Алиса Бастиан
Соавторство
Глава 28. Сука
Сука.
Омерзительная, наглая сука! Думала, сможет обворовать его, а он и не заметит!
Виктор Гросс перетряхивал круглую жестяную коробку из-под печенья с выцветшей каруселькой на крышке – старый подарок для Софии на какой-то там день рождения. Перетряхивание ничего не давало. Он сразу понял, что произошло, но машинально всё ещё перебирал блистеры с таблетками от головной боли и поноса, вытряхнутые из коробки. Раньше между бумажными упаковками валялись жёлто-бежевые пятикроновые, красные десятикроновые, зелёные двадцатипятикроновые, бледно-бирюзовые пятидесятикроновые купюры и даже несколько голубоватых сотенных, свёрнутых в трубочку. Раньше – теперь эта сука его обчистила. В его собственном доме. Что она задумала?
Хотя он знал – что.
Виктор поднялся с кресла, поняв, что дальше искать то, чего у него уже не было, бесполезно. Достал из холодильника бутылку пива, опустошил её и направился возвращать свои кровные деньги. Проходя мимо гостиной, Виктор увидел своего бестолкового сынишку, сидящего, скрестив ноги, на полу возле горящего камина и что-то читавшего.
Камина, на который Виктор потратил кучу времени и ещё больше сил: одна только подготовка отняла у него чуть ли не половину решимости. Все эти расчёты, выбор идеального, но простого варианта, учитывающего площадь отопления, подбор габаритов камеры сгорания, размера дымоходной трубы, её формы, приточной вентиляции, определение лучшего места расположения. Даже демонтаж пола, приготовление растворов, кладка кирпичей и всё остальное вымотали его меньше. Прошло несколько месяцев, прежде чем перед ними предстал камин, который Виктор собственноручно и с большим трудом, но всё-таки сделал, сделал ради Софии, для неё и ни для кого больше, чтобы осветить, облагородить их убогое жилище, это дом, пусть и принадлежавший только им, но небольшой, старый, некрасивый, не имеющий никакого потенциала. Линда и София содержали дом в чистоте, и благодаря этому хотя бы внутри он не казался убогим. Но его скромность кричала из каждого угла. Иногда слишком громко. И оглушительно – когда не стало Софии. Оглушительно, превращаясь затем в звенящую тишину, пустоту, в которой не было места ни вещам Софии, ни шуму, издаваемому Линдой или его недотёпным сыном. Камин, по задумке Софии и Виктора, должен был привнести умиротворение в обстановку. Сейчас он лишь разжигал в сердце тихую, бессильную, но неимоверно спелую, сочную, созревшую ярость.
Виктор облокотился на дверной косяк и, прищурившись, внимательно посмотрел на мальчика. Тот, увлечённый чтением, даже не подозревал, что попал под прицел отца. Он старался не попадаться ему на глаза с того дня, когда Виктор вдруг вознамерился выбросить все вещи Софии либо напоминавшие о ней, заявив, что это невыносимо. И сколько бы они с матерью ни упрашивали его оставить хоть что-то, сколько бы ни старались спрятать хотя бы частицу прошлой жизни от его уничтожающих всё вокруг рук, им это не удалось. Он ревел в голос, когда отец бесстрастно избавлялся от прошлого Софии, ревел, когда терял с ней связь и ничего не мог с этим поделать, ревел, когда отец пытался привычным ему способом внушить, что пора бы заткнуться. Но он просто не мог. Он терял Софию – снова. Во второй раз это было ещё невыносимее. Отец уничтожил даже все фотографии. У них не осталось ничего. Так он мстил за свою боль, но мстил не тем. Мстить было некому, они лишь оказались рядом, и он сконцентрировался на них. Виктор знал, что и брат, и мать Софии держали бы её вещи нетронутыми вечно, если бы могли. Безвольные слабаки, так он им сказал. А потом избил, доказывая это. С тех пор он прятался по дому, меняя дислокацию, заслышав отцовские шаги.
А потом он нашёл. Нашёл то, что отец не смог уничтожить. То, что согрело его сердце и могло бы согревать его ещё долгое время. Он нашёл подарок.
София купила его заранее, завернула в красивую бумагу, обвязала праздничной ленточкой. Любовно подписала и спрятала. Он прижал подарок к груди, чувствуя, что сердце вот-вот из неё выскочит, и вдохнул ещё сохранившийся запах духов Софии. Потом осторожно развязал ленту, развернул бумагу и тихонько засмеялся от счастья. Он всегда любил книги. Обожал их. Отец был против. Считал, что это пустая трата денег и времени, что эти картинки с текстами – для умственно отсталых, что он, с упоением читая их, позорит всю семью и особенно его, Виктора. Если на глаза ему попадалась красочная детская книга, которые всё равно периодически появлялись в доме благодаря Линде и Софии, он свирепел и с руганью относил её двумя пальцами, словно это была какая-то зараза, на помойку. Поэтому библиотечных книг в доме не водилось: всё равно вернуть бы их не удалось, сколько ни объясняй Виктору, что к чему. Отец был против, но София всё равно тайком покупала ему цветастые книжки. Она любила его и знала, что он всегда им рад. Да и сама она была не прочь пролистать очередную историю, пусть и детскую. Ну, конечно, когда отец не мог этого видеть, иначе любимая образцовая дочурка разбила бы ему сердце.
И в этот раз она подарила ему восхитительную, потрясающей красоты книгу, которая наверняка стоила больших денег. И в любом случае она их стоила – оформление было настолько шикарным, что он, забывшись, одну обложку рассматривал около получаса. У него был подарок. У него было то, что приносило ему радость. И у него снова была София – даже после того, как отец заново её уничтожил. Он перечитывал и перечитывал её написанное от руки поздравление, когда услышал громкий викторовский храп. Проскользнув по лестнице, он увидел, что отец крепко спит. Значит, можно было усесться перед камином, как они всегда делали с Софией, и прочитать страничку. Или две. Но так, чтобы растянуть удовольствие. И присутствие Софии. А если отец перестанет храпеть, он сразу улизнёт наверх. И уж тем более, если услышит его приближающие тяжелые шаги. Дверь он решил оставить открытой, чтобы лучше слышать и оценивать состояние врага.
Но едва он открыл первую страницу, история нахлынула на него, топя боль яркими красками и унося с собой дальше и дальше, в мир, где нет никаких Викторов, а если и есть, то всегда найдётся кто-то гораздо сильнее и добрее и всех спасёт. Он так увлёкся, что не заметил, как за второй страницей пошла третья, потом четвёртая, десятая… И не заметил, не знал, что Виктор проснулся, обнаружил пропажу денег, разъярился, хлебнул пива и на удивление тихо подошёл к гостиной.
И что сейчас он стоял прямо у него за спиной.
– Это ещё что? – оглушительно раздалось у него прямо над ухом, и он понял – это конец.
Инстинктивно он захлопнул книгу и попытался юркой рыбкой проскользнуть мимо грубых отцовских ручищ, как делал уже не раз, но не вышло. Виктор, увидев, что именно так восторженно, приоткрыв рот, читал его сын, сначала остолбенел, потом озверел.
– Дай сюда это гнильё! – завопил Гросс-старший, хватая эти омерзительные чумные страницы с пёстрыми картинками для дегенератов. Он хотел разорвать их в мелкие клочки и затолкать этому тупому ублюдку прямо в рот.
Виктор хотел уничтожить последнюю ниточку, связывавшую его с Софией. Уничтожить её в третий раз.
А он не мог этого позволить.
– Не надо! – в отчаянии крикнул ребёнок, вцепившись в книгу.
И тут же получил крепкую затрещину. Виктор не терпел, когда ему перечили. Сын всхлипнул, но книгу из рук не выпустил. Это была его последняя связь с Софией. Он не мог её отпустить. Объяснять что-либо отцу было бессмысленно. Упоминать имя Софии – взрывоопасно. Тем более говорить, что это её подарок. Выход был лишь один – выдернуть частичку сестринской любви из отцовских непонимающих рук и убежать. Он потянул подарочное издание на себя, одновременно изогнувшись, пытаясь поднырнуть под руку Виктора.
Виктор же, разъярившийся от такого упрямства, с силой рванул тонкую книгу на себя. Она не разорвалась – бумага была прочной, – но оказалась в руках у Виктора. Мальчик в ужасе уставился на него, уже предчувствуя, что произойдёт дальше.
Какие-то секунды Виктор сверлил несчастного глазами, потом медленно отодвинул каминный экран, швырнул книгу в огонь и с ухмылкой посмотрел на сына.
Если бы тот уже был тем, кем стал, если бы он был Абсорбентом, он бы, конечно, заставил Виктора об этом пожалеть. Но он был просто маленьким мальчиком, у которого беспомощно дрожала нижняя губа и у которого только что отняли и безжалостно уничтожили последнюю связь с дорогим ему человеком. Поэтому он просто стоял, стоял там в своей застиранной пижамке с вытертыми фигурками Микки Мауса, смотрел, как огонь в спешке давится, а под конец уже смакует остатки подарка Софии, и чувствовал, как по лицу у него текут слёзы.
– Господи, ну ты и убожество, – скривился Виктор.
Хотел что-то добавить, но услышал шум наверху. Линда. О, Линда, Линда… Что она там делала?
– Сиди тут тихо, – сказал Виктор, взял из набора для камина (почти дизайнерского, выбранного вместе с Софией) кочергу с очень удобной деревянной ручкой и пошёл к лестнице. Обернулся на сына – тот всё ещё смотрел в камин, шмыгая носом. Подумал, как хорошо было бы закрыть этого сопляка в комнате и поджечь её. Так же, как его сраную книжку с картинками. Потом подумал, что не вынес бы его визгов. Прикрыл дверь и стал подниматься по лестнице.
Виктор открыл дверь и встал на пороге комнаты жены, в глазах его вспыхнул недобрый огонёк. Предвестник чёрной язвы, которую София всеми силами старалась усмирить.
Линда сидела в кресле нога на ногу и, укрывшись тонким пледом, читала дамский роман с вызывающе пёстрой обложкой.
Но смотрел он не на Линду, услышавшую скрип лестницы и теперь тщетно пытавшуюся скрыть вспыхнувший румянец (её вечный спутник, когда она нервничала), а за неё. За спиной Линды у стены стоял старый чёрный чемодан с обтрепавшейся по краям кожей. Чемодан был застёгнут, но застёгнут явно наспех. Снизу, где встречались две молнии, торчал кусок розовой ткани. Виктор знал, что это платье Линды. То самое, в котором она была в день смерти Софии.
– Далеко собралась? – спросил он.
Линда уронила томик на колени и посмотрела на мужа.
– Денег там не так уж много было. И хотя ты забрала их все, я не сержусь, – почти ласково сказал Виктор. Линду же эта ласковость на какое-то мгновение парализовала.
– Я…
– Нет, правда. Уже не сержусь.
– Я не…
– Но вот это, – Виктор кивнул на её колени, – меня раздражает.
Линда удивлённо опустила глаза и вздрогнула, поняв, что он имеет в виду книгу.
– Этой дряни я в своём доме не потерплю. Одна уже есть. – Линда поняла, что он имеет в виду её. – Две – это уже перебор. Особенно две-в-одной.
Виктор шагнул к ней, и Линда в испуге вжалась в спинку кресла.
– Сколько ни учи тебя уму-разуму, ты не в состоянии хоть что-то усвоить. – Гросс жестом остановил жену, снова попытавшуюся что-то сказать. – Это не переставало меня огорчать. Но у всякого терпения есть конец, верно?
Линда неотрывно смотрела на него потемневшими от страха глазами, и лицо её выглядело ещё глупее, чем обычно. Тупая испуганная крольчиха. Жирная тварь. Воровка, вознамерившаяся безнаказанно сбежать. Что она собиралась делать потом? Ходить в розовых платьях и читать свои потаскушные романы в крикливых порочных обложках?
– Верно, я спрашиваю?
Линда в испуге кивнула, чувствуя, что он ждёт именно этого. Виктор снова посмотрел на чемодан. На книгу на коленях жены. И на её амёбное лицо.
– Так вот я скажу тебе – это конец.
Линда инстинктивно отвернулась и вытянула руки вперёд, пытаясь защититься, когда Виктор резко наклонился к ней. Он швырнул жену на пол, книга отлетела в сторону и с каким-то ватным шлепком приземлилась неподалёку. Линда же приземлилась гораздо громче, задев головой прикроватный столик. Со столика упал журнал мод, на который Виктор наступил, стараясь посильнее размахнуться. Он не думал о том, что не сможет. Потому что знал – нет на свете такой вещи, которой бы он не смог. Ну, кроме как продолжать выносить этих бесхребетных паскуд, позоривших его фамилию и наедине с которыми его бросила предательница София. Этого выносить он больше не мог.
Размах получился неплохим. Кочерга описала дугу быстрее, чем Линда, пытающаяся отползти от мужа, поняла, что уже опоздала; быстрее даже, чем сам Виктор успел что-либо понять. Но к тому моменту, как кочерга вмялась в череп взвизгнувшей и замершей Линды, проломив ей затылок, он уже понял. И понял, что ему это понравилось.
Он опустился на колени, перевернул жену и не переставал бить Линду по лицу, пока у него не устали мышцы. Убедившись, что всё кончено, Виктор Гросс разжал руки, и кочерга звякнула об пол. Вытерев забрызганное кровью лицо о подол платья Линды, Виктор задрал голову к потолку и с облегчением выдохнул. Язва прорвалась. Было совсем не больно. Даже приятно. Только вот уборкой Виктор никогда не любил заниматься.
Внезапно он почувствовал, что что-то не так, и обернулся.
В дверном проёме комнаты Линды стоял его сын. Пальцы его вцепились в замызганного плюшевого динозаврика, которого он судорожно прижимал к груди. Взгляд же застыл на матери, лежащей на полу у кресла в луже крови. Отца, стоящего на коленях возле неё, он, кажется, вовсе не замечал.
Виктор посмотрел на сына. На кочергу рядом с Линдой.
И снова на сына.
Глава 29. Маркус
Маркус Якобсон достал из кармана самую любимую, самую привычную вещь, стоившую не так дорого, но имевшую для него особенное значение. Годовой билет Морского музея. Вернее, особенное значение имел, конечно, не билет, и даже не возможность безлимитного посещения музея на протяжении целого года, а сам Леннусадам. Лётная гавань. Вид этих столетних железобетонных ангаров для гидросамолётов, ставших памятниками архитектуры, известными на международной арене, радовал сердце Маркуса в первый раз, радовал и в двадцать первый. Около них он почему-то чувствовал себя на своём месте. И каждый раз двух-трёх часов, проведённых в музее, оказывалось мало. Вот и сейчас, несмотря на дождь, Маркус приехал, чтобы побродить между знакомыми экспонатами – и, конечно, хорошенько рассмотреть новую временную выставку. Маркус гордился Таллинном, городом, в котором родился и вырос, но с которым почему-то никогда не чувствовал связи – всё равно гордился, как минимум потому, что именно в Таллинне, его городе, самый популярный музей в стране манил к себе в любое время года. Было и другое, то, что Маркус осознавал постепенно, осознавал не как факт, а как нечто, что ему нравится в столице, – парки, виды, неприметные места. Места, в которые хотелось возвращаться. Может, когда-нибудь он полюбит этот город по-настоящему, самой сердцевиной души, искрой, вспыхивающей пока что ярче всего именно в Лётной гавани. Очень может быть.
А пока внимание Маркуса полностью было сосредоточено на новой выставке. Через час он с неохотой посмотрел на телефон, и очень вовремя: он обещал помочь матери собрать шкаф, и времени оставалось как раз на традиционное кафе и на дорогу. «Мару», кафе на втором этаже, открывавшее панорамный вид на весь музей, встретило Маркуса привычными ароматами и бряцаньем посуды. Он не был особенно голоден, но традиции изменять не стал: каждый поход в музей он заканчивал именно в кафе. По годовому билету в нём предоставлялась десятипроцентная скидка. Маркус заказал салат, не слишком прислушиваясь к желудку, – ему понравилось название. Салат из клубники, шпината и сыра фета, с жареными семечками и бальзамическим уксусом. Со скидкой – чуть меньше семи евро.
Перекусив, Маркус вышел на улицу. Дождь забарабанил по большому плотному тёмно-синему зонту-трости, купленному впопыхах по острой необходимости в Риге, в «Рими» недалеко от автовокзала, да так и прижившемуся, мелкими, но ощутимыми каплями. Маркус встал на остановке, дожидаясь семьдесят третьего автобуса. Дождь поливал нещадно, поэтому под козырьком павильона остановки не было ни сантиметра свободного места. Маркус стоял рядом, смирившийся со струйками воды, заставляющими его дрожать, – дождь был косым и холодным, поэтому, несмотря на зонт, капюшон, уже промокший насквозь, стал скорее видимостью, чем функциональной частью одежды. Автобус опаздывал. Маркус не злился – слишком устал, чтобы злиться. Через три минуты автобус всё-таки пришёл – и вся эта людская каша под козырьком остановки ринулась в прибывшее убежище, к счастью, приемлемо по нему рассредоточившись. Маркус закрыл зонт, зашёл в автобус, сбросил капюшон и непроизвольно начал отряхивать одежду. В тот самый момент, когда автобус закрыл двери и начал отъезжать от остановки, дождь прекратился. Маркус усмехнулся и посмотрел на пол – автобус пестрил мокрыми следами, оставленными такими же, как и он, промокшими пассажирами. «Могу поспорить, когда я выйду из автобуса, снова ливанёт», – подумал он и сел на оставшееся свободное место у окна. Немного просохнув, он достал из рюкзака планшет. Тот был в водонепроницаемом чехле – и очень кстати. Можно было немного почитать книгу, поиграть в игру или полистать новости. Маркус выбрал новости. Обрыв кабеля на заводе, трёхкилометровая пробка на главном шоссе и программа празднования Хеллоуина в конце месяца не отвлекали внимания от главного – заголовка, набранного таким же шрифтом, но впивающегося в глаза:
«Абсорбент всё ещё на свободе.
Полиция не в силах поймать серийного убийцу…»
Мужчина, сидящий за Маркусом, прочёл заголовок из-за его плеча и усмехнулся.
Глава 30. Сучёныш
Сучёныш не послушался, хотя Виктор и сказал ему сидеть в гостиной.
– Неповиновение – болезнь, но излечимая, – сказал Гросс сыну. – Принеси-ка мне водки.
Когда тот не шелохнулся, Виктор резко поднялся с колен. Мальчик в испуге сделал шаг назад.
– Чего ты боишься?
Он снова посмотрел на мать, и Виктор проследил за его взглядом.
– Произошёл несчастный случай.
– Надо позвать врача, – прошептал он.
– Уже поздно, – отмахнулся Виктор. – Слушайся меня, и всё будет хорошо.
Он снова сделал шаг назад.
– Слушайся меня, и тогда с тобой несчастный случай не произойдёт, – добавил в тон угрозы Виктор. – Принеси с кухни водки.
Ребёнок исчез из дверного проёма.
Виктор, надеявшийся увидеть испуганное выражение на лице Линды, если она решит убежать от него, узнав, что он в курсе её дерзкого ограбления, запер входную дверь на ключ, а ключ положил в карман. (Врезать такой замок когда-то давно пришло в голову именно Виктору, и все согласились, потому что спорить не было никакого смысла.) Линде добежать до двери не довелось, и сучёныш улизнуть не сможет. Как и сообщить что-нибудь кому-нибудь – телефон был отключён за неуплату. Поэтому Виктор, знавший, что ему не о чем волноваться, сел в кресло и стал ждать бутылку. Она была нужна ему, чтобы всё обдумать.
Дверь была заперта. Окна у него никогда не получалось открывать – по крайней мере, бесшумно. Страшно представить, что будет, если отец услышит, как он пытается сбежать через окно. Единственная возможность как-то потянуть время и придумать план – отвлечь его. Дать ему то, что он хочет. Водку и повиновение.
Пока что.
– Ну хоть на что-то ты годишься, – пробормотал Виктор, когда сын принёс ему бутылку. Гросс-старший открутил крышку, посмотрел на Линду, на которой в буквальном – в буквальнейшем, ха-ха! – смысле не было лица, качнул бутылкой и подмигнул жене:
– Твоё здоровье!
Через четыре глотка он вспомнил о сыне.
– Иди сюда и сиди здесь тихо, – сказал он. Мальчик повиновался.
– Ближе. Будь у меня на виду.
Ребёнок дрожал мелкой дрожью, но послушно сидел там, куда ему указал отец. На полу между ним и матерью.
Виктор, не отрывая от него взгляда, сделал ещё пару глотков. Какой-никакой помощник ему нужен. Одному делать всю работу не хотелось. К тому же за этим мелкопакостным свидетелем лучше приглядывать. Держать его рядом с собой.
Пока что.
Глава 31. Успех
Успех – слишком мало. Слишком просто. Успех он оставит Огрызкам. Отто рассчитывал произвести фурор. Создать потрясающую историю, для которой слово «успех» будет лишь крупицей отражения действительности. Пока всё шло неплохо, однако…
Отто лихорадочно соображал. Анника, Йоргос, Теа… Подробности убийств – это, безусловно, интересно, но читателям важна вся история – почему это стало происходить? «Наверняка какая-нибудь травма в детстве. С ними так всегда», – подумал он. «С ними» – с убийцами и маньяками, надо полагать, но подумал он о них так легко и непринуждённо, словно речь шла о продавцах овощами. Отто даже смутился. Наверное, со стороны могло показаться, что травма как раз таки у него, раз он променял здравый смысл на фантомный триллер, сдобренный опасностью для жизни. Отто, конечно, понимал, что опасность была, но сама суть этого факта никак не могла дойти до его сознания, словно не могла проникнуть сквозь толстую оболочку, состоявшую из отчаяния, разочарования и желания доказать в первую очередь себе, что он ещё чего-то стоит. Где-то между ними затесались и депрессия вперемешку с желанием восстать из небытия и стать кем-то узнаваемым. Оболочка действительно была толстой.
Он не плохой человек, нет. Он просто хочет написать хорошую книгу и не разочаровать своих читателей. Поэтому-то ему и нужны подробности детства Абсорбента. Но как их узнать? Давить нельзя. Заискивать тоже – это покажет, насколько он его боится. Отто подумал и написал:
Анонимный_Лосось: Чтобы книга вышла совершенной, хорошо бы рассказать о твоём детстве.
Абсорбент не отвечал. «Наверное, уже подъезжает к моему дому, чтобы преподать мне урок за такую наглость», – подумал Отто, но в душе чувствовал – маньяк поймёт, что Отто прав. Маньяк, повторил про себя Отто. Такое простое, короткое слово, слишком бедное, слишком ровное, делающее всех убийц слишком одинаковыми. А между тем у каждого за плечами была своя, особенная история. И пусть Абсорбент вряд ли отдаёт себе отчёт в том, что причиной его поступков была какая-то психологическая травма детства (а в этом Отто уже не сомневался, особенно после того как представил себе эффектно написанный об этом текст), наверняка он захочет, чтобы о нём узнали побольше.
Наверняка захочет.
