Алесь Минкевич
Груша цвела последний год

Глава 6

… Март. Пробуждение. Сладко пьянила весна, лихо вступившая в свои права ещё в феврале, и безудержно обдавала порывами свежих чувств. В унисон с природой пробуждались и мы – обласканные теплом стоявших дней, изнеженные янтарными лучами солнца, в сердцах набухали и распускались почки разнузданных, свойственных юности страстей. Одурманенные воздухом свободы, словно годами не знавшие воли, неизменно отряхивая с себя прах однообразных будней, мы жадно проживали каждое воскресенье. Мы – с рюкзаками, с термосом, наполненным терпким кагором, с твёрдым желанием преодолеть себя, – садились в автобусы и поезда и упрямо неслись навстречу очередным приключениям, наматывая килоленты вешних просторов на катушки нашей молодой жизни. Мы были неистовы. Нас ничто не могло остановить. И даже Сашин быт, который она так старательно упорядочивала последние годы, оковывала вечной мерзлотой опостылевших планов и графиков, не стал преградой, поддался моему напору, дал трещину и окончательно рассыпался. Шурка нисколько не противилась, потому что ясно чувствовала, как где-то глубоко внутри себя, под кошмой лежалого снега робко пробивался росток авантюризма. Собственно, наша жизнь и была авантюрой. Может быть, поэтому мы с Сашей ещё в начале пандемии буднично перенесли хворь, будоражившую миллиарды людей, и как ни в чём не бывало продолжили разъезжать дальше. Мы были счастливы. Мы были едины. Потому что любили одно и то же… меня.

Весна сменилась летом. Постоянные поездки к этому времени ощутимо притупили чувство восторга, о былой остроте ощущений приходилось лишь сладко вспоминать, из раза в раз просматривая на парах фотографии минувших странствий по городам страны. И даже сочная изумрудная зелень богатой природы, способная принарядить даже самый серый захудалый городишко, вяло восхищала замыленный глаз. Как это ни прискорбно было осознавать, но наши путешествия постепенно превращались в рутину. Саше приходилось особенно тяжело. Всё больше и чаще подступала раздражительность. И без того не приученная к скитальческой, полной лишений жизни, с нескончаемой чередой прокуренных, облёванных и обоссанных тамбуров и туалетов, грязных, потрёпанных сидений, постылой дорожной наволочи, в летних вылазках ей – обычно с разопревшим, красным от жары лицом, – приходилось ещё и самоотверженно бороться с изнурительным зноем. О радости, которая весной была нашим верным спутником, не могло быть и речи, и если что-то и испытывала Шурка, то только отвращение, с каждой новой поездкой принимавшее всё больший размах.

Ультиматумы (при таких обстоятельствах) не заставили себя долго ждать – «если и поеду, то только на Ириске! Хватит с меня этих поездок для нищих!» Игривая Тойота Ярис вишнёвого цвета, которую Саша заботливо называла «Ириской», с молчаливого согласия хозяйки, на время путешествий была намеренно игнорируема мной – имелись причины полагать, что разъезды на автомобиле будут проходить в тепличных условиях, которые отрицательно скажутся на атмосфере постов. Именно так я аргументировал ей однажды своё желание пользоваться исключительно общественным транспортом. Но так и не представилась нам возможность опровергнуть или подтвердить мою гипотезу. Как только ни тщилась Шурка переубедить меня, как ни упрашивала поступиться «дурацким, детским» принципом, какие только убедительные доводы в пользу альтернативной «Ириски» ни приводила она, но я был неумолим. Нет! Сашино «нет» звучало не менее убедительно, но, к вящему удивлению, она не оставила меня на голодном пайке, продолжая спонсировать мои путешествия. Провинциальные пожухлые краски бабьего лета мне уже доводилось созерцать в гордом одиночестве.

Напрасно я надеялся, что в пути одному мне будет только лучше. А ведь поэтому и была придумана та нелепая отмазка про поездки «с народом», чтобы отбить охоту у Шурки ездить со мной. Без нее как-то сразу стало нестерпимо тоскливо, мгновенно померкли все чувства, вылиняли, как редкие желто-охряные листья на деревьях. И в пору бы уступить Шурке, извиниться, согласиться на озорную «Ириску», но раздутое как воздушный шар эго упрямо не позволяло сделать этого. Не стало огня и в моём блоге. Тяжким бременем легло на плечи данное самому себе обещание делать еженедельные заметки, потому как продолжать писать дальше не было ни желания, ни сил. Все больше находилось оправданий оставить глупую затею, больше не приносящую удовлетворения, не говоря уже о каких-то дивидендах.

Как бы мне не хотелось признавать, но отрицать очевидное было глупо – наша с Сашей жизнь пошла под откос. А что я, собственно, мог предложить Саше? Что этакое сто́ящее мог возложить на алтарь наших отношений? Ничего, кроме искренних чувств и толики уступчивости. Ничего, кроме непреодолимого желания отдавать взамен. Но для того, чтобы стать щедрым и радостным дарителем, требовалось время, которое стремительно убегало от меня как песок сквозь пальцы.

… Какой же приятной бывает обратная дорога домой! И какие только думы не передумаешь, пока сидишь у окна в поезде, уткнувшись мечтательным взглядом в прекрасный осенний пейзаж! А ведь в такие моменты какие порой озарения посещают светлые, исполненные сладкой грустью головы, – кажущиеся такими простыми, но в то же время надобными, способными сподвигнуть на принятие важных решений или дачу не менее важных обещаний. Не медли, действуй по наитию, и как можно скорее, пока ещё пленён чарующей атмосферой поездки, пока не остановился поезд, не раскрыл стальные челюсти дверей, не выплюнул тебя наружу, – в стремительную круговерть жизни, наполненной суматохой и нескончаемыми проблемами. В противном случае все твои откровения так и останутся бесплодными мыслями. Бывали ли вы в таких ситуациях? К сожалению, они происходят нечасто. Подобное случилось и со мной. На излёте сентября. Разморённый теплотой погожего дня и лёгкой провинциальной тоской я возвращался из Осиповичей и, размышляя о том о сём, находился в странном состоянии, которому не мог дать внятное определение. Что-то гложило внутри, чего-то недоставало для душевного равновесия. В последнее время жизнь была не фонтан – с очевидным кризисом в отношениях, с нескончаемой и удушливой маетой, застилавшей ум чёрной дымкой обречённости. Такая слепота не позволяла видеть картину целиком и ещё больше дробила нашу с Сашей жизнь на пазлы. Но что бы помогло нам собрать осколки разбившегося витража, сотканного из счастливых, совместно прожитых дней и аккуратно и надёжно склеить их? И почему «нам»? Саша в последнее время только тем и занималась, что с усердием штопала твоими же руками разорванный на британский флаг совместный быт. А где был ты, ничтожный, ничего не добившийся недоносок? Кого ты из себя мнил? Псевдоинтеллектуала? Героя-любовника? Крутого журналиста? Кем же ты, дружок, был на самом деле? Альфонсом недоделанным, сидящим на шее у девушки и просящим томными, заискивающими глазами вшивую десятку на дорогу в Осиповичи.

С остервенением бичевал я себя сермяжной правдой. Правдой, которую из-за трусости и беспомощности не желал принимать, отгораживался от её потока бетонной плотиной исключительного цинизма. Боже, каким же жалким я был всё то время! Был… И с какой же удивительной лёгкостью и простотой разрушалась эта плотина, словно в неё на полном ходу въезжала моя электричка. И вот скопившаяся правда устремилась на меня обличающей лавиной – она несла спасение – и до основания смыла чванливую гордость.

Всё новые и новые мысли лезли в голову и не позволяли пленять себя. Каждый ответ порождал ещё большее количество вопросов, которые тугим кольцом предательски сжимали кровоточившее сердце. Но почему тогда оно так нестерпимо ныло? Не от того ли, что был одинок и не с кем было поделиться волнующими мыслями и чувствами? А ведь так хотелось с кем-то близким разделить радость того дня. С кем? С Сашей… Только с Сашей, больше ни с кем. Почему? Потому что… Потому что… Потому что любил её. Да, чёрт возьми, любил! Хоть и думал иначе. До чего же простая истина! Но почему-то только тогда, в электричке из Осиповичей, молнией пронзила моё сознание, мгновенно заполнила всё тело прежде неизведанной теплотой. Не поздно ли? У самого обрыва. На краю пропасти. Когда отношения в последнее время тянулись по инерции. Катились до финиша на спущенных колёсах. Не поздно ли, дружок?!

Никогда прежде так рьяно я не хотел домой. К Саше домой. (Когда наши с ней встречи переросли в нечто большее, я охотно переехал к Шурке и до последнего жил там – без сожалений игнорировал родную Чижовку и заезжал туда лишь при крайней необходимости.) Никогда прежде мне не казалась такой чертовски медленной электричка. Никогда прежде не приносила поездка на ней такого беспокойства. Что же изменилось? Это же были всё те олдскульные, советские электрички, которые я любил за возможность прокатиться на них, на этих синих машинах времени, любил за то, что в них не существовало такой переменной как время, любил за то, что были для меня местом силы. Так что же изменилось? Что стало причиной коренных изменений? Любовь…

… Не дожидаясь лифта, взбежал по лестнице. Сердце бешено колотилось. Тревожное предчувствие чего-то нехорошего охватило меня. Боялся не успеть. Судорожно, не попадая ключом в замок, в спешке пытался открыть дверь. Она поддалась – и я вошёл в квартиру. Ледяным холодом, безмолвной пустотой пахнуло на меня. Опоздал…

Некогда бывшая такой светлой и уютной квартира казалась чужой. Нет, это я был чужой – меня здесь не ждали. Обошёл квартиру – ни души. Небольшую открытку на журнальном столике в зале заметил не сразу. Саша использовала её как закладку для чтения книг. Снимок был сделан со спины. На скамейке из струхлевшего бревна сидели двое и смотрели куда-то вдаль. Мальчик – коротко стриженный, в серых с узорами помочах поверх белоснежной сорочки и девочка – с распущенными длинными волосами, в летнем платьице. Рядом стояла плетёная корзинка с диковинными цветами. «Помни, что я всегда рядом!» – гласила надпись под фотографией. В один из субботних походов по магазинам мы по обыкновению зашли в книжный. Когда Саша увидела эту открытку, умилённая искренностью детских чувств, – мальчик обнимал девочку и гладил её густые пряди волос – стала упрашивать меня подарить ей «этих милашек». Я согласился – сущие копейки, она и сама могла бы себе купить. Даже подарки мои носили насильный характер…

Помни, что я всегда рядом… Ирония в словах невольно заставила грустно улыбнуться. Я перевернул открытку и увидел на обратной стороне текст. Мне – от Саши. В наспех набросанной записке она сообщала о том… Впрочем, даже сейчас, спустя годы, об этом тяжело вспоминать. Отдельные фразы и слова до сих пор ржавыми гвоздями сидят в сердце. Улетела в Турцию… С Виталиком… Коллегой по работе… В отличие от тебя, может отвечать взаимностью… В самой концовке сокрушительно ударила Маяковским – ответ на мои измывательства Есениным: «Как говорят – «инцидент исперчен», любовная лодка разбилась о быт. С тобой мы в расчёте и не к чему перечень взаимных болей, бед и обид.»

Влюблённость не может длиться вечно…

Глава 7

Музыка ветра… Китайские колокольчики. Музыкальный талисман, используемый для очищения пространства от негативной энергии. Простая безделушка нелишённая практичности – своеобразная сигнализация, которая оповещает о приходе посетителей. Этот декоративный аксессуар висит в тамбуре перед дверью, у которой я сейчас стою. Сто́ит открыть её – и трубочки придут в движение, наполнят вестибюль мелодичным звуком… Чарующий звук, приводящий в трепет покрытое наледью сердце, незримой нитью связующий настоящее с тем днём, когда я впервые вошёл в это здание. Здесь – в далёком тысяча девятьсот тридцатом – родился он, «Володя маленький», нынче же в этом памятнике гражданской архитектуры конца позапрошлого века живёт память о нём – его музей. И моя память тоже…

Я ещё не вошёл к эту дверь, но уже знаю наперед, что будет потом. На звук фун-линь из своей комнаты выйдет светловолосая, приятная на вид женщина, давно перешагнувшая бальзаковский рубеж. Завидя меня, она сдержанно улыбнется, поприветствует и, после дежурного набора любезностей, потеряет ко мне всякий интерес. Так было в прошлый раз. И в позапрошлый тоже. Нормальная реакция на человека, который на протяжении последних лет захаживает в музей с одной лишь целью – в очередной раз воспользоваться книжным шкафом буккросинга.

На деле же всё вышло с точностью до наоборот.

– Добрый день!

До боли знакомый вестибюль. Приятный глазу, пусть и малость вкраплённый визуальным шумом интерьер. Всё на своих местах. Шкаф с книгами, деревце желаний, журнальный столик с различной информацией и книгой отзывов, цветы в вазонах, картины, скульптура и фотопортрет «рыцаря белорусской литературы», усеянная коричневыми кляксами инсталляция «Быў. Ёсць. Буду». Ничего не изменилось с момента последнего визита, кроме одного – молоденькой брюнетки, вышедшей встречать посетителя. То есть меня.

– Здравствуйте! – с лёгким удивлением в голосе поприветствовал я привлекательную смотрительницу и, чтобы обозначить цель прихода, а также скрыть некоторое смущение, принялся доставать из рюкзака книгу для обмена. – Вот, возвращаю, что брал… А-а-а-а… можно ещё что-нибудь взять почитать?

Глупый вопрос. Как будто она могла отказать.

– Да конечно, берите.

Черная как смоль книга, на которой (вместе с советской звездой) кроваво рдели буквы названия романа, сразу привлекла внимание девушки.

– И как вам книга? – с казавшимся напускным интересом спросила она.

Понимая формальность данного вопроса, хотел было отделаться односложным ответом, но естественное желание произвести впечатление на симпатичную девушку взяло верх.

– «Петроград-Брест»? Неплохая такая…правда, произвела неоднозначное впечатление. Нетипичный роман Шамякина. Мне нравится его творчество, порядка десяти романов прочёл, – придавая вес словам, немного преувеличил я, – но вот эта книга… не понимаю я желание Шамякина обелить Ленина… спустя столько лет (непонятно для чего) окружил его неприкрытым обожанием. С другой стороны, Шамякин, в отличие от Короткевича, всегда был системным писателем, хоть и порой превосходно критиковал номенклатуру… но всё же что-то подобное, в таком вот духе можно было ожидать от него.

Видимо, не найдя что ответить, девушка замолчала. Я уже поставил книгу на полку и, скользя взглядом по частоколу книжных корешков, подбирал для себя интересные варианты, как позади меня раздался задумчивый голос смотрительницы:

– Системным… это Вы верно подметили. Владимир Семёнович никогда им не был… но и такая репутация не помешала ему ещё в пятидесятых стать членом Союза белорусских писателей.

Её слова заставили меня задуматься. Странно, что я раньше никогда не рассуждал в таком ключе, не брал в расчёт «лояльность» власти к персоне Короткевича.

Повернувшись к девушке, сказал:

– Признаться, никогда об этом не думал. А ведь действительно, как ему это удалось?

Смотрительница заметно оживилась.

– Это интересная история… А впрочем, что говорить, можете сами всё увидеть. Пойдёмте, я Вам кое-что покажу.

– Одну минуту, только книгу выберу.

Я остановил свой выбор на «Тихом Доне».

– Вы знакомы с нашей экспозицией? – спросила девушка, уводя меня в глубь музея.

– Можно и так сказать. Раза три точно посещал музей.

– Живёте в Орше?

– Сейчас – нет, а так… да, родился здесь и жил некоторое время, пока родители в столицу не переехали.

Мы подошли к горизонтальной витрине, стоявшей в центральной части первого зала.

– Вот. Обратите внимание на этот документ. Точнее, на заявление.

Смотрительница указала на пожелтевшую копию заявления Короткевича о прошении принять его в члены Союза белорусских писателей. Прежде всего в глаза бросался небрежный почерк писателя.

Девушка продолжила:

– Владимир Семёнович уже в самом начале творческого пути сталкивался с критикой. Были и заказные статьи против него. К слову, слева лежит одна из таких – «Не ў нагу з жыццём» за авторством Высоцкого.

– Того самого? – уличив момент, решил я пошутить.

– Ну что Вы!? – улыбнулась моя собеседница и после небольшого замешательства продолжила. – В то время поэты и писатели так или иначе являлись частью идеологии, инструментом пропаганды: писали про колхозы, пятилетки и тому подобное. А Короткевичу это было неинтересно, он хотел писать о другом: о простых белорусских людях, о их чувствах, о красоте родной природы, о богатой истории своей страны… И поэтому, чтобы стать членом Союза, он пошёл на небольшую хитрость. Вот, смотрите, здесь он пишет о своих планах: «У маіх творчых планах напісаць вершы пра нашу сучаснасць, пра жыццё і працоўныя подзвігі савецкіх людзей».

– Я Вас понял. В общем, он написал то, что от него хотели услышать.

– Всё верно! Планы Короткевича ни к чему не обязывали. Кто же мог проконтролировать их исполнение? Он ведь не написал, что обязательно напишет стихи, например, в течение года… Зато такая уловка помогла Владимиру Семёновичу стать членом Союза писателей Беларуси.

– Ай да, Короткевич! Ай да молодец! – воодушевился я. – Действительно интересный момент… Признаться, хоть и был здесь несколько раз, а вот так, чтобы с настоящей экскурсией – ни разу.

– Я, как сотрудник этого музея, настоятельно рекомендую, – снова улыбнулась девушка. – Вы уже, наверное, заметили, что музей небольшой, всего два зала с небогатой экспозицией, если сравнивать с другими музеями, поэтому основной упор делается на экскурсию.

– Кстати, музей же наверняка пополняется новыми экспонатами, так сказать, – спросил я полуутвердительно.

– Да конечно, наша экспозиция периодически пополняется, но не в том объёме, в каком хотелось бы. Кста-а-ти, спасибо, что спросили! Совсем недавно родными Мальдиса нам был передан оригинал рукописи неоконченной повести Короткевича – «Крыж Аняліна».

Слова девушки вызвали у меня большое удивление. Крест Анелина… Мой личный крест… Невольно всплыли в памяти все те бесплодные попытки отыскать в печатном виде эту повесть; все те многочисленные походы по букинистическим лавкам в поисках повести, о которой никто и никогда не слышал. Её не было в Алёнином списке, но для меня было принципиально собрать в своей библиотеке все произведения Короткевича. Так и не получилось этого сделать. И вот тебе на – подвернулась возможность увидеть оригинал.

– Можно взглянуть? Ну хотя бы одним глазком, – игриво подмигнул я своей собеседнице.

– Ну если Вы так настаиваете…только ненадолго, а то мне могут сделать замечание, – в той же манере ответила мне сотрудница музея и повела во второй зал.

Для рукописи была отведена отдельная витрина. Я стоял возле неё и жадно поедал глазами несколько хорошо сохранившихся, испещрённых поправками и заметками машинописных страниц, которые аккуратно лежали под стеклом витрины.

– Напомните, чьи родные передали вам эту рукопись?

– Мальдиса. Адам Мальдис – белорусский переводчик и публицист. Был одним из лучших друзей Короткевича. К сожалению, он умер в начале января. По этой же причине его родственники и сделали нам этот ценный подарок – такой была воля самого Мальдиса, – ответила девушка.

Мальдис… Я вспомнил эту фамилию – Алёна в тот памятный день называла её, вот только в каком контексте – вылетело из головы… То что лучшим другом был… Не только это, что-то более важное было… Вспомнил! Это же он утверждал, что существовало продолжение «Каласоў» или что-то подобное.

– Мальдис… Фамилия какая-то балтийская.

– Возможно. Но родился он в Островецком районе, в деревне… забыла, как она называется, на «р», кажется…а, может, на «с»… Как раз этим и объясняется, почему рукопись повести после смерти Короткевича досталась Мальдису. Дело в том, что крест, о котором говорится в начале произведения, находится возле бывшего имения Анелино, как раз находившегося когда-то на Островетчине, можно сказать, на родине Мальдиса. А вы знали, что Владимир Семёнович очень любил путешествовать?

– Что-то об этом слышал, – слукавил я.

– Короткевич объездил всю страну, и наверное, не было такого места в Беларуси, чем-нибудь примечательного, где бы он не побывал. Будь-то крыничка в глуши или какой-нибудь валун – можно не сомневаться, что Короткевич до них добирался. Бывал он неоднократно и в Островецком районе. Так вот, в одной из поездок по ней он услышал легенду об этом кресте. Подробности я уже позабыла, суть такова, что возле того креста незадолго до восстания тысяча девятьсот шестьдесят третьего года Кастусь Калиновский познакомился со своей будущей возлюбленной. Интересно, что эта легенда заинтересовала не только Короткевича, но и Мальдиса, так как она легла в основу и его повести.

Я был впечатлён осведомлённостью своей «экскурсоводши». Девушка продолжала:

– Но знаете, что интересно? А ведь после смерти-то Короткевича Мальдис передал машинописный текст повести, имею в виду «Крыж Аняліна», со своими правками в государственный архив литературы и искусства. Если оригинал рукописи у нас, получается, что в архиве сейчас лежит…

– Копия?

– Если можно так сказать. Машинопись, сделанная Мальдисом.

– И о чём это говорит? – с интересом спросил я.

– Только о том, что оригинал текста Мальдис предпочёл оставить у себя. Вопрос: только для чего? – многозначительно ответила девушка.

– Вам не кажется, что для небольшого текста здесь много… э-э-э, каракулей? – обратил я внимание на рукопись.

– Для Короткевича – это не много, – усмехнулась моя собеседница. – Это Вы ещё рукопись «Каласоў» не видели. Мне доводилось видеть некоторые страницы – на них, что называется, живого места не было.

Девушка неправильно поняла суть моих слов. Не заметки и зачёркивания имел я в виду. Они, как раз, легко объяснялись – сам на себе испробовал тяжесть пера. Глаза резало другое: отдельные – словно подчёркнутые – обведённые чернильной ручкой буквы в некоторых словах, наводившие на мысль, будто автор от скуки обрисовывал их. Или не от скуки вовсе? А может в тот момент он о чём-то сосредоточенно думал? А теперь невольно заставляет думать меня… Глупость всё это, баловство – не больше.

– Не откажите мне в удовольствии сфотографировать рукопись, – включив галантность, спросил я разрешения.

– Боюсь, что шоколадкой Вы сегодня не отделаетесь. – Обольстительная улыбка девушки говорила о том, что её владелица знала во флирте толк и не прочь была его опробовать на мне.

– Я Вас понял! Без проблем! Какой шоколад предпочитаете?

– Ну что Вы?! Я пошутила!.. Мне наоборот приятно, когда молодые люди в наше время интересуются литературой. – Снова очаровательно, словно смущаясь, улыбнулась она.

Я сфотографировал все страницы рукописи.

– Хочу Вам сказать большущее спасибо за…э-э-э, проведённую экскурсию. Было увлекательно, правда. Много новой информации, которую не мешало бы мне, как фанату Короткевича, хорошенько переварить, – сказал я искренне. – На удивление, для смотрительницы Вы много о нём знаете.

– А почему Вы решили, что я смотрительница? – неожиданно серьёзно спросила девушка.

– Просто Вы первой вышли встречать меня, когда я сюда вошёл. Да и бейджа на Вас нету. Вот я и подумал…

– Скажу Вам по секрету, но только – никому, договорились? – подмигнула она. – Я здесь работаю экскурсоводом.

Вот это я дал маху!

– Ой, простите пожалуйста!

– Ничего страшного… Татьяна Леонтьевна, смотрительница наша, по каким-то делам ушла ненадолго, вот и попросила меня её подменить. Как раз в это время у нас посетителей практически не бывает, так что…

– А тут я такой залётный!

– … бейдж в комнате нашей оставила, а когда выходила, забыла надеть.

– Ещё раз простите, – уже начал переигрывать я. – Кстати, а как Вас зовут?

– Алеся. Через «а».

– Да вы что?! Серьёзно?! Вот так совпадение!

– Вас тоже зовут Алеся? – пошутила девушка.

Я смущённо улыбнулся.

– Да, в школе так дразнили. А вообще – Алесь.

– Редкое имя.

– Это меня так любимая тётя назвала. Догадаетесь, в честь кого?

– Да ладно?! Неужели Загорского?

– В точку!

– Шутите?.. Нет?.. Хорошая у Вас тётя, раз дала такое имя своему племяннику, – усмехнулась Алеся.

– И не говорите. Зато благодаря ей я полюбил белорусскую литературу. И в первую очередь – Владимира Короткевича. Это ведь она несколько лет назад меня сюда впервые привела, – разоткровенничался я.

– Приятно это слышать. Ваша тётя в Орше живёт?

Алесин вопрос застал меня врасплох.

– Можно и так сказать.

– А знаете что, – задумалась она. – Приходите с ней в следующий раз, я с радостью экскурсию для вас проведу.

Я ответил не сразу. Понадобилась значительная пауза. Больше года прошло…

– Я бы… с не меньшей радостью… она умерла в позапрошлом году.