Алесь Минкевич
Груша цвела последний год

Глава 8

Понедельник – день тяжёлый.

Непреложная истина, с которой я впервые столкнулся девять месяцев назад и которая по истечению этого времени всё равно не поддавалась пониманию. Да и сам период тоже. Подумать только, девять месяцев. Сколько боли сконцентрировано в этих омытых кровью и по́том двух словах, сколько тончайших струн души порвано грубыми мозолистыми руками, сколько беззвучных, бесслёзных стенаний стали одами пролетарской жизни. Каторжной жизни. Из всей её палитры, из всего калейдоскопа «радостей» тяжелее могут быть только рабочие понедельники. Время над ними не властно. Ко всему можно привыкнуть, но только не к понедельникам. За девять месяцев природа создаёт людей, но она неспособна за этот же срок родить в ком-либо привычку быстрой настройки на рабочую волну. Особенно после какого-нибудь ударного уик-энда, послевкусие от которого может тянуться чуть ли не до следующих выходных. Последний по ощущениям как раз был из такой категории.

В одночасье пришлось по-настоящему повзрослеть. Впрочем, в одночасье ли? Можно ли только из жалости к себе спрессовать тот значительный промежуток бытия, называющийся юностью и повесить на него такой удобный ярлык «одночасья»? Разве в один миг прекратились наши с отцом отношения? Не всю ли юность я боролся с ним за личную свободу и независимость, боролся за самостоятельную жизнь в отдельной квартире, которую он купил и собирался подарить мне на совершеннолетие? Разве в мгновение ока рассыпался наш карточный (семейный) домик и под завалами остались раздавленные трупы родственных чувств? И стоит ли связывать внезапное повзросление с тем фактом, что у меня не стало отца? Или у него – меня. У каждого своя формулировка, своя правда. И только в двух вещах – в силу ослиного упрямства – мы были уверенны на сто процентов: я отказался от отца, а он, в свою очередь, забрал у меня подаренную квартиру. Маме стоило невероятных усилий, чтобы уговорить Его – с тех пор отца я называл только личными местоимениями – прийти к консенсусу. Так бывший сын стал снимать у бывшего отца свою бывшую однушку. Поначалу деньгами снабжала меня мама, но после того, как Он узнал об этом, лишил средств и её. Так, перед пятым курсом, я впервые в жизни ощутил острую потребность в деньгах. В последнее время этих «впервые» было так много, как никогда раньше – настоящий индикатор взросления.

Нелегко было найти стабильную работу. Ещё тяжелее – на перспективу. Напрочь лишённый деловой жилки, работать я мог только физически, благо здоровье позволяло. Несмотря на то что выбор ограничивался жёсткими рамками, мне всё-таки удалось трудоустроиться в частную компанию по производству пластмассовых изделий. Простым рабочим.

Поначалу болела спина и жутко ныли ноги. Физические нагрузки были такими, что даже самые лютые предсезонные тренировки спустя годы казались лёгкой прогулкой. Часто задавал себе вопрос: не прогадал ли я, что пошёл работать на предприятие, которое тесно переплеталось с моей будущей профессией? Не дорогая ли цена была уплачена за возможность пройти преддипломную практику прямо на рабочем месте? Утешало одно: труд приносил неплохой доход. Со временем я научился не зацикливаться на монотонной работе и грамотно убивать время – просто концентрировался на своих мыслях, которые уносили меня далеко за пределы «конторы», за пределы города. А когда всё же заедала скука, украдкой, прячась от камер и посторонних глаз, заглядывал в смартфон, использование которого («чтобы не препятствовать качественному выполнению своих обязанностей») было запрещено в производственной зоне. Не забывал и о знакомствах, постепенно обрастая новыми связями. И чем больше их было, тем твёрже я убеждался в полной противоречий природе человеческого бытия – люди терпеть не могли производство, но продолжали там работать годами.

«Отец удовольствия», «благороднейший исцелитель от всех недугов», «источник всякого богатства» – как только не называли труд величайшие (и не очень) умы человечества, как только ни старались привить любовь к «мышечной радости» производственным работникам нашего предприятия, но мало кто в комнате приёма пищи присматривался к их изречениям, развешанным по периметру, неведомы простым смертным были стендали с франсами, потому как только обед и десятиминутный технологический перерыв был для них целителен и приносил удовольствие, – когда можно было второпях выпить кружку обжигающего кофе и просмотреть ленты социальных сетей. В остальном же никаких радостей, только заразное отвращение. Впрочем, администрация могла бы обойтись и без этих мотивационных штучек – деньги, а также нежелание что-то менять в жизни были для многих надёжными якорями.

Подумать только, девять месяцев уже прошло…

Понедельник – день тяжёлый. После посещения родины он кажется ещё тяжелее. Прострация. Что я здесь делаю?.. До чего же разительный контраст. Ещё вчера была Орша с музеем Короткевича, а сегодня… а сегодня – промзона с душным цехом, наполненным токсичными испарениями. Токсичными мыслями, разъедающими мозг. Крайне подавленное состояние. Сложно его объяснить в такой атмосфере, сложно конвертировать в слова ассорти противоречивых чувств, накопившихся за поездку, и вплести их в канву понедельника. Я словно металл, который нагрели до критических температур, а затем резко охладили в ледяной воде. Но, к сожалению, человек не сделан из стали, не поддаётся закалке его внутренний стержень. Сгибается он в дугу или ломается под бременем трудностей. Если бы только наши сердца могли проходить термическую обработку, сколько бы седых волос удалось избежать…

С интервальным перерывами на работу я продолжал жить вчерашним. Из раза в раз, словно кассетную плёнку (которую ещё успел застать), перекручивал воспоминания последнего воскресенья. Добротной «пираткой» всплывали в памяти самые интересные куски недавних событий. Центральное место в них по достоинству занимала обаятельная и обольстительная Алеся. Согрешу против истины, если скажу, что не запала мне в душу эта симпатичная девушка из музея. Не это ли и причина моего душевного дискомфорта? Не от того ли и сидит во мне очередной занозой едва начавшийся прилив влечения? Я старался отгонять от себя крамольные мысли, но они всё снова и снова набегали на меня. Алеся. Проказница Алеся с очаровательной улыбкой – лишь в конце она сменилась испуганной миной, когда я сказал об Алёне. Она извинилась. Правда, почти каждый на её месте сделал бы тоже самое, но почему-то её извинения показались по-настоящему искренними. А я, как наивный юнец, растаял и, дабы расположить к себе, как на духу выдал ей тайны своей души – вчера это казалось таким важным, таким правильным. Что Алёна была мне как старшая сестра. Что сыграла ключевую роль в формировании моей личности (про её литературный список не забыл упомянуть). Что с тех пор, как она умерла, я каждый месяц приезжаю в Оршу, чтобы навестить могилу своей тёти. И самое главное – что смерть её была загадочной. Не сказать чтобы я нуждался в сочувствии, но Алеся внимательно выслушала меня, а затем проявила участие. И вроде бы говорила банальные вещи, но теплота её слов глубоко тронула меня. Казался ли я в тот момент жалким или нет – было не важно, потому как, попрощавшись со мной, она произнесла то, что заставило моё сердце биться чаще: «Ну что, значит до встречи через месяц… Вы ведь после тёти зайдёте ко мне… ну, чтобы я экскурсию провела, как и обещала». Конечно, зайду, «прыўкрасная Алеся», как сказал бы Владимир Семёнович Короткевич. Нельзя не зайти, ведь в твоём смущении, в неубедительности последних слов, читалось что-то большее, чем просто желание провести для меня экскурсию. Впрочем, даже если ошибаюсь и принимаю желаемое за действительное, буду рад и экскурсии, потому что для недавней выпускницы ВГУ, попавшей по распределению в Оршу, ты необычайно много знаешь о моём любимом писателе. И это делает тебя ещё привлекательнее.

Вчерашний день не отпускал. Словно намагниченная, игнорируя осторожность, подсознательно тянулась рука к телефону. Уже через пару-тройку часов желание просмотреть фотографии музея превратилось в навязчивое. Непонятное чувство влекло к застывшим в цифровой вечности моментам прошлого. Давешнего. Что же было причиной такого неудержимого влечения? Некий глубинный смысл, до которого я никак не мог дойти своим ограниченным умом.

Память телефона хранила снимки десятков музеев Беларуси, но ни к одной из них и близко не было подобного интереса. Во время обеденного перерыва я наконец добрался до вчерашних фотографий и начал пристально рассматривать их. Аттестат зрелости восемнадцатилетнего Володи Короткевича: тройка – по химии, четвёрка – по белорусскому языку, пятёрка – по истории… Не то. Диплом Киевского Государственного Университета имени Шевченко: специальность – русский язык и литература, квалификация – филолог… Тоже не то. Обстановка рабочего кабинета в минской квартире на Карла Маркса: портрет Кастуся Калиновского, настольные электронные часы, на столе початая пачка папирос «Беломорканал»… Мимо. Тщательным образом просматривал я каждое фото, пытаясь вспомнить крохотную деталь вчерашнего, которая (подсказывала интуиция) выбивалась из общей картины, в надежде уловить её суть. Сертификат «звезда Короткевича» в созвездии Льва, стихотворение «Заяц варыць піва» с детской поделкой, заявление в президиум Союза писателей – всё не то. Следующая фотография, словно вспышкой сверхновой, озарила сознание – ну конечно! неоконченная повесть классика! «Крыж Аняліна» – вот, что всё время не давало покоя. Что-то странное было в страницах рукописи. Я увеличил снимок. Как и вчера, в глаза бросался текст, набранный на машинке, а именно некоторые слова, в которых (будто бы нарочно) черной ручкой были выделены отдельные буквы. Высокое качество фото позволяло определить каждую. Да и сама рукопись заканчивалась весьма странно и необычно – на последней странице под текстом содержались нарисованные от руки элементы идеологического пафоса того времени, которые никак не вязались с личностью автора: изображение всем известного символа Советского союза – СЕРП и МОЛОТ и под ним – лишённая всякого смысла фраза (применительно к рукописи), созвучная с известным первомайским лозунгом «РИМУ – МИР!» И аккурат между этими абсурдными фантазиями «творца» был нарисован жирный плюс (+), словно тот, кто изобразил его, хотел этим показать всю степень серьёзности намерения соединить воедино архаическую символику с бессмысленной анаграммой. Над всей же этой вакханалией первой строчкой – точно на что-то намекало или задавало тон изображённому ниже безумию – шло математическое выражение, состоявшее из единицы и символа бесконечности (∞), в левой окружности которого была вписана заваленная на левую сторону прописная буква Б, а в правой – «Ф».

Но прежде всего буквы. Просто буквы. Глупость, конечно, но почему бы не выписать их, подумал я. Ведь Короткевич не был бы Короткевичем, если бы в своё время не выкидывал фортели, подобные …

– Чёрт! – негромко воскликнул я, чем привлёк к себе внимание находившихся в столовой людей. Через секунду, осознавая ценность обеденного перерыва, они вернулись к своим смартфонам. Всем было известно, что время обеда иллюзорно вдвойне.

Внезапная мысль молнией ударила в голову: Чёрный замок Ольшанский! – его последний роман, посвященный любимой супруге – первый из списка Алёны, с которого и началось моё знакомство с писателем, оттого и запечатлелся он в памяти лучше других. Конечно, от человека, написавшего потрясающий исторический детектив, можно ожидать чего угодно, даже зашифрованного послания в последней в своей жизни рукописи. А ведь сюжет «замка Ольшанского» как раз и строился на том, что его главный герой должен был разгадать шифровку, которая содержалась в одной старинной и ценной книге. Только там были «проколы» над буквами, а здесь – просто машинописные буквы, обведённые чёрной ручкой. Может роман и был этим тайным посылом? Я плохо знал жизнь Короткевича, зато хорошо разбирался в его творчестве. Благодаря Алёне.

Выудив шариковую ручку из пластикового кармашка информационной доски, висевшей в столовой, я, до предела возбуждённый и сгоравший от любопытства, принялся выписывать на бумажную салфетку букву за буквой. Букву за буквой. Последовательно. В одну строчку.

Д…г…е…а…Г…д…

Я накарябал на салфетке с десяток букв и посмотрел на промежуточный результат… Бессмыслица какая-то. Просто беспорядочный набор букв. Я продолжил выписывать дальше.

… я…г…л…н…а…і…с…

…

… е…ы…ж…в…ы…а…а…н.

Кажется, всё выписал, подумал я и, обречённо взглянув на расчленённую (на белой целлюлозной бумаге) натрое змейку из букв, заключил: впрочем, даже если и пропустил букву-другую, то едва ли бы это как-то повлияло на конечный результат. Что же в итоге получилось? Сложно объяснить, но попытаться можно. Если бы закоренелого слепоглухонемого двоечника с провалами в памяти попросили вспомнить белорусский алфавит и с часовым интервалом озвучивать каждую букву, а кто-то бы записывал их на салфетку, – даже те, которые были названы повторно, – то «алфавит» такого бедолаги всё равно был бы лучше того рандомного набора, получившегося у меня. Неподдававшийся никакому анализу хаос из шестидесяти четырёх случайных букв, – странное совпадение, в белорусском алфавите их ровно вдвое меньше – таков был итог моих тщетных усилий. Мной овладело чувство опустошения. Тоже мне фантазер… Антон Космич недоделанный, придумал себе что-то и тут же поверил в это, – вспомнив имя и фамилию главного героя «Чёрного замка Ольшанского», разочарованно в сердцах выпалил я, скомкал салфетку и выкинул её в урну. Баловство – не больше.

Только когда покинул комнату приёма пищи, с огорчением вспомнил, что за весь тридцатиминутный обеденный перерыв забыл сделать самое важное – пообедать. После последней неудачи только это имело значение.

Всё остальное – суета…

Глава 9

Резвыми скакунами, пущенными лихими казаками в намёт, стали рабочие будни на заключительном отрезке выпускного курса. Они неслись настолько быстро, что на финишном горизонте превращались в маленькие точки. Точно многоточие. (Впрочем, к выходным многое, что в моей превратной жизни требовало немедленного осмысления, превращалось в многоточие.) Не успевали они взмылиться, как приходилось в пятницу вечером распрягать их и пускать на попас.

Многоточия… Уж больно много их набралось за последнюю пятилетку. Поэтому хотелось верить, что логичной точкой всей ретроспективы, способной закрыть гештальт, должен был стать долгожданный диплом. Даже не знаю сейчас, почему столько чаяний и надежд было связано с куском синего картона, видимо, всё сводилось к банальному самообману. К слову, не так и страшен был этот самообман. Напротив, он имел привлекательную внешность. И, что самое интересное, женский пол. Но давайте обо всём по порядку.

Моя ставка на перспективу полностью оправдалась. Руководство, если ему выгодно, может быть крайне дальновидным. А выгодно ему под маской карьерного роста удачно инвестировать в своих молодых и амбициозных сотрудников. У меня не было амбиций, зато было (без пяти минут) высшее образование. Поэтому-то начальство и увидело во мне «огромный потенциал» и захотело в него вложиться. Расклад был простой: предприятие выкупало моё распределение, взамен получало «дипломированного специалиста» на два года. Такое внимание льстило, но то была лишь вершина айсберга. А вот его подводная часть могла навести ужас на кого угодно, даже на экипаж непотопляемого Титаника.

Должность инженера-технолога не была высокооплачиваемой. Скорее, наоборот. Но кто говорил, что этот недостаток особо волновал власть имущих? Им как раз было только на руку иметь в штате «образованного химика» за небольшие деньги, да к тому же на долгих два года. Узаконенная форма рабства – наверняка, тихо посмеиваясь между собой, думали довольные патриции, но об этом могли знать либо приближённые к «телу» люди, либо отлично разбиравшиеся во «внутренней кухне» работники. И те, и другие суммарно составляли процентов девяноста всех сотрудников фирмы. Я же относился к оставшимся десяти. Поэтому когда мне предложили должность технолога, я воспринял её как подарок судьбы и, нисколько не колеблясь, согласился.

Но не столько был рад я, сколько мама. Как тогда, пять лет назад, когда её «любимый сынок поступил в университет». Вот только ей не с кем больше было разделить своей радости. Алёна умерла, а Он обо мне и слышать не хотел. С тех пор, как её муж вышвырнул её сына из собственной квартиры, мама редко знавала минуты счастья. Угрызения совести, которые она испытывала в силу своей вынужденной бездеятельности, безучастности к моим трудностях, разъедали душу и мучили её всё время. Да и сама мысль, что мне придётся тяжело трудиться, поначалу была для мамы крайне мучительна, «ведь ты же с самого рождения не приучен к физическому труду». А разве к нему можно привыкнуть? В принципе…

Только недавно она призналась, что лишь раз «за всё это время» ощутила радость и какое-то подобие гордости за меня, «когда отец твой узнал, что ты работаешь… физически, удивился и одобрительно сказал: ”хоть мужиком станет“». Я промолчал, но про себя подумал: мужиком я стал тогда, когда пошёл против Тебя, деспота…

Инженер-технолог. Какой-никакой статус. Трамплин для карьерного роста. Всяко престижнее работяги. Вместо изнурительного труда уютное кожаное кресло в кабинете. Никаких ночных смен. Разве что зарплата немного меньше, но это только временно. Аргументов «за» имелось предостаточно, но их нельзя было назвать справедливыми. А была ли (применительно к моему выбору) хоть какая справедливость? Говоря по сердцу, была. Гендерная.

Главный технолог Анна Павловна – даже будучи обычным технологом, на чьё место я метил, – будоражила сексуальные фантазии подавляющего большинства производственных работников мужского пола, у женского же – вызывала скрытую зависть и неприкрытое презрение. Разделять мужское обожание было легко, а вот женскую неприязнь… по-человечески я их понимал. Обладая потрясной модельной внешностью (при желании могла бы и моделью стать, если бы не скромные метр шестьдесят), Анна Павловна не то чтобы была лишена интеллектуальной компетентности, но и знания температур плавления полиэтилена, полипропилена и прочего «поли», а также того, что «ПЭТ в отличие от некоторых полимеров гигроскопичен, а значит требует предварительной сушки», нельзя назвать достаточными или основательными, чтобы занимать руководящую должность. Но для того, чтобы на нашем предприятии стать руководителем подразделения, достаточно было обладать правильными личностными качествами, которые бы отлично гармонировали с идеологией дирекции. И Анна Павловна ими обладала. Ну и самое главное, она была женщиной (точнее, девушкой). А когда в руководстве фирмы сидят женщины, то принадлежность к их полу имеет определяющее значение.

… Согласился, чтобы… добровольно стать рабом госпожи, чтобы со сладостным волнением попасть под каблук своего начальника, – она действительно ходила на высоких каблуках, как мне думалось, чтобы не только компенсировать небольшой рост, но и сделать фигуру ещё более стройной, подтянутой и сексапильной (хотя куда ещё больше?) – самый неубедительный аргумент, лишённый холодного прагматизма, для рационального индивидуума с онемевшим сердцем. Меня. Аргумент, который при всех известных только мне одному обстоятельствах, выглядел эталонным оксюмороном, имел самое что ни на есть обыденное основание – исключительная возможность обладания. Даже несмотря на то что она является теоретической. Но пока существует эта возможность, любой мужчина (по сущности своей самец) ощущает себя охотником и для достижения поставленной цели готов ради жертвы своей сам превратиться в жертву. Компетентный генетик счёл бы мой мотив обоснованным. Вот только я ничего не смыслил в генетике, поэтому упорно отрицал всё и пытался переубедить себя, что это не так. Никакого обладания. Никакой Анны Павловны. А впрочем, положа руку на сердце, был ли хоть какой шанс? С этической точки зрения – ни единого. Павловна была замужем, правда, это не мешало ей всякий раз эротично вилять задом, искусно дирижируя мужскими гормонами. При этом Аня держалась отстранённо и казалась недоступной. По сути, такой она и была. Вызывающе недоступной – что являлось превосходным катализатором мужского либидо. Если бы нужно было охарактеризовать её одним словом, то я бы назвал Анну Павловну претенциозной. Претенциозность выражалась во всём, даже в форме обращения к ней – всегда на «вы» (хорошо, что не шёпотом), «Анна Павловна» (упаси бог назвать её Аней или Анной), и это несмотря на её возраст. Да, мой будущий начальник был старше меня всего на два года.

Так всё-таки был ли у меня хоть какой шанс? Без этической точки зрения – был. Вот только зачем всё это было нужно едва зализавшему раны рациональному индивидууму с онемевшим сердцем?

Я не думал об этом, да и не было времени на подобные размышления. Не в выходные же, отданные на откуп удовольствиям, с чем Анна Павловна вне рабочих стен не имела ничего общего. Внутри же рабочих стен ломать голову над тем, как на решение работать технологом повлияла Аня, мешала сама Аня. Фактически я уже работал технологом, хоть и де-юре без «диплома о высшем образовании» не мог пока занимать эту должность. Было ли Анне Павловне известно слово «де-юре» или нет – реального положения дел оно не меняло: мой начальник не обращал никакого внимания на юридические формальности и с первого же дня спрашивал с меня по полной. Хватило недели, чтобы увидеть в Анне Павловне ещё одну ярко выраженную сторону её личности – перфекционизм. То, что при шапочном знакомстве с Аней можно было принять за педанство, – и за что её порой безосновательно недолюбливали – на деле оказалось расчётливым и выверенным перфекционизмом. Аню ставила во главу угла результат, ей было глубоко плевать на процесс. И для того, чтобы добиться своего, она не брезговала пользоваться сильными качествами посторонних. Анна Павловна прекрасно видела глубину моих практических знаний, – тех, что были её ахилесовой пятой, и которые она (видимо, чтобы приуменьшить их значимость) однажды жеманно назвала «эмпирическими», – поэтому считала для себя хорошим подспорьем иметь в подчинённых такого сотрудника как я. Наибольшую же пользу Ане я приносил в качестве посредника между ней и простыми работниками, общения с которыми она и раньше пыталась всячески избегать.

Поначалу мне интересна была новая должность. Новые ощущения. Новые эмоции. Навьюченный, словно верблюд, с самого понедельника разными делами, один за другим разбираясь с ними, я не замечал как незаметно наступал вечер пятницы. Мне нравился такой ритм – он ускорял время, он не давал мне концентрироваться на том, как бессмысленно (и главное – где) я трачу свою жизнь. Но больше всего мне нравилось то, что начиналось с вечером пятницы.

Выходные…