Алина Сергеевна Ефремова
Маленькие люди великой империи
– Ну какая же она странная, – говорила Виктория одной из своих подруг, сплетничая о Катарине, – не понимаю я таких женщин, хоть убей. Дело даже не в том, что она закрыла глаза на этот «эпизод», дело в том, что она будто не видела всех других!
– Слушай, ну не думаю, что не видела, как можно не догадываться? Просто ты же рассказывала – в этот раз Зоран действительно собрался уходить из семьи, а все остальные – так, баловство, как у моего Эдика или твоего Тима. Может, она просто не хотела раздувать из мухи слона? И правильно – мы сами так делаем!
– Да, в тот раз он действительно собрался, да не ушёл. Ты же знаешь, она такая девишна-королевишна, но держит его за яйца крепко. Манипулирует детьми и закатывает истерики, а Зорик такой, он в работе нормальный мужик, но с женщинами… характером не особо силён. Ему всех жаль, для всех хочет быть хорошим. Я, конечно, поражаюсь, как в ней это сочетается: снежная королева и святая простота. Я думаю, о других бабах она правда не знала, а вот как узнала об этой Дание – включила стерву. Нет, я ничего против неё не имею, мы хорошо общаемся, просто иной раз поражаюсь, как слепы могут быть женщины. Это в нашем-то возрасте! Мы закрываем глаза от безразличия, а она от страха, вот в чём разница. Это унизительно! – Вика фыркнула и отпила игристого из длинного бокала на тонкой ножке, отмеченного алым отпечатком её губ.
– Поверь, это просто реакция мозга! – её подруга была из тех женщин, что вечно посещают психотерапевта, сами не меняются, но вешают на всех вокруг ярлыки. – Её мозг просто блокирует неугодную правду, создавая вокруг реальность, в которой комфортно существовать. Я думаю, где-то в глубине души она всё понимала и понимает, но не признаётся в этом. Прежде всего себе. И это тоже способ выжить в нашем мире, дорогая! У них двое детей, ты сама говоришь, она не работает, она не из Итиля. Куда ей пойти, если вдруг случится развод? Она была рада обманывать себя, но, видимо, с той девкой он перешёл все грани.
– Мы с Тимуром тоже не разводимся, но я же не занимаюсь самообманом!
– Потому что ты самодостаточная личность, дорогая, в отличие от неё! Вы с Тимом понимаете, что никого лучше друг друга вы не найдёте. Вы привыкли друг к другу, вам комфортно. Вы находитесь в равных позициях. Перебеситесь – и будет вам спокойная и тихая старость.
Подруги рассмеялись, чокнулись и пригубили шампанское, налитое официантом три минуты назад. Из второй по счёту бутылки, покоившейся в ведёрке со льдом, всё ещё струился дымок. Шампанское защипало на языке, женщины чуть поморщились и закусили свежей клубникой, политой горячим шоколадом.
Глава 5. Братья
У Зорана был младший брат – Милослав, которого все как только не называли, каждый по-своему: Милош, Милёк, Славко. И хотя детство их прошло в трудных условиях – оба брата имели чёткое сформировавшееся представление о том, какой должна быть семья.
Мир, в котором прошло детство Зорана, был миром насилия, бедности и несправедливости. Сам того не осознавая, мальчик был одним из тех редких счастливцев, кому довелось соприкоснуться с ним в меньшей степени. Внутри их семьи царила настоящая любовь, которую он впитывал все первые годы жизни, когда в ребёнка закладывается понимание того, как должно быть устроено мироздание. Всё, что произошло потом, играло роль в становлении его личности, но всё-таки уже не такую значительную, какую могло сыграть, произойдя в первые десять лет жизни мальчика.
Родился Зоран уже ближе к закату Демократического народного союза стран Восточной Европы, в тысяча девятьсот семьдесят четвёртом году в небольшом городке Южной Славии. Развал Союза пришёлся на момент, когда Зоран был совсем ребёнком, смотрящим на мир широко распахнутыми глазами и открытым всему новому сердцем.
Как разваливаются империи, которые изжили себя? Так же, как и старые здания, медленно, но верно разрушаемые сорняками, дождями и ветрами, корнями новых деревьев. Жизнь произрастает на месте смерти. Время течёт, забирая всё, что казалось человеку вечным. Империя медленно распадается, в умах новых поколений произрастают уже другие семена, система не может себя обеспечивать, изо дня в день она становится всё менее стабильной. Настанет день, когда рухнет совсем уже обветшалое здание. Настанет день крушения империи. Кто-то останется под завалами, кому-то удастся спастись, кому-то придётся возводить на месте руин новую жизнь.
Поколение Зорана было тем самым, кому досталась нелёгкая роль: юность на сломе эпох. Похоронить надежды родителей и выстроить с нуля надежды для своих детей. Они не хотели этого. Они не думали об этом. Никто из них до конца не осознавал, что происходит. История просто течёт своим чередом, заглатывая одних и выплёвывая других. Ты не сможешь повлиять на то, какая роль тебе уготована, но ты можешь из своей роли выжать по максимуму.
Условия, в которых Зоран рос, становился подростком, мужал и креп, не были лёгкими. В какой-то момент у семьи совсем не хватало денег. Отец работал на нескольких работах, мать с раннего утра на заводе, тянула всё хозяйство на себе. Она была сильной женщиной, преданной и любящей, терпела все тяготы с небывалым смирением, отдавая сыновьям и мужу всё тепло, на которое была способна её душа, а душа её была подобна раскалённой печи, в которой все печали сгорали дотла, превращаясь в жар, способный согреть всех вокруг.
Свою любовь к детям она умело сочетала со строгим воспитанием. Несмотря на то, что с самого Зориного младенчества ей приходилось пахать на французском фармацевтическом заводе, порой по две смены кряду, она делала всё, чтобы вырастить его достойным мужчиной. Свою любовь к мужу она хранила в самом укромном уголке сердца, не давая обиде, доходившей до ярости, разочарованию, ненависти, глубочайшему чувству несправедливости (причиной коих являлся не столько супруг, сколько сложившиеся исторические обстоятельства) убить эту крошечную, но живую любовь.
Она не думала о своей верности и своём смирении как о чём-то священном или заслуживающем похвалы. Она вообще о них не думала. В то время многие женщины так жили. Идти им было некуда, а даже если и было куда – они боялись общественного осуждения в случае развода или того, что без мужского плеча придут ещё более страшные беды, чем те, что это плечо зачастую приносит в дом. Уж лучше так, чем одной. Одной вообще страшно! «Одной» для них было страшнее, чем побои, пьянство, ненависть, безразличие.
Все они принимали свою реальность как единственно возможную и не роптали на судьбу. На рассвете отводили они своих маленьких детей в ясли, стоило тем научиться быстро перебирать ножками, прощались с ними, убивая в себе чувство вины и страх за малыша, мчались на тяжёлую работу. Их измученные, не по годам осунувшиеся, рано постаревшие силуэты тянулись вереницей в холодной рассветной дымке к отворившимся воротам завода.
Закончив рабочий день, эти женщины забирали своих кровиночек, младенцев своих домой, где продолжался их рабочий день – ещё более сложным, хлопотным образом до тех самых пор, пока не падали они, словно мёртвые, на кровать, не видя сновидений и совсем не чувствуя сна, когда будильник трезвонит в пять утра так, словно прошла всего одна минута после погружения в сладкое забвение.
Однажды, будучи уже студентом, Зоран спросил мать: «Скажи, не считаешь ли ты, что зря терпела отца? Было же много моментов с его стороны. Может, лучше было бы уйти тогда, ещё в самом начале?» На что та ответила только: «Зорик, я смотрю на вас с Милошем и понимаю, что всё не зря. Значит, правильно я всё делала». И это были такие сильные слова. Слова, которые выворачивали наизнанку её душу. Такая она была: всё ради них с братом.
Одним из первых воспоминаний Зорана была дорога до детского сада. Под окнами квартиры, в которой они тогда жили, проходили трамвайные пути, остановка была прямо на углу дома. Когда мимо проезжал трамвай, в их квартирке громыхало так, что казалось, будто стены вот-вот расколются и дом рухнет. Со временем семейство Веселовичей привыкло к снующим туда-сюда до самой ночи трамваям, к полопавшимся от грохота стенам, которые уже никто не залатывал. Человек вообще ко всему привыкает: к гулу самолётов над крышей вблизи аэродрома; к насилию и анархии, творящимся вокруг; даже к войне. Всё постепенно может стать нормой, нужно лишь время.
На улице зимние потёмки, мороз лютый, Зорика кутают в колючий бордовый свитер с воротом, который он ненавидит всей душой, тяжёлый тулупчик до колена, обувают унты, и он, потея и пыхтя, ждёт, пока мать в спешке накинет своё старенькое, изъеденное молью пальто, наспех натянет берет, такой же бордовый, как и его свитер, и влезет кое-как в ботинки. Они выйдут наконец в свежесть морозного утра, от которого первый вдох будет вдохом облегчения, но уже третий – вдохом со стучащими зубами. Зимы в Славии тогда были лютые.
На часах без пятнадцати шесть, до остановки – десять минут.
Их остановка – первая после депо, и трамвай прибудет к ней ровно в шесть. Завод, где работала мама, – последняя. По пути к остановке мать каждый раз напевала Зорику одну и ту же колыбельную:
Луч мой солнца золотого
Тихо озаряет путь,
И хазара удалого
Ветром степи не согнуть.
Ты расти, моя звезда,
Крепнет воля, храбрость, сила.
Не горчи, моя слеза!
Мать на битву сына отпустила.
Ей это уже порядком надоело, особенно морозным утром, когда хотелось зарыться поглубже в шарф и поднятый ворот пальто. Холод сковывал всё тело, говорить совсем не хотелось, не то что петь. Дети воспринимают температуру по-другому. Их кровь ещё слишком горяча, чтобы перестать болтать без умолку из-за какого-то там мороза.
– Зорик, родной, помолчи хоть секундочку! Застудишь горло!
– Тогда спой мою любимую песенку! – лукаво просил мальчонка.
– Ох… ладно! Луч мой солнца золотого…
По пути трамвай соберёт половину города, но там, где они ждут, – он всегда пустой, часто они – первые и единственные его пассажиры. Две остановки до детского сада, когда открывается дверь – мать помогает маленькому Зорьке спуститься по ступенькам, нежно целует в щёку, опустившись до его уровня, прощается дрожащим голосом и нежными словами. Ему всего три года, но он безумно гордится своей самостоятельностью.
От остановки до входной двери – метров тридцать, взрослый добежал бы за считанные секунды, но ему, трёхлетнему мальчугану, путь этот кажется очень длинным, и он всегда боится, что дверь будет ещё закрыта, а трамвай уедет… Но дверь открыта, и трамвай никогда не уезжает до тех пор, пока он перед тем, чтобы зайти, не повернётся помахать на прощание (так ОНА его научила), слабо различая во тьме силуэт матери, теряющийся в тёплом жёлтом свете трамвайного салона с запотевшими от перепада температуры окнами, и не скроется в тепле помещения детского сада, где его встретит одинокий старик-охранник, так как воспитатели ещё не пришли.
Охранник поприветствует его рукопожатием, совсем как взрослого, проведёт за свой стол, за которым стоит два стула, поможет снять тулупчик, подсадит на стул, на котором Зорька сможет доспать ещё часик до прихода воспитателей, положив голову на сложенные на столе ручки.
Мальчик, конечно, не ведал тогда, как сильно переживала мать каждый раз, когда её совсем ещё неокрепший птенчик выходил на свою первую самостоятельную тропу. Он не знал, как тревога душила её в те секунды, как щемило её сердце, как комок сухих слёз, вырвавшийся прямо из материнского сердца, подкатывал к горлу каждый раз, когда он, делая первые шаги от трамвая, не оборачивался (ну совсем как взрослый!); она всегда крестила его в воздухе и шептала молитву (как не пытались искоренить в Хазарии веру, ничего ни у кого не получилось, большинство людей даже во времена ДНССВЕ были набожными).
Лишь через много лет Зоран понял, что машинист трамвая, вопреки всем инструкциям, каждый божий день мчался изо всех сил на работу, разогнавшись на полную, к первой остановке маршрута, чтобы потом постоять на три долгих минуты дольше с открытыми дверями до тех пор, пока мать не убедиться, что мальчуган зашёл в садик в целости и сохранности.
Не знал он, что даже тогда, когда график машиниста сбивался, он всё равно ждал, сбивая его ещё больше, делая это просто потому, что не мог этого не делать. Не знал, что мать каждый божий день благодарила этого дядю так, будто видит его в последний раз; благодарила охранника садика (который был там и завхозом, и дворником) – мужичка, прошедшего последнюю африканскую войну, хромого и полуслепого, взятого на работу в детский сад скорее из жалости: мать Зорика на каждое десятое апреля приносила ему пузырь хорошей горючей и коробку конфет за то, как добр он был к её сыну.
Зоран осознал это спустя много лет и, изредка возвращаясь в свой родной город, приезжал в тот район, видел всё тот же трамвай и всегда гадал: интересно, узнает ли постаревший седой мужчина в нём того мальчишку, что был его попутчиком первые шесть лет своей жизни? Если бы узнал, обрадовался ли встрече с тем, кто стоит сейчас перед ним только благодаря доброму сердцу старого машиниста, у которого рука не поднималась закрыть дверь? Он видел его, но так и не осмелился подойти…
Зоран был маминой радостью. Когда Зорику было двенадцать, она родила младшего – Милослава (Милька, как называли его все домашние). Он родился через четыре года после того, как развалилась их родина. Всё к этому шло, но историческая развязка стала для всех потрясением. Будущее было туманно. Шаг за шагом рушился привычный мир: закрывались магазины, уходили крупные производители – закрывались заводы. Росла безработица, уходили иностранные товары, люди боялись голода. Хазария тех лет не могла себя обеспечивать, что уж говорить о Славии?
В обществе царили очень неоднозначные настроения. Развал империи прошёлся по отцу мальчиков катком. Они с женой верили в две вещи: в Христа и демократию. Верили, что однажды, благодаря принципам равенства и социальной справедливости, они заживут благополучно. Этот строй был им понятен. Усердно работай – и ты получишь по заслугам. Возможно, удастся переехать из ДНССВЕ в другую страну. Да, будет сложно, но у всех равные возможности.
Разгоравшиеся в те годы общественные протесты пугали.
– Чего они хотят? Снова рабства? Снова религиозного безумия? Снова классового неравенства? Посмотрите на Хазарию – она пылает в огне новой революции, – подвыпивший отец заводил свою шарманку.
Люди боялись гражданской войны, боялись войны с Хазарией. Люди горевали, что дружественный союз стран, объединённый одними ценностями, развалился, Хазарию охватили страшные настроения, а Славия зависла в неопределённости.
Шли годы. Зорану нужно было поступать в университет, денег не было. Завод, на котором работали родители, перешёл под управление кого-то из хазарской касты правящих, состоящей на тот момент из какого-то сброда: успешные коммерсанты времён демократии, какие-то наследники, доказавшие свою сопричастность касте весьма мутными способами, старые чиновники Славии, никогда ничего сами не решающие и всю жизнь действующие по указке западных наставников. Как они могли управлять страной? Они не могли даже справиться с одним предприятием!
Перестали выплачивать зарплаты. В лучшем случае давали хлебом и молоком, в худшем – просто разводили руками. Спасало своё хозяйство – бабушка мальчиков жила в авыле12, только картошкой, морковкой и капустой из её погреба да курами с коровами можно было спастись от голода.
Детей нужно было на что-то содержать – кормить, обувать. Было принято решение: «Переезжаем в Итиль! Начнём жизнь с чистого лица!» В их краях не принято было ехать в столицу страны, великий древний Камил – «отец городов славийских», зачастую люди уезжали на заработки и учёбу либо в центр Южной Славии – город Черевень, либо в Итиль – столицу Хазарии.
Решили, что второй вариант лучше. Продали машину, квартиру, дачу, купили старую двушку на окраине Итиля. Отцу предложили вахтовую службу на самом востоке Хазарии, где год идёт ночь, а год – день. Ночь – бесконечная зима с такими ветрами, что местные дома с двойными стенами, а когда наступает черёд дня – эти же ветра приносят пески из окружающих пустынь, и солнце обжигает кожу до багровой корки. Восточные хазары – люди с красновато-коричневой кожей и узкими, как замочные скважины, глазами. Местные, кто не разбежался по стране, и приезжие со всего бывшего ДНССВЕ занимались там добычей редких металлов, являющихся основой ядерной энергетики, медицины и электротехнической промышленности всего мира.
Этот недружелюбный и жестокий ко всему живому край был уникальным местом, где богатейшая на редкие металлы земля даровала возможность заработать даже в самые переломные исторические моменты. Отец мальчиков, Михаил Веселович, дядя Михайло, как звали его все друзья и знакомые, согласился ехать на восток, чтобы хоть как-то прокормить семью, попавшую в жернова исторической мельницы.
Мать устроилась горничной в одной из столичных гостиниц. В прошлом ведущий технолог крупного предприятия, теперь – поломойка, которой толстая тётка (главная горничная), с такой же толстой коричневой родинкой на носу, указывала, что та плохо помыла плафоны в номерах, и, проводя столовой салфеткой за батареями, чуть ли не в лицо тыкала серой полосой, оставшейся на кипенно-белой бязи.
В общем, и без того нелёгкая жизнь стала совсем тяжёлой. Тяжело было привыкнуть к итильскому климату: сплошь дожди и серость, тогда как на их родине, в южном регионе Славии, лето начиналось в апреле и заканчивалось в конце сентября. Тяжело было привыкнуть к ритму большого города. Один сын – студент с нищенской стипендией, второй – совсем ещё маленький, часто болеющий, бледный, как простыня, худой паренёк.
В то время Зоран стал маминой опорой, поддержкой, правой рукой и надеждой на светлое будущее. Пока мать работала, он отводил и забирал младшего брата сначала в садике, потом в школе. С первых курсов института совмещал работу и учёбу. Подрабатывал доставщиком пиццы, кладовщиком, официантом в подпольном итильском казино – пристрастие к азартным играм возбранялось хазарским христианством, но для элиты первых трёх каст действовали закрытые игорные клубы, доступные только мужчинам и расположенные, как правило, в подвалах городских мужских монастырей. Зоран помогал семье финансово, а потом взял на свои плечи заботу о Катарине – однокурснице, девочке из дальнего хазарского города, тоже приехавшей учиться в Итиль. Зоран влюбился до беспамятства, через год после знакомства предложив ей руку и сердце.
Милош отца видел совсем редко, во время коротких отпусков, когда тот возвращался домой. Парень вырос без отца при живом отце, и когда тот нашёл работу в Итиле у своего товарища – сын был уже совсем подросшим парнем, ориентирующимся скорее на старшего брата, чем на малознакомого бородатого мужчину, пропадавшего все эти годы на заработках. Зоран был примером и идеалом для Милослава. Младший во всём следовал за старшим, разделял его интересы, радовался его обществу, боготворил его.
В какой-то момент казалось, что жизнь семьи наладилась: отец вернулся и работал, если и выпивал, то только по христианским праздникам, Зоран ходил в университет, Милослав – в школу, семья зажила по-старому, счастливо и мирно. Но спустя пару лет, на последнем курсе университета Зорана, умерла мать мальчиков. Милошу тогда было десять лет, и эта потеря стала самой страшной потерей для обоих братьев за всю предстоящую жизнь.
Мать ушла из жизни, оставив их один на один с этим миром. Её смерть забрала у Зорана молодость, а у Мити сладость самого нежного возраста, когда ты всё уже понимаешь, но умеешь ещё по-детски открыто выражать свои чувства, без стеснения целовать и обнимать любимого взрослого, ничего не тая за душой.
Иногда Зорану казалось, что младший брат будто бы так и остался тем самым мальчиком, которого застало врасплох печальное обстоятельство смерти самого близкого человека. Будто он так и не смог повзрослеть, переступить эту боль, взяв за привычку замалчивать свои чувства и отшучиваться от любых проблем. Зорану же, наоборот, пришлось стать ещё более взрослым. Он взвалил на себя столько, что окружающие только и ждали, когда же он надорвёт спину, но стержень его был слишком крепок.
Отец сильно запил с горя, Зоран с Катариной остались жить в родительской квартире, отложив идею об отдельном жилье ещё на долгие восемь лет, так как вынуждены были присматривать за младшим Милославом хотя бы до окончания школы. Там же родилась их первая дочь, когда Милошу было тринадцать лет, потом съёмная квартира, рождение сына, появились первые деньги, на которые впоследствии была куплена первая квартира старшего Веселовича.
Оба брата обладали острым аналитическим складом ума. Зоран закончил факультет инженерный, Милослав – математический. Оба смекнули, что даже в рабочей касте важно обладать профессиональными знаниями. Они были очень похожи внешне: плечистые и высокие, со светлыми курчавыми головами, голубыми глазами и широкими добрыми лицами (натуральные славийцы!), но характерами очень друг от друга отличались.
Милош был человеком порой безрассудного, но искреннего порыва, действия, следующего из незамедлительного, но твёрдого решения. Он с лёгкостью принимал перемены, кидался с головой в жизненные перипетии, каждый день проживал как последний.
Там, где Зоран подумал, Милослав – уже сделал (зачастую потом, конечно, жалел и переделывал). Зоран мог годами терпеть неудобства, но ничего не менять во имя своего убеждения, устоя, привычки. Милош всегда был готов в сотый раз начать с чистого листа. На обоих можно было положиться: Зоран помог бы советом, безвозмездно дал бы сумму в долг, но ни в коем случае не стесняя при этом себя (при условии, что ты больше никогда не обратишься за помощью), а Милослав кинулся бы на спасение любого страждущего, жертвуя своим интересом.
Зоран был терпелив, всегда выстраивал план и следовал ему, он был очень скрупулёзен в делах: ежедневники, заполненные на месяц вперёд, где он записывал все свои расходы, доходы, памятные даты, интересные факты или мысли, которые приходили ему в голову. Он жил по строгому расписанию, и отклонение от него приносило каждый раз немалый стресс. Даже для любовниц он составлял отдельный график встреч и бюджета, который он готов выделить: «вторник и четверг, не более ста тысяч шелегов в месяц».
Милош был человек-эмоция, человек-порыв. Смелый и хаотичный. Жил по принципу: будет день – будет пища. Любому делу он отдавался со всей страстью, но быстро перегорал. Зоран строил карьеру, Милослав ввязывался в авантюры.
В отношениях с женщинами Зорану было важно чувствовать тыл и играть ведущую роль покровителя, хозяина дома, добытчика, имеющего право на вольность удовлетворить маленькие постыдные мужские желания. Женщина, согласно его мировоззрению, должна была полностью посвящать себя семье и быту и быть этим счастливой. Он ни в чём не отказывал любимой жене, не скупился на цветы, дорогие вещи, путешествия и драгоценности. Искренне радовался тому, что его благоверная полностью погружена в «исполнение своего женского предназначения» – взращивание потомства и поддержание домашнего очага, гордился ею и, понимая, какой это тяжёлый труд, не отказывал в найме помощников: нянь, гувернанток, водителей, садовников, бесконечно сменяющих друг друга, ввиду весьма пренебрежительного отношения жены ко всякому, кто стоит ниже её на социальной лестнице (как быстро она забыла то время, когда сама стояла на тех же ступеньках!).
Милослав каждый раз любил «навсегда», женщины в его жизни проходили «на вылет» – каждая забирала с собой какую-то часть его сердца. В каждой он искал мать: добрую, мудрую, опытную женщину, которая уравновешивала бы его, направляла и любила безусловно. Он же, в свою очередь, отвечал такой же безусловностью своих чувств, возможной только к матери. Милош считал женщин совершенно равными себе, часто выбирал избранниц старшего возраста или более обеспеченных, сложившихся личностей. Однако каждый раз, когда женщина оказывалась всё-таки просто женщиной, а не идеальной и всё принимающей матерью, – любовь его рассыпалась, как карточный домик, не выдержав веса ожиданий, которые молодой человек наивно на неё возлагал.
– Тут одна тема есть… – заговорщически понизил голос Милош, встретившись в одном из любимых ресторанов старшего брата (за обед неизменно платил Зоран), – в общем, позвали меня строить дом, ха-ха.
– Дом? – не понял Зоран. – Ты теперь строителем заделался, что ли?
– Хех, прорабом. Послушай, дом непростой. Слышал когда-нибудь название «Сады Семирамиды»?
– Нет.
– Вот и я нет. Есть места, о которых даже такие люди, как ты, ничего не знают, где никто из нас никогда не побывает. Короче, есть на Златниковском шоссе такой посёлок для самых-самых, понял? Говорят, там в соседнем доме сам Ярпископ живёт, а ещё через дорогу наш итильский паша – главнокомандующий армией. Хоромы там и по пятьдесят, и по сто миллионов стоят, и я не про наши шелеги… – ещё тише произнёс Милослав, что, по его мнению, придавало словам ещё больший вес. – Так вот, строят один такой дворец для очередного владельца заводов, газет, пароходов, имя которого, понятное дело, на афишируется, но, думаю, я ещё узнаю, кто он.
– Погоди, – прервал его брат, – а ты-то тут при чём?
– О, ты слушай. История такая. Помнишь, я тебе рассказывал про своего товарища Марата?
– Который актёр какого-то там театра? из актёрской семьи?
– Он, он. Там дело такое. Марат построил отцу дачу. Ну не сам кирпичи клал, конечно, а сколотил классную команду строителей, подрядчиков, дизайнеров и прочих спецов. Устанавливали они, значит, в этот дом какую-то шведскую систему штор из крутого итальянского текстиля, которую Марат умудрился как-то ввезти по своим театральным связям в Комиссии духовных столпов. Оформили как декорации, представляешь? Ха-ха, в общем… так получилось, что заказчица этой девочки, которая занимается шторами, – сестра хозяина нашего будущего дома, понял?
Зоран неуверенно кивнул, Милослав продолжил:
– И эта девочка сестре обмолвилась, что, мол, у её клиента такой хороший современный дом, не колхозный, а как во всяких там Швейцариях, мол, делают. Сестра рассказала своему брату («Хозяину», – уточнил Милош), тот попросил свести с подрядчиками, Марат организовал встречу, притащил туда инженера, который им всё проектировал, прораба, дизайнера, сам даже не заходил в переговорку, ждал, ему-то чего заходить? Где-то через час Хозяин мило со спецами распрощался, Марика к себе подозвал и говорит: «Слушай, друг, а давай ты мне дом будешь строить, а этих всех н**уй».
– Почему? – не понял Зоран.
– Да кто его знает почему. Вот так вот. Марат взял и согласился, начал стройку, понял, что сам масштаб не вывезет, и позвал меня типа партнёром. Ха-ха, – нервно хихикнул Милош. – Теперь мы, тридцатилетний безработный актёр и двадцатисемилетний просто безработный, руководим проектом на несколько десятков лямов зелени.
– Странно, брат. Зачем ему вы? Он же понимает, что вы полный ноль в стройке, есть куча профессионалов…
– Да понимает он всё! Не знаю. Я тоже сначала понять не мог, а потом, как работать начал…
– А давно? – перебил его Зоран.
– С месяц где-то. Так вот, картинка начала складываться. Там такой человек… Я его лично не видел, но кое-что понял. Мы с тобой таких людей прекрасно знаем. Слушай. Бабки на проект привозят двумя путями: либо попы в красных рясах с золотым солнцем на груди, прямо из казны Синода, либо начальник охраны шефа – бывший серьёзный капок13, с кортежем из двух полицмейстерских тачек, напичканных капками попроще, с автоматами наперевес. Такие вот делегации. Всё только наличкой. Сотни тысяч привозит и миллионы: и шелеги, и запрещённая на нашей святой родине валюта. Ну ты понимаешь, что дозволено Юпитеру – не дозволено быку. Потом просто так – бац-бац, в сейф нам отгружают. Этот охранник его – тип крайне неприятный, как все воины, знаешь: взгляд волчий, везде свой нос суёт, вопросы каверзные задаёт, всё старается разнюхать, всех допросить, со всеми свысока, постоянно чувствуешь себя как на допросе. Есть там ещё ассистент Хозяина, типа правой руки, Ринат. Приезжает на лексусе, тоже такой типок: лысый, наглый, распальцовочка, золотая цепь на шее, ролексы, сразу даёт понять, что он тут высшая инстанция. При нас между собой о Хозяине они только «шеф», никаких имён. Всё только налом, со всеми подрядчиками никаких договоров, деньги берём – расписку даём. Какую-никакую смету охраннику еженедельно вручаем, даже не знаю, смотрит её вообще кто-то, кроме него, а он сразу сто вопросов: «А это чё? А чё так дорого? Почему тут сто пятьдесят, я вам ща работяг нагоню, они за полтину оштукатурят!» Ну ёлки! Ну ты такой умный?! Мы там всё по уму делаем, не просто так же пишем, чего ты лезешь вечно? Мерзкий такой тип… и постоянно приговаривает: «Нет, ну шеф с меня спрашивать будет». Не суть… Знаешь, что я думаю? Хозяин – представитель тех самых ребят из годов перелома14, он вовремя подсуетился, чтобы оказаться в нужное время в нужном месте. Простой рабочий парень, быстро смекнувший, за кем будет власть в новой Хазарии. За капками и попами! Слышал, что он был близок с краснотысячниками, оттуда связь с духовниками, видимо, а с капками всё просто – они как были продажные при демократии, такими и остались. Там всю систему надо менять на корню, чтобы что-то изменилось. Он вовремя осознал, что у простых работяг два пути – тяжёлый труд или полукриминальная движуха. Понятно, какой был выбор, но, видимо, прошли годы – и Хозяин смекнул, что всё это не для него, пора расти, нашёл себе влиятельную крышу из других каст, в восьмидесятых налаживал связи, пробился в высшие эшелоны. Я тут слышал, как охранник этому Ринату обмолвился: «Я к Каримовичу в „Хазарию“ за кэшем». И сразу подумал про одно из последних расследований, помнишь, я тебе ссылку скидывал на YouTube про главу Хазгаза?
– Ты думаешь?
– Да кто его знает. Тот тоже Каримович, и в расследовании говорится про его пентхаус в гостинице «Хазария».
– Да, я тогда через чёрный браузер15 посмотрел, – задумчиво произнёс Зоран.
– И что думаешь?
– Про что?
– Ну про расследования.
– Ох, брат, не знаю даже. Всё выглядит правдоподобно, не думаю, что их на коленке рисуют. Понятное дело, что в нашем интернете такое не выпустят, это всё делают перебежчики16. Только в чём их цель и кто за это платит? Пойми, всегда есть кто-то, кто оплачивает работу медиа, любого, не имеет значения – христианского или демократического, – кому это выгодно? Знаешь, а мы бы какими были, будь мы на их месте? Если бы мы изначально принадлежали другой касте или имели связи с серьёзными представителями высших каст? Систему создают определённые люди или система делает определённых людей? В те времена ведь и правда был переломный момент, борьба за куски пирога, я всё это прекрасно помню, хоть и шкетом был. Кто-то был бандитом изначально, кто-то капком при демократии, кто-то забытым богом подпольным священником, вдруг обретшим неограниченную власть. Создавались новые властные кланы, где-то на основе старой власти, где-то по принципу – выживает сильнейший. Не знаю, могло ли быть по-другому. Могли бы такие, как мы, простые парни, мигранты из Южной Славии, быть на их месте? Мы были детьми, подростками в то время, как большие дяди рубились за власть и создавали наше будущее, теперешнее настоящее. Вот не уверен, что мы бы сделали лучше. Да и что уж там, положа руку на сердце, так ли сильно я сейчас от них отличаюсь? Отличаюсь масштабом своих действий, но суть одна, может, в этой стране вообще по-другому не работает, не было, нет и не будет никак по-другому.
