Алесь Минкевич
Груша цвела последний год

Глава 3

Двадцатый был годом испытаний. Как в известной поговорке, невидимые створы были отворены на распашку и беды заполнили улицы городов мира. Пандемия страха и бессилия, коей сначала оказался коронавирус, принесла колоссальное опустошение. Люди теряли всё: близких, работу, свободу. Приобретали немногие, но только потери могли сплачивать общество. Приобрёл и я, но только после того, как с лихвой ощутил боль утраты – своего соседа Игоря Борисыча, в котором я нашёл утешение, после того, как меня покинула…нет, не Алёна. Незадолго до её смерти от меня уже успела уйти моя Шурка.

Шурка.

Моя любимая Саша. Что больше обескуражило тебя: что я – автор книги, и через неё обращаюсь к тебе, или то, что я назвал тебя любимой, хотя прежде не говорил тебе этого? Знаю, что ты уже давно не моя и что ты всегда выходила из себя из-за «Шурки», но я здесь назвал тебя так лишь только для того, чтобы в лишний раз попросить у тебя прощение. Когда ты, удалив меня из всех мессенджеров и соцсетей, удалила меня из своей жизни, ты не оставила ни единого шанса объясниться, а мне есть что сказать тебе, Саша. Так что эта глава будет полностью обращена к тебе. Да простят меня немногочисленные читатели, осмелившиеся прочесть мою историю. А Игорь Борисович не обидится, подождёт до следующей главы.

Сашенька, за десять месяцев я хорошо изучил тебя и твоих тараканов, до сих пор помню все твои привычки, и это вселяет в меня уверенность, что ты откроешь и прочтёшь эту книгу. Признаюсь, были у тебя странные «заскоки» – как ты их называла, – которые меня жутко напрягали. Например, я никогда не понимал и до сих пор не представляю, как можно каждые выходные тратить на шоппинг. Но даже в тех, наших с тобой походах за покупками ты умела находить компромиссы, поэтому всегда последним магазином в твоём списке неизменно оказывался книжный. Не знаю как у тебя (и уже не узнаю) получалось так тонко чувствовать меня, учитывать мои взгляды и всегда, абсолютно всегда идти мне навстречу. Даже мои интересы, которые были выше тебя – а ты это знала, но терпела, согласившись быть третьей, – ты сделала своими. Так, благодаря этому (точнее, вопреки), в твоей жизни появились книги и футбол. Конечно же, они были и до меня, но только со мной «непозволительная трата времени» и «бестолковая беготня по полю» обрели смысл. Не поверишь, но я до сих пор помню, как ты сказала однажды: «Любовь к футболу и книгам – это бонус за любовь к тебе. Три в одном, как кофе». Но ты вовремя сменила сублимированную бурду на натуральный. Хотя нет – поздно. И теперь тебе нет нужды любить футбол, и ты наверняка давно утратила всякий интерес к этой (пусть и номер один в мире) игре, ведь от того, что ты научилась отличать аут от углового, нет никакой пользы, но книги, верю я, остались с тобой навсегда, иначе нет никакого смысла в этой главе. Ты была идеальным компенсатором, а я…а я был последней эгоистичной мразью.

Сашенька, помнишь тот билборд на Аранской – «Асалода чытання» с изображёнными на нём бабушкой и дедушкой? Конечно, помнишь, если только намеренно не забыла кусочек нашей совместной жизни. А я даже если бы хотел забыть, то не смог бы. Память предательски говорит на языке ассоциаций, и стоит мне где-нибудь в Минске завидеть «асалоду чытання», как тут же всплывает наша Аранская, холодный зимний вечер и твои влюблённые глаза, глядящие на старичков на билборде, и говорящие уста: «Это мы с тобой в старости. Ты будешь мне читать Андруся Горвата, а я испытывать асалоду», – к тому времени я уже плотно подсадил тебя на белорусских современников. Я тогда, отвернувшись, смотрел на трубы второй ТЭЦ, торчащие точно свечи из канделябра, и многозначительно молчал. Потому что не мог планировать дальше, чем на неделю. Потому что в своём будущем не видел тебя. Тебя волновало «наше» будущее, ты ненавязчиво интересовалась, я же иногда отвечал, превращая всё в шутку, но чаще – делал тебе больно.

«Любимая! Я мучил вас, у вас была тоска в глазах усталых…» Сашенька, конечно же, ты до сих помнишь эти пропитанные желчью слова, декламированные мною десятки раз, особенно когда я хотел тебя позлить. За что я злился на тебя? За доброту твою, за снисхождение. За то, что терпела мои капризы. Я же неудержимо стремился причинить тебе боль, посильнее ужалить за добро. И потому Есенин стал эффективным орудием мщения: я брал его в руки, открывал двести пятьдесят первую страницу и с выражением, которому позавидовал бы сам Безруков, читал «Письмо к женщине». И как мне легко давалось это слово «любимая», и как тяжело – тебе, потому что прекрасно знала, что я тебя не любил и даже не пытался делать вид. Умолкал только тогда, когда твои по-настоящему усталые глаза становились влажными. Сашенька, прости меня. Собственное ничтожество заставляло мучить тебя, заставляло всё делать вопреки, не желая понимать и принимать, что искреннее чувство постепенно овладевало моим каменным сердцем. В конечном счёте ты приняла правильное решение – оставить меня. Наедине со своим эго. Наедине со своей неликвидной любовью.

Сашенька, помнишь наш книжный на Победителей, три. Сакральное для нас место, потому что единственное, что я соглашался называть «нашим», единственное, что я соглашался делить с тобой. Ни «наш день», ни «наша жизнь», ни что-то ещё, а только «наш книжный». Я почему-то уверен, что ты до сих пор его посещаешь – по инерции и только из любви к чтению. Ты не представляешь, сколько раз я порывался в субботу прийти туда в надежде увидеть тебя там, сколько раз моделировал в голове нашу возможную встречу, придумывал сентиментальный монолог и записывал его на телефон, что даже в какой-то момент начал твёрдо верить в реальное воплощение своих трусливых замыслов. Теперь ты знаешь, что у меня таки нашлись силы, нашлось мужество не осуществить свои эгоистичные намерения и поставить твоё счастье выше своего. Потому что невозможно со мной обрести подлинное счастье… Я уверен, что будь мы сейчас вместе, ты гордилась бы мной, моим поступком, как гордилась тогда в Белостоке, когда белорусская футбольная общественность высоко оценила мой дебютный пост. Да, когда мы были вместе, ты не читала мои тексты, ведь «зачем читать про то, что я видела своими глазами», зато ты всегда радовалась, когда они высоко котировались. После того, как мы расстались, я стал писать ещё лучше. Потому что в глубине души надеялся, что ты начнёшь читать мои посты. Потому что они могли оказаться единственной связывающей нас ниточкой.

Сашенька, есть ещё многое, что хотелось бы тебе напомнить и рассказать, но я уже достаточно помучил читателя, да и не будем ворошить наше прошлое и выставлять его напоказ. Пусть оно останется только нашим. Интимным.

Саша, понимаю, что всё написанное выше сильно диссонирует с моим – единственным известным тебе – образом бесчувственного Буратино, но, пожалуйста, не считай эти слёзы, которыми я так нелепо орошаю страницы этой книги, крокодиловыми. Образно, разумеется, хотя, признаться, после того, как ты ушла были и пьяные слёзы, и выл безудержно, как Дан Балан в концовке твоего любимого клипа. А то, что ты прочтёшь эту книгу, я уверен почти наверняка. Даже сейчас, когда пишу эти слова, ясно представляю, как ты в одну из суббот – как обычно после часа дня – заходишь в наш книжный на Победителей три, как ты блуждаешь взглядом по полке с белорусскими авторами и обращаешь внимание на эту книгу, точнее, на ее название, а также на до боли знакомое имя автора. И пусть его фамилия тебе будет незнакома, но интуиция тебе подскажет, что этот роман не обычный, что его, вероятнее всего, написал такой чудик как я. Ведь только я мог назвать свою первую книгу первым предложением любимого романа любимого писателя-земляка, которое я считал глубокомысленным, а ты – «ничего необычного». И ты обязательно купишь эту книгу, сколько бы она ни стоила, ведь «столько воды уже утекло да и простила я его давно», а любопытство-то распирает: что же такого написано в ней. И только когда увидишь её реальный ценник, внутренне усмехнёшься – для тебя это будут сущие копейки. Впрочем, для тебя любая моя прихоть считалась копеечной, а я этим бесстыже пользовался, живя по формуле извращённой «любви»: насколько скупой я был в чувствах, настолько щедра ты была в деньгах. За это тоже прости.

А что до моей новой фамилии, Саша, то я её решил сменить на девичью мамину. И без того натянутые отношения с отцом – ты часто меня упрашивала стать к нему ближе – после известных событий окончательно прекратились: он отказался от меня, а я отказался от его фамилии. Но тебе это, наверное, не будет интересно.

Не хотелось бы на грустной ноте заканчивать нашу с тобой главу, Саша, но, видимо, на другой, более позитивный конец я не способен. Как всегда.

Прости…

Глава 4

Игорь Борисович жил в квартире напротив моей. Успешно жил и, казалось бы, не тужил, покуда, как и большинство из нас, не был болезненно сбит с ног стремительной чередой печальных событий рокового двадцатого года. Жизненные трудности не страшили моего соседа, напротив – закаляли характер, делали сильней, но, несмотря на внушительный жизненный опыт, Борисыч вдруг оказался ментально не готов к масштабу глобальных, непредвиденных проблем, которые он по собственной воле взвалил на свою седеющую голову. Нет, никого из близких он не терял, потому что терять, по сути, было некого, но почему-то лобовое столкновение с изменившейся реальностью оказалось не в его пользу. Я тогда и предположить не мог, что двадцатый год изменит его жизнь до неузнаваемости. Как бы парадоксально ни звучало, но в надежде сохранить совесть чистой и остаться человеком, Борисыч выбрал другой образ жизни, который ошибочно принял за дауншифтинг, – пьянство. Добровольно (с волчьим билетом) ушёл с высокооплачиваемой работы и так же добровольно сел на стакан. Даже средний возраст, после которого крайне тяжело найти нормальную работу, не стал преградой. Новая жизнь стала бить ключом…«по голове рожковым гаечным на пятьдесят два» – как однажды на трезвую иронично пошутил мой сосед, – но больше, конечно, жизнь била Борисыча по печени. Он и до этого мог махнуть рюмку-другую, но выпивохой никогда не был – имел вкус и знал меру. Да и работа сильно ограничивала его свободу – не сильно-то разгуляешься, когда занимаешь руководящую должность на автозаводе. Редкую субботу Борисыч бывал дома и посвящал себе любимому, но в основном был безальтернативно верен покинувшему школьную скамью и перешедшему на капиталистический лад завету Ильича: работать, работать и ещё раз работать. С понедельника по пятницу – с семи до семи, а вот трудовая суббота Борисыча напрямую зависела от времени трансляций матчей АПЛ по пятому каналу. Собственно, английская премьер-лига и послужила толчком для наших приятельских отношений. Отправной же точкой стал на первый взгляд совсем рядовой случай, произошедший несколько лет назад.

В один из весенних вечеров, возвращаясь с тренировки, я встретил Игоря Борисовича у подъезда. Тот по обыкновению курил после того, как спустился выбросить мусор. Выпустив изо рта сизый дым, Борисыч первым поприветствовал меня: «Здорова, сосед!» – что стало для меня неожиданностью, ведь раньше первым всегда был я. В ответ я выдавил вялое «здрасьте» и потянулся в карман спортивных штанов за домофонным ключом. Второй неожиданностью стал брошенный в спину вопрос: «На кого сегодня ставишь: «Ливерпуль» или «Рома»»? Никогда прежде наше общение не заходило дальше обмена приветствиями, а тут на тебе – продолжение. Да и какое! Человек, который почти втрое старше меня, интересуется у новоявленного собеседника исходом полуфинального лигочемпионского матча. Футбол – с чего вдруг? Не нужно было иметь семи пядей во лбу, чтобы знать о моём увлечении футболом – в школьные годы я бывало до смешного форсил в экипировке столичной футбольной школы. Мне импонировала игра английского клуба, поэтому я назвал «Ливерпуль». «И я так думаю, даже десятку на них поставил», – оживился сосед, видимо, оттого, что наши с ним ожидания совпали. Тогда-то я ещё не знал, что Игорь Борисович являлся поклонником английского футбола, а в тот вечер сильно желал хоть с кем-то разделить волнение от предстоящего матча. «Выиграют, куда они денутся», – улыбнувшись, ответил я и нырнул в подъезд. «Ливерпуль» одержал нужную победу и вышел в финал.

Финальный матч против мадридского «Реала» мы уже смотрели вместе у Борисыча дома.

С тех пор мы с соседом стали поддерживать приятельские отношения, и, как оказалось, чтобы стать ещё и его (пусть не частым) гостем, достаточно было одной общей темы. Разговоры наши в основном вращались вокруг футбола: с него они начинались, правда, не всегда им заканчивались. Игорь Борисович был образованным, эрудированным человеком, так что беседы «под футбольчик» порой могли принять самый неожиданный характер. Единственное, перед чем пасовала интеллигентная натура Борисыча, – это заводской лексикон: матерился он как сапожник. Со временем ситуация улучшилась, но как ни пытался Игорь себя сдерживать в моём присутствии, ядрёное словцо раз-другой сотрясало просторный зал его квартиры. Но и этот «изъян» не мешал ему быть первоклассным рассказчиком, напротив, придавал байкам живости – истории Борисыча я всегда слушал, открыв рот. Особенно юморески про завод.

Мне нравилось проводить время в компании Игоря Борисовича и хотелось верить, что симпатии наши с ним были взаимными. Несмотря на внушительную разницу в возрасте, сосед относился ко мне как к равному, и это подкупало. Борисыч жил один, а спрашивать его о наличии близких и друзей было не с руки, и только всегда усталый взгляд, в котором сквозило космическое одиночество, выдавал Игоря. Даже если и были близкие, то были для него далеки. Может, поэтому мы и смогли с Борисычем так легко найти общий язык – я ведь в тот период испытывал подобные чувства.

Понадобилось время, чтобы понять, что не только одиночество тяготило Игоря, но и приближающаяся старость – возможно, поэтому Борисыч с самого начала запретил обращаться к нему на вы. Молодость, которой я так легко и непринуждённо дышал полной грудью, в жизни Игоря зияла пробелом – лучшие годы, которые он потратил на то, чтобы стать успешным, но не принёсшие подлинного удовлетворения. «Пока получше местечко искал – всё, тю-тю, ушла молодость. И вроде всё в жизни есть, но когда всем этим наслаждаться? Поздно уже, время-то упущено. Не наверстать никак. У меня не получилось, так что не упусти его с самого начала, – как-то размякший после пива увещевал меня сосед. – Занимайся тем, что нравиться, а не тем, что приносит доход… и если всё будешь делать правильно, то рано или поздно одно совпадёт с другим».

Но по иронии судьбы молниеносно быстро раздвоились, славировали и разошлись, как в море корабли, мои «хочу» и «надо». Каламбуром жестоко подшутила надо мною едва начавшаяся взрослая жизнь: разрывом «крестов» – крестообразных связок – поставила крест на моей профессиональной футбольной карьере. Благо, злополучная травма настигла уже после того, как я для проформы поступил в БГТУ – мама с тётушкой были несказанно счастливы: «одним футболом сыт не будешь, а высшее образование всегда пригодится». Я слабо понимал, как знания, полученные на факультете химической технологии и техники, смогут пригодиться в будущем, правда, на поиск ответа было отпущено щедрых пять лет. Хватило первой сессии, чтобы убедиться: химик с меня будет никудышный. Зато благодаря университету в моём лексиконе появилось слово «полиэтилентерефталат», которым я для эффекта любил козырнуть там, где достаточно было привычного и всем известного «ПЭТ».

Студенческая жизнь была в удовольствие, но она не имела ничего общего с тем процессом, что назывался учёбой. Порой и вовсе казалось, что получаемые в университете знания – это, в лучшем случае, побочный эффект образования. Уже во втором семестре я, что называется, явственно испытывал когнитивный диссонанс, а в начале второго курса терзаемый мыслями о тщетности такого обучения, решил посвящать всё свободное время самообразованию. Поэтому неудивительно, что лекционные занятия, которые, будучи «первачом», посещал лишь с целью поспать часик-другой после разгульной ночи, стали для меня любимыми – на них я читал книги из Алёниного списка.

…Окончательно завязать с футболом я не мог – тяжело оставить то, что ещё недавно было смыслом твоей жизни. Я по-прежнему посещал стадионы, но уже исключительно в качестве зрителя, а также активно сидел на белорусских футбольных порталах. Такое повышенное внимание к отечественному футболу прямым образом повлияло на мои приоритеты, отодвинув европейские чемпионаты и турниры на второй план. Но то, что становилось для меня главным, у Борисыча вызывало лёгкую брезгливость, приправленную искромётным остроумием. Не любил Игорь «наш футбол» по одной простой причине: «не славянский это вид спорта, им только в лапту играть». Как я ни пытался затянуть соседа на стадион – всё было напрасно, в ответ звучала одна и та же мантра о «пауках в одной банке».

Но не футболом единым жил я в выходные. Если в столице не было воскресных матчей, по совету Алёны выбирался на электричке в близлежащие города. И как-то с самого начала решил не ограничивать себя лишь просмотром достопримечательностей и интересных мест; посещение районного историко-краеведческого музея (на радость тётушке) было обязательной частью путешествия. После нескольких поездок я купил в книжном магазине карту Беларуси, повесил над диваном и стал отмечать на ней посещённые города. С того времени я уже не мог остановиться, все больше предпочитая путешествия футболу. Неделя за неделей, мало-помалу я обрастал знаниями о Беларуси, мой холодильник – магнитиками, а память смартфона – сотнями красочных фотографий городов.

На летних каникулах меня ожидало счастливое открытие, помогшее полностью сформировать интересы – на одном спортивном ресурсе я прочитал о недавно зародившемся увлечении, объединявшем в себе две мои страсти – путешествия и футбол, – которое набирало в стране популярность и называлось граундхоппингом. Суть хобби заключалось в посещении футбольных матчей в разных городах. Такой вид туризма сразу пришёлся мне по душе, ведь он ничем не отличался от традиционного, разве что, помимо музеев и магнитиков, коллекционная копилочка стала пополняться ещё и стадионами, зато футбол вживую я мог видеть каждые выходные. Жалеть приходилось только о том, что раньше не узнал о граундхоппинге.

На третий курс я заходил с уже устоявшимися привычками и далеко идущими планами, но внезапное знакомство с Шуркой нарушило такое приятное течение жизни.

Глава 5

Две тысячи двадцатый. Две двадцатки. Мне немного за двадцать – прекрасная пора с непоколебимой уверенностью в лучшее, с неиссякаемой энергией, способной растопить январский снег, которым так неожиданно обделила страну скупая зима. К этому времени наши с Сашей отношения достигли той стадии, когда во вранье и притворстве не было никакой необходимости. Лучшая версия себя была классически показана в самом начале конфетно-букетного периода, правда, без единой конфетки и, уж тем более, букета даже самых дешёвых цветов, и безвозвратно утрачена, как девичья невинность, ещё до того, как отцвели последние бархатцы. Честность, которой она поначалу так восхищалась, – пожалуй, единственное, что я мог предложить Саше, вот только было ли это добродетелью. Тогда ещё Шурка не желала вдаваться в столь высокие материи, поэтому принимала меня таким, каков я был. Мне же в свою очередь ничего не стоило принимать её как должное – с квартирой, машиной и большими деньгами. И пусть я был по-студенчески беден, но к благополучию Саши относился с осторожностью и не позволял, чтобы финансы, поющие жестокие романсы, заставляли и меня петь льстивые серенады под окном мецената. Шурку умилял мой образ церковной мыши, но ещё больше умиляло моё равнодушие к её достатку. Только значительно позже она узнала о моём отце и его нулях на банковских счетах ближайших родственников, на которые я и близко не желал претендовать.

К экватору зимы я уже изрядно соскучился по футболу, ведь с того момента, как мы с Сашей стали встречаться, ни разу не довелось бывать стадионе, а матчи просматривал только в интернете, да и то в формате хайлайта. О путешествиях и вовсе приходилось лишь тайно мечтать. Перелом наступил во второй половине января, когда тоска по тому, что я принёс в жертву нашим отношениям, достигла своего апогея и находиться в серой, уставшей столице уже не было мочи. Всё моё естество отчаянно хотело движения. Хотело свободы.

Белорусское футбольное межсезонье не оставило выбора – за позабытыми впечатлениями нужно было рвать за границу. Но заграница загранице рознь, а хотелось выбрать страну, которая бы устраивала и меня, и Сашу. Польский Белосток возник почти моментально, сначала – как вариант, а уж затем – как единственный приемлемый. Город подходил нам абсолютно по всем параметрам. Во-первых, это был ближайший к Минску крупный польский административный центр с богатой историей и культурой, во-вторых, там имелся элитный футбол с возобновившимся после зимней праздничной паузы чемпионатом, в-третьих, Белосток для нашей страны считался одной из Мекк доступного шоппинга со знаменитым Кавалерийским рынком, и в-четвёртых, город когда-то, пусть и недолго, являлся белорусским. Уговорить Шурку было уже делом техники – после третьего, убедительного, аргумента она восторженно вскрикнула колоратурным сопрано. Едем!

Чем ближе приближался долгожданный день поездки, тем больше росло желание, которое я бережно вынашивал и хранил в недрах подсознания с того дня, когда впервые почувствовал вкус путешествий, – завести путевой дневник. Никогда не считал себя графоманом, поэтому первым внутренним барьером на пути к осуществлению замысла стали сомнения, которым я легко находил объяснения, – насколько серьёзна моя очередная забава. Сколько себя помню, во мне всегда жили две сущности, являющиеся противоположностями, но которые на редкость хорошо уживались вместе: максимализм и неспособность доводить начатое до конца. Не хватило бы пальцев двух рук, чтобы перечесть все «увлечения», брошенные мной на полпути и похороненные на кладбище сиюминутных порывов. Путевые заметки могли стать следующей «жертвой» внутреннего «серийного убийцы». Единственный аргумент, способный подкрепить всю серьёзность намерений, подобно медали имел две стороны – у меня уже имелся какой-никакой опыт ведения текстового блога на одной из спортивных отечественных платформ. Сильной стороной того блога была его известность, слабой же – дурная известность, и причиной тому были гневные памфлеты, на которых и зиждилось всё «творчество» Алеся Минкевича. Завести его побудила не столько злосчастная травма, перечеркнувшая мою карьеру, сколько равнодушие, постепенно овладевавшее умами футбольной общественности. Снедаемый внутренней злобой, утратой самого дорогого я готов был винить каждого, кто имел хоть какое отношение – походившее на прохладное, – к футболу. И я винил. При этом продолжал беззаветно любить этот спорт. Борисыч читал мои отдельные, особенно сильные тексты, и с одобрением отмечал едкий и острый слог памфлетов, наверное, потому, что видел в нём красноречивый результат своего влияния на меня. А вот Алёна нисколько меня не жаловала. Не жаловали и редакторы портала, уставшие терпеть постоянные поношения всех и вся, и в конечном итоге заблокировали мой блог.

С тех пор много воды утекло, в песок сточив камень преткновения, горой лежавший на пути к успеху. По крайней мере, моему внутреннему максималисту – не без оснований – хотелось верить, что время наложило на меня хороший отпечаток. Я повзрослел, ощутимо пополнил словарный запас, ещё шире раздвинул рамки культурного кругозора, что положительно сказалось на самооценке. И всё же последние перед Белостоком дни, прошли в муторном жевании беспокойных мыслей. Сдюжу ли? Доведу ли дело до логического конца? – нисколько не осознавая, что должно быть тем «логическим концом». Осознанным лишь являлся выбор платформы для путевого дневника, да и тот был обусловлен желанием реинкарнации – если писать, то только там, откуда погнали поганой метлой.

До отъезда не было нужды посвящать Сашу в свои планы. Рассказал уже там, на улице Браницкого, в самом центре сердца Подлясья, где мы сняли апартаменты. После незабываемого матча, после бессонной ночи, после нескольких выпитых бутылок пива, после четырёх с лишним тысяч написанных слов. Через несколько часов после публикации, пост уже был в «топе» – обстоятельство, предопределившее цель моего существования на ближайших два года.