушка с аккуратно заплетёнными светлыми косичками в любовно сшитой мамой школьной форме. Белая сумка через плечо и повязка с красным крестом на рукаве напоминают о моей первой общественной работе – классной санитарки. Война окончилась, но забота о чистоте рук (а главное – «душ») прочно вошла в нашу жизнь.
Рая в школьные годы.
Внизу фотографии надпись: «1949–1950 г.г. Хорошая ученица школы № 553 гор. Москвы». Это благодарность моим родителям. В то время я и не помышляла о своей будущей профессии. И до сих пор не уверена, отважилась бы когда-нибудь стать журналистом, если бы ни случай.
В 1954 году я перешла в только что построенную 729 школу. Многие юные москвичи вернулись из эвакуации, и школ, с учетом порушенных в годы войны, не хватало. Моим учителем русского языка и литературы стала Маргарита Даниловна Миринская. Эти предметы всегда были для меня самыми любимыми, а особенно сочинения на свободную тему.
Однажды Маргарита Даниловна предложила нам тему на выбор: «За что я люблю свою маму… папу… сестру… брата… подругу…?». Я писала о маме. И вердикт учительницы потряс маму: Маргарита Даниловна сказала, что из меня получится хороший журналист. Когда мы в семье обсуждали эту тему, она мне представлялась какой-то заоблачной, тем более что в это время я стала терять слух (война все же достала и меня), а по окончании десятилетки тяжело заболела и даже получила инвалидность. Но молодость брала своё.