Алексей Забугорный
Лже-Пётр
– Что? Обосрался? – усмехнулся Остап. – А как следить – не обосрался? – и перехватив нож поудобнее, сказал. – Последний раз спрашиваю: на кого работаешь?
– Честно, я.., – едва выговорил человек в плаще. – Он задыхался, во рту было сухо и язык слушался с трудом. – Я не слежу… я… никому не скажу. Честно… Мне проблемы не нужны…
Остап хмыкнул, и вдруг, к величайшему облегчению человека, убрал нож.
– Ладно, – заявил он. – Походу, и правда случайный гусь.
– Конечно! – выдохнул человек в плаще, чувствуя, что гора, хоть и давит еще, все же сдвинулась с его плеч. – Правда, случайно. Сам, дурак, увязался… Вы уж извините… – и снова попытался усмехнуться.
– А я ведь тебя с самого начала заметил, еще с озера, – сказал Остап, вставая.
Человек в плаще тоже поднялся с корточек, будучи рад уже тому, что хотя бы сию минуту его, кажется, не убьют.
– …С самого начала, – повторил Остап, – когда ты еще только на пирсе появился, как Шерлок Холмс сраный, в плаще своем; сидел, лыбился встречным и поперечным, да все на нас поглядывал. Дай думаю, узнаю. Если шпион – пусть лучше рядом шпионит, чтоб я видел. А нет – так нам огурцов не жалко. И ночью у озера я тебя заметил, в кустах. Только старику не сказал: знал, что за нами увяжешься. По глазам видел, что есть у тебя интерес, – только вот какой..? Ну, – думаю, – пусть. В лесу тебя порешить всегда успею, если шпион. А если нет, – Остап обернулся к человеку в плаще, – то есть у меня одно дело. Помощник нужен. Да только не всякий сгодится; дело-то серьезное. Вот и решил я тебя испытать. Сначала от хрыча на болоте отстал, погибающим прикинулся. Потом здесь обморок разыграл, когда эти, бесплотные, – Остап кивнул на сосну, – возню затеяли. Хотел посмотреть, как ты себя поведешь. А ты молодец. Не запаниковал, себя не выдал. Как партизан сидел в кустах. – Остап обернулся к человеку. – Вот я и думаю: не врешь ли ты мне все же? Может, ты все-таки шпион?
– Да нет же, нет, что вы! – запротестовал человек в плаще, прижимая ладони к груди.
– Ладно, дыши уж, – успокоил Остап. – Верю. Кстати, – спросил он с живым любопытством, – а правда похоже вышло? Я ведь в молодости в театральное поступал, да не прошел. – Фактура, – говорят, – у вас не та. Спросу не будет.
Председатель приемной комиссии у них такой был… сам седой, щеки как у бульдога, глазки маленькие, бесцветные, бегают… – Остап живо изобразил, как бегают у председателя глазки. – Жена у него еще – стыд и срам – во внучки годится. – Остап сплюнул гадливо и заходил взад и вперед. – Фактура. Встреться он мне теперь – показал бы я ему такую фактуру… – Остап заложил руки за пояс, и выпрямился, глядя на месяц. – Я мог бы на сцене стоять, знаменитым быть; лавры, конфеты… а не ножом размахивать по лесам. Доля моя, доля…
– Но позвольте, – робко спросил человек в плаще, – а если бы он… – человек покосился на ноги, торчащие из ямы – нас… вас не нашел?
– Кто? Панас-то? – удивился Остап. – Да он скорее от наконечника отказался бы, чем меня в лесу бросил. Он же меня еще вот таким, – Остап приблизил ладонь к земле – знал.
Человек в плаще немо, с изумлением уставился на Остапа, а тот продолжал: «Говорю же, – нежизнеспособная особь. В политике когти нужны, зубы и кулаки покрепче. А будешь добреньким, да по заповедям – съедят и глазом не моргнешь. Что? – Остап в упор посмотрел на человека в плаще. – Осуждаешь? – Он подошел к нему и заглянул в глаза. – Думаешь, подлец? Да я его, может, от худшей доли спас! Знал ведь, что от своего не откажется, на трон полезет. А что бы его ждало там, – Остап указал пальцем вверх, – такого из себя правильного? Да, брата родного убил. Злодей. Но ведь всю жизнь маялся, от совести уйти не мог. А разве царю такое позволительно?»
– Трона без крови не бывает! – заявил Остап. – В политике во всем нужно до конца идти, и – твердо. Сделал – сделал. Надо будет – еще сделаю, и – баста. Народ только твердой рукой можно в узде удержать. Этот же, – Остап снова покосился на ноги, – чуть что, нюни распустит, да и побежит на площадь каяться. А им ведь только дай слабинку – порвут! А заодно и меня – как особо приближенного, – заключил Остап и добавил, – так что, считай, я не его порешил, а себя от гибели спас. Понимаешь?
Человек в плаще кивнул.
– Плащ у тебя хороший, – вдруг сказал Остап. – Где достал?
– Он старый, – забеспокоился человек. – Давно ношу…
– Дай потаскать? – Остап взял полу пальцами, пробуя материал. – Да-а-а, хороша одежа. Ну так что? Махнем не глядя?
– Я… не могу, извините, – зачастил человек в плаще. – Просто это не мой, – это… дареный, да, подарили, и я…
– Ладно, – смягчился Остап. – Дыши.
Он обернулся, внимательно оглядел опушку, затем спросил: «Как звать-то тебя?»
– Петя.., – соврал человек в плаще.
– Ишь ты, – удивился Остап, – Петя. – И сказал задумчиво: «Эх, Петя, Петя… Попал ты, брат Петя, как кур в ощип. Впереди – слава, позади гибель, посреди – темный лес».
Остап помолчал, глядя куда-то в сторону.
– Понимаешь ли ты теперь, Петр, для чего ты не в болоте лежишь, с резаной раной, а стоишь здесь, рядом со мной? – спросил он.
Человек в плаще хоть и начинал догадываться, все же снова пожал плечами и улыбнулся как мог глупее.
– А я думал, ты смышленый, – сказал Остап.
Он достал из кармана пачку сигарет, зажигалку и, закуривая, посмотрел на «Петра».
– Что? – спросил он. – А, ну да. Есть у меня зажигалка, есть. Сотки только вот правда нет. По сотке отследить могут.
Остап затянулся, и зашагал по поляне, увлекая за собою «Петра»: «Давай теперь о деле».
– Я давно уже пытался к старику подступиться, – говорил Остап. – Знал, что тайну скрывает. Ну, вот мы ее вместе с тобой и выведали. – Остап полоснул человека в плаще лезвием своего взгляда. – Да только какой Панас был бы царь – я тебе, надеюсь, объяснил. В одном был прав старик: трудно царю без крепкого тыла, без хорошего советника. И то, что я тебя встретил – это, наверное, не случайность.
Остап снова затянулся, и выпустил дым через ноздри.
– Ты, я гляжу, парень толковый. По-своему. А главное – умеешь где нужно
затаиться, а где нужно и действовать. Видно, чуйка у тебя есть, или по-простому – интуиция. Только меня не таись, да верен будь, – озолочу, – говорил Остап. – Ты подумай, какие перспективы! – Он стал считать, загибая пальцы. – Охрана – раз. Бабы – два. Бухло, тачки, кокс и все такое – три. А главное – ты посуди, – говорил он и в глазах его разгорался алчный огонь, – сколько в нашем царстве ресурсов! Если сдать в аренду иноземным инвесторам месторождения нефти, газа, золота, и прочих полезных ископаемых, а также и земли – кому какие нужны – лет на пятьдесят, да развалить производство, да подшаманить с банками, налогообложением, пенсионным возрастом и конституцией, то по самым скромным подсчетам денег, даже на двоих, получится столько, что хватит не только нам, а и нашим внукам!
Главное – народ воспитать, чтоб не вякал и верил, что у нас все хорошо. А как воспитать – это уж мы придумаем. Наймем заморских пропагандистов, – у них в этом опыт богатый, – и станет наш народ, как шелковый; бедный, что церковная крыса, зато со всем согласный, и за своего царя – горой. А ежели кто и станет возмущаться, – то не дальше своей кухни; да только кто-ж их из кухонь-то услышит?
А правительство у нас будет такое, – продолжал Остап, – что на любой наш маразм ответит темпами роста. С таким правительством горы свернем! Скажешь, к примеру: «Хочу новую площадь, с памятником себе самому посередке, как символ нашей славы!». – Так они единственный в городе парк со столетними дубами снесут и закатают под эту площадку.
– Но почему парк? – удивился человек в плаще.
– Потому что в центре. Заметнее. – Эх, – мечтательно вздохнул Остап, – всего добьемся. Главное – твердая рука. И – побольше ментов. Чтоб шагу ни ступить. Чтоб боялись. Чтоб каждая гнида знала, что сверху сидит царь и на него, смерда, смотрит.
Сказав это, Остап встал перед «Петром»: «Ну, что? Пойдешшшь со мной?»
«Петр» глядел на Остапа в отчаянии.
Согласиться он не мог: план будущего царя был поистине ужасен. Отказаться же означало обречь себя на верную гибель.
– Мне нужно подумать…, – тихо сказал он.
– Соглашшайсссся», – обволакивал голос Остапа, будто кольцами змеиного тела охватывая душу и волю «Петра». – Не пожалеешшшь. Это только сначала непривычно… Но есть другая мораль. Другая нравственность. Другая шкала ценностей. Что есть добро? Что – зло? Кто их назвал так?
Побеждает тот, кто берет. Так возьми же. Или возьмет другой. Не нами это придумано. Не нам и менять. Так приди же… приди…, – шептал голос, и «Петр» распадался под немигающим взглядом агатово-черных глаз.
Вздулся капюшон с узором в виде очков, и острый раздвоенный язык задрожал у самого уха: «Соглашайссссся, сссссоветник…»
Будто в тумане «Петр» видел два изогнутых как сабли, тонких, нечеловечески острых клыка, на кончике одного из которых дрожала желтая капля яда, должная убить в нем того, кем он был, – капля, за которой не будет уже прежнего человека в плаще.
– Х-х-х-э!!! – раздалось над ухом.
Змей судорожно дернулся, и кольца, сдавливающие «Петра», ослабли и упали к ногам.
Лишившись их поддержки «Петр» повалился было на землю, но кто-то большой и сильный подхватил его.
– Ну, ну, будет. Будет, паря. А ты молодец, – низким баритоном говорил кто-то, кого «Петр» уже не видел, – не поддался.
И – все исчезло.
Глава 5
Ничего не было из того, что должно было быть, но в свой час «Петр» ощутил сначала ночной холод, а раскрыв глаза понемногу стал различать бывшее вокруг.
Он лежал на чем-то мягком. Над ним тихо светился туманными хлопьями млечный путь, скрытый отчасти лапами сосны, и вырисовывался темный силуэт чьей-то угловатой башки с короткими ушами и маленькими внимательными глазками.
– Ми-иша…, – слабо улыбнулся «Петр».
Он попытался встать, но был еще слаб, и снова повалился, в мягкое, тихо шуршащее.
– Ну, ну, будет, – отвечал медведь, – лежи уж, герой.
– Да какой там…, – обессиленно усмехнулся человек в плаще, чувствуя помимо слабости и радость, и облегчение, и дружеское после ледяного холода остаповых колец тепло, от которого хотелось счастливо плакать. – Чуть не обделался от страха…
Легкий ветерок прошелся по кронам сосен, и снова стало тихо.
– Герой – не тот, кто не боится, – сказал медведь. – А все-таки, ты молодец.
Пока «Петр» бы без чувств, медведь соорудил для него лежак из травы и прикрыл своей рубахой, чтобы было не так колко. Плащ человека он свернул и подложил ему под голову; сам же сидел, ежась от болотной сырости и отгоняя от «Петра» комаров сосновой лапой. Рядом лежал кривой ятаган с украшенной драгоценными каменьями рукоятью, а чуть поодаль… но «Петр» не решился взглянуть, и тогда медведь сказал: «Да ничего. Я его плашмя, по темечку… Очухается».
Остап лежал у ямы с покойным Панасом, разбросав руки, будто спал.
– Это-ж надо, какие люди, – покачал головой медведь. – Ничего святого.
– Он говорит, только такие и достойны царствования, – ответил «Петр» и всхлипнул.
– Это не они достойны, – вздохнул медведь. – Это мы заслужили таких, как он. Царь – он ведь что? Зеркало народного самосознания. Выражение нашей всеобщей самооценки. Так что, прежде чем на зеркало-то пенять…
– Неужто правда? – спросил «Петр»,
– Конечно, – подтвердил медведь. – Сами изменимся – и цари у нас пойдут другие. А кстати, – медведь повернулся к человеку в плаще, – неужто ты и вправду «Петр»?
Человек в плаще заколебался, медля с ответом, и снова соврал: «Правда».
– Ну – ну… – медведь укоризненно посмотрел на него. – Впрочем, Бог с тобой.
– А как же ты все-таки нашел меня? – поинтересовался человек в плаще, уходя от неловкого разговора.
– Шел-шел, да и нашел, – уклончиво ответил медведь. – Дай-ка, думаю, посмотрю, как там наш гость поживает. Ты ведь как нас покинул, МарьИванна горючими слезами весь снег в лесу растопила, – искала тебя.
– Неужто ты, Миша, по ее просьбе отыскал меня? – испугался «Петр».
– Стал бы я… – буркнул медведь.
Он замолчал, улыбаясь чему-то далекому, потом вздохнул: «Нет, Петро. У меня теперь дела поважнее. У меня теперь семья; детишки по лавкам, трое уже: Лизонька, Илюша да Марьюшка».
– Скажи пожалуйста?! – удивился «Петр», и сердце его сжалось.
Медведь достал из-за пазухи стопку заботливо перевязанных тесемкой фотокарточек и стал показывать.
С первой же из них на «Петра» глянули большие, темные глаза на чуть бледном, с тонкими чертами лице. Подвенечное кружево взметнулось метелью и застило поляну искрящимся снегом. Вновь стало заиндевевшее на ночном морозе крыльцо, протянулась горячая полоска света из-за приоткрытой двери и дым поплыл слоями под абажуром
«Как близка, – думал человек, – как близка ты была тогда. Как много, как непоправимо много может изменить один не сделанный шаг…»
– Много… – отвечали глаза.
Несчетные звезды сверкали над снежной целиной, и вели в лес две стежки. Сгоревшая спичка, забытая на перилах, указывала туда, где они терялись среди заснеженных сосен.
…Рядом с женщиной на фотокарточке стоял медведь в черном свадебном костюме. Одной лапой он бережно обнимал свою невесту за талию, другой вместе с нею поддерживал свадебный букетик.
– А это уже детки, – гудел медведь. – Лизонька первая родилась. Назвали как мамочку… – и перед «Петром» проходили, сменяя друг друга, ясноглазые, улыбающиеся детские лица, кружавчики, куклы, лошадки-качалки…
Искрился снег, заметая следы у опушки, и глаза, вглядываясь растерянно и тревожно, тонули в белой круговерти, становились уже почти неразличимыми.
–…Так и живем, – заканчивая свой рассказ, вздохнул медведь. – Избушку продали; открыли ипотеку, купили дом в соседнем поселке. Просторный дом, с участком; детишкам раздолье. Одна беда, – он снова вздохнул. – В нашем царстве, сам понимаешь, такое хозяйство не потянуть. Вот, иду за синие леса да высокие горы, к турецкому паше наниматься ратником.
– И много ли предлагают? – Спросил «Петр», обрубая, гоня от себя, не давая прорасти кровоточащим, извивающимся в болезненных корчах корням ревности, зависти, досады; единственное, что он мог сделать; единственное, что нужно было сделать.
– Не знаю, – ответил медведь. – Просто так золотые горы никто не насыплет, это-ж понятно. Но – думаю, всяко больше, чем дома. А главное, – медведь сник, говоря это, – самое главное, «Петя», – детушек теперь не скоро увижу. Как они там без меня? Машенька вот-вот болтать начнет. У Илюши в саду утренник. А Лизоньке в первый класс осенью, – и все без меня. Эх, жизнь наша…
– Что поделать, – ответил «Петр». – Се-ля-ви…
Они помолчали.
– Ну, а как там козел? Ворон? – снова спросил человек.
– А что козел? – пожал плечами медведь. – Козел – он и есть козел. Все скачет; от одной юбке к другой. К тому же, пить много стал.
Ворон построил себе тоже дом, по соседству; обзавелся хозяйством. Иногда прилетает на чай.
– Жениться не собирается?
– Вряд ли. Он же у нас перфекционист. Чуть что не по его – и до свидания. Хотя, в принципе, он птица-то неплохая; может, просто не встретил еще свою ворониху.
Тут медведь повернулся к «Петру» и лукаво сощурился: «А давай вот тебя лучше женим? А? На МарьИванне? А?» – И захохотал, хлопнув себя по коленке.
– Типун тебе, Миша… Даже и не смешно, – обиделся «Петр».
– Да ладно, шучу, – сказал медведь, все еще смеясь, – тем более что МарьИванна-то наша теперь в столицу перебралась. Салон для новобрачных открыла. Известная особа, говорят, стала; в лучших салонах бывает, с иностранными туристами шампанское на брудершафт пьет; так что, думаю, ты можешь считать себя в безопасности, да и…
Медведь оборвал себя на полуслове: «Эка незадача. – Неужто догнали? Скоро же они…»
– Кто догнал? – вздрогнул «Петр».
Лес был неподвижен и тих, но где-то в глубине его чувствовалась невидимая, но скоро приближающаяся погибель.
– Как есть, охрана царская, – понизив голос, сказал медведь. – По следам идут, погибель нам готовят. Скорей! Схоронимся, пока нас самих не схоронили.
Он подхватил товарища одной лапой, в другую взял ятаган, свою рубаху и плащ «Петра», разметал травяной лежак и побежал к опушке.
В эту минуту Остап, который доселе не подавал признаков жизни, тихонько застонал и шевельнул рукой.
– Погоди, – прошептал «Петр», трясясь в медвежьей лапе, – а как же он? Неужто здесь оставим?
– Он свою судьбу сам выбрал, – ответил медведь. – Знал, на что идет. Не нам за таких, как он, голову складывать.
– Но позволь, Миша, это же против правил…, – запротестовал было «Петр».
– Чьих правил? Твоих? – посуровел медведь. – Тогда иди, и сам будь вместо него.
«Петр» хотел было сказать что-то еще, но медведь уже углубился в густой подлесок у опушки, и вовремя: в ту же секунду с другой стороны поляны земля загудела под тяжестью множества копыт, затрещали ветви, раздались грубые голоса, и из бурелома вывалился всадник на черном коне.
Закованный в латы, с мечом до земли в тяжелых ножнах, в стальных сапогах с длинными, как сабли, шпорами, он несся к столетней сосне.
За спиною всадника был массивный дубовый щит в медных заклепках, колчан со стрелами и огромный, изогнутый лук, а на голове – черный островерхий шлем с рогами, на котором белела эмблема: солнце с острыми каплями разбегающихся лучей, под которым, раскинув руки, парил человек в пиджаке.
За всадником с гиканьем и визгом неслись другие, числом же, не считая первого, – тридцать и три чертовых дюжины.
Остап, который успел прийти в себя, сидел теперь на земле и ошалело озирался. Заметив всадников, он вскрикнул и хотел было подняться, но ноги еще не слушались его, и он пополз, пятясь, к опушке.
Поздно: всадник в латах, – очевидно, воевода, – уже был над ним на своей лошади.
– Кто таков? – спросил всадник глухим голосом, невидимый под забралом своего шлема.
Неожиданная перемена произошла здесь с Остапом.
Заискивающе, счастливо улыбаясь, он встал на колени, сложил руки на груди и кланяясь как-то набок стал креститься, подбираясь на коленях к всаднику, норовя поцеловать стремя.
– Отцы родимые! Спасители! – причитал он, и слезы умиления катились по щекам его. – Бог вас послал! Не чаял в живых остаться. На волосок от смерти был! Чуть не сгубил меня Петька-лиходей, изменник царский! Не дайте уйти душегубцу! Это он, он меня сюда притащил! Панаса зарезал! Меня против власти подстрекал… но не поддался я..!
– Постой, – говорил воевода. – Что за Петька-лиходей? Откуда? С кем? Когда? Отвечай, собака! – и замахнулся мечом.
– Петька, отец! Петька! Из санатория. Главный преступник и изменник, – пояснил Остап, боязливо косясь на меч.
– А ну, пробей по базе, – приказал воевода одному из дружинников, который подскакал первым и встал по правую его руку.
Тот достал ноутбук и с минуту нажимал кнопки.
– Нет такого, – сказал он, отрываясь от экрана.
– Ну вот, видишь, – укоризненно покачал головой воевода. – Нет такого. Выходит, ты не только самозванец, а и лжец?!
– Не лжец я! Не лжец! – восклицал Остап, протягивая руки. – Вот же он только что был здесь, и ушел, ну… Петр же!
– Ложь во спасение была, – чуть слышно шепнул в кустах медведь.
На поляне же продолжался допрос.
– Ну, а сам-то ты кто будешь, добрый человек? – интересовался воевода.
– Я-то..? – улыбался Остап, глядя остановившимися глазами. – А… Гришка я! Гришка из Комиссаровки! Лесника сын.
– Гришка, говоришь? – сомневался воевода.
– Гришка, Гришка, – кивал Остап, прижимая кулачки к груди. – Пошел за грибами, да заблудился. Стал на помощь звать, а пришел Петька-лиходей, и с ним – старик. Петька старика порешил и скрылся, а меня крайним сделал. А так я мирный. Лесника сын.
– А что это у тебя, лесника сын, в кармане? – спросил вдруг воевода, и указал на карман Остаповой футболки, предательски оттянутый увесистым наконечником.
– Это? – Остап достал наконечник, счастливо улыбаясь подполз на коленях к воеводе, и на раскрытой ладони протянул ему артефакт. – Так ведь… Смотрю – лежит что-то… Дай, думаю, возьму. Вдруг кто искать будет, – так я и верну! – И добавил с чувством: «Нам чужого не надо!».
– Вернешь, говоришь? – сказал воевода. – Он взял наконечник и поднес к глазам: «А ну-ка…», – кивнул он через плечо тому, кто был с ноутбуком.
IT-дружинник снова склонился над экраном и через минуту ответил: «Он. Все данные совпадают».
Воевода упер подбородок в кулак.
– Скажи, какой везучий, – задумчиво произнес он, разглядывая Остапа. – А знаешь ли ты, лесника сын, что это, к примеру, такое? – и издали показал ему наконечник.
– Откуда-ж мне знать? – удивился Остап. – Мы люди темные, университетов не кончали, в чужие дела не лезем. Как Бог Свят, не ведаю.
Тем временем другой дружинник отделился от отряда, спешился, достал из подседельной сумки ящик с антенной, стрелкой и лампочкой и подключил к нему наушники.
– Согласно данным со спутника – где-то здесь, – сказал он и стал петлять по поляне, не отрывая взгляд от стрелки, пока не остановился над мертвым Панасом.
Нагнувшись, он обыскал его и достал из кармана панасовых штанов сотовый телефон.
Остап, увидев это, побледнел, как полотно, но быстро взял себя в руки.
– Все верно, – сказал дружинник с ящиком, – то самое устройство. И серийный номер совпадает.
– Разберитесь, – приказал воевода, и дружинники склонились над телефоном.
– Не ведаешь, значит, – повторил он, поглядывая то а Остапа, то на наконечник. – И ведь скажи; какая малая вещь, а сколько шуму из-за нее; все царство стоит на ушах с тех самых пор как узнали, что она объявилась. Неужто и вправду скрыта в ней силища великая?
Остап стоял перед воеводой, синими как весеннее небо глазами глядя в глаза его. Расхристанная домотканая рубаха, светлые как лен волосы, котомка и лапти Остапа словно вышли из чудного сна. И воевода видел перед собою поле на холме и деревушку у речки, июльские травы и купальские огни; да и мог ли этот простой парень, Гришка из Комиссаровки, лесника сын, быть действительно государевым изменником, покусившимся на трон? Видать, есть еще на свете Правда. Видать, в самом деле не виноват он. Отпустить бы… Ведь все – только сон: и наконечник; и Гришка; и дружинник; да и само царство – сон. И когда мы засыпаем здесь, кто-то просыпается «там», и так до тех пор, пока все станет неважно, и тогда каждый сможет идти, куда захочет. А потому: «Иди, Гришка. Ступай себе с Богом…», – грезил воевода, теряя себя в бездонной синеве Гришкиных глаз.
– …Лжет, собака! – раздался в темноте грубый голос, и чудный сон распался. – Лжет. – Повторил дружинник с ноутбуком.
Он подошел к начальнику.
– Не Гришка это, а Остап – рецидивист, – доложил дружинник. – Вот на него досье по базе, а вот и он сам. – Дружинник нажал на кнопки, и на экране появилось лицо Остапа. – А этот – дружинник кивнул на труп в яме, – Панас, также известный как «Черный сторож»: убийство родного брата; подготовка госпереворота; подстрекательство. – Стало быть, их мы и ищем.
– Не при чем я, отец родной! – раздался крик, и Остап на коленях снова пополз к воеводе.
Слезы стояли в голубых глазах его вместе с февральской лазурью и колокольным звоном.
– Век буду Бога молить! Истинный крест! Всем, что ни есть… не при чем..!
– …Номер телефона зарегистрирован на имя Остапа-рецидивиста, – добавил дружинник с ящиком.
Несколько секунд на поляне стояла мертвая тишина. В тишине этой воевода медленно повернулся к Остапу.
– Так вот что ты за гусь, – задумчиво сказал он. – И что же это ты нас, Остап-сучий сын, за нос водишь? Сказками путаешь, кот-баюн хренов? Или думаешь, что ты умнее системы?!
Он помолчал и добавил, будто жалуясь: «Мы тут за тобой ходим, хотим… До исподнего в болоте вымокли, коней уморили, сами выдохлись… А ты тут байки травишь. – И потемнев лицом, крикнул грозно: «Предать госизменника лютой смерти!»
– С-су-уки…, – выдохнул Панас.
Он понял, что дело пропало, и терять нечего.
Белыми от бешенства глазами обвел он всадников, и закричал в злобном отчаянии своих последних минут: «Погубил меня старый хрыч! Говорил же – по телефону отыщут! Говорил – не бери! Все равно сеть не ловит! Падла! Гори в аду!»
И оборотившись к дружинникам оскалился, поднялся с колен и затравленным зверем бросился на них: «Волки позорные!»
Ночь стояла над миром; черная, как грех, скрываемый ею. Тускло тлел серп умирающего месяца, благословляя всякую неправду и злодейство своим предсмертным светом, заваливаясь уже на сторону тьмы, чтобы скрыться в ней.
Тихо было. И только вдали, над туманами болот и забытыми погостами поднялся, и долго висел в неподвижном воздухе многоголосый волчий вой, навевая неизбывную тоску и ужас, погребальной песней тому, кто призвал его в свой последний час.
***
Когда все было кончено, Лжепетр осторожно поднял голову. Боясь увидеть то, что было перед ним, но не в силах сдержаться, приоткрыл он один глаз и тут же снова зажмурил: у столетней сосны неплотным кольцом стояли государевы слуги, а в центре его лежало в чудовищно-неестественной позе, каменно-неподвижное, то, что еще недавно было Остапом.
Всеми силами подавляя рвотный рефлекс, Лжепетр уткнулся в траву.
– Как и всегда за последние тридцать лет и три года, победила действующая власть, – констатировал воевода.
Он еще раз оглядел наконечник и спрятал его в футляр, который положил в подседельную сумку с эмблемой парящего человека.
– По коням! – скомандовал воевода, но пошатнулся, уставившись в одну точку, харкнул кровью и упал.
Из тонкой, незащищенной полоски шеи его между шлемом и латами торчал длинный кинжал. Рядом стоял, поигрывая пустыми ножнами, дружинник с ноутбуком.
Отбросив ноутбук, он поставил ногу на труп начальника и извлек из подседельной сумки наконечник.
– Это что же получается? – начал он, обращаясь к своим спутникам. – За какие такие заслуги? Не бывать тому! Теперь я – Царь! – И поднял над головой наконечник. – А ты, – он повернулся к дружиннику с ящиком, – пойдешь ко мне в Первые Советники.
– Пойду, пойду, – ответил тот, достал лук, натянул тетиву и запустил стрелу своему товарищу в глаз.
Завладев в свою очередь наконечником, он воскликнул торжественно: «Друзья..!» – но упал с раскроенным булавой черепом.
На поляне началась свалка. Ратники объявляли себя царями и назначали Первых Советников, рубили друг друга мечами, разили стрелами, стреляли из пушек, нанизывали на копья, жгли, давили конницей. Испуганные лошади метались среди облаков порохового дыма, воя ядер, посвиста каленых стрел, гибли и падали, давя под собою всадников.
***
Когда все кончилось, оставшиеся в живых лошади с испуганным ржанием скрылись в лесу и вновь стало тихо. Человек в плаще и медведь вышли из своего укрытия.
Ночь подходила к концу, и мрак ее таял в мутном свете грядущего утра, являя миру весь бессмысленный ужас кровопролития.
В дымке тумана, наползавшего с болот, высились темные груды трупов, щетинились сломанные копья и древки флагов, дымились остатки пожарищ, слышались стоны умирающих.
Друзья двинулись к сосне. Лжепетр старался не смотреть по сторонам, но все же на глаза ему то и дело попадались то отрубленная рука, то мозг, вытекший из размозжённого черепа и еще парящий, то гирлянда кишок, намотанная на копье, то россыпь пальцев в траве.
На сосне, на нижней, толстой ветви ее, которая была, однако, довольно высоко над землей, сидел понуро, свесив босые ноги с длинными тонкими ступнями некто, похожий на серую тень и вздыхал.
– Все похитили, окаянные. И свои души загубили, и меня без спасения оставили, ироды. Даже могилы у меня теперь нет. А кто я без могилы-то? Так, и не усопший даже, а – стыдно сказать, – привидение; слазь, Иван, с сосны, и дуй огоньком по болотам, пугать добрых людей.
Туманные слезы падали на увлажненную утренней росой землю: «И брат туда-же, новопреставленный…, – причитала тень. – Куда ж ему еще? Без покаяния-то?»
– Не горюй, – сказал медведь, – справим мы тебе новоселье. А придет время – и часовню поставим.
– Правда? – обрадовалась тень. – Вот спасибо! – И зачастила: вот хорошо-то было бы! Вы не представляете себе, что это такое – сидеть тут безвылазно и знать, что лучшей доли не будет! Уж что только я не пробовал, – тень стала загибать пальцы, – и гимнастику, и аутотренинг, и медитации, и даже нумерологию, – но ничего не помогает, если нет надежды!
Вдруг тень умолкла и оглянулась боязливо: «Светает. Скоро Господь явит свой лик миру. Нельзя мне пред ним теперь быть, недостоин бо. Прощайте, друзья! И – помните о своем обещании!».
С этими словами тень заклубилась облаком, свернулась жгутом и втянулась в землю.
Медведь, проводив ее взглядом, пошел по поляне, вглядываясь в полумрак, еще царивший на ней, пока не остановился у свежеразрытой могилы. Там, у края ее, между сцепившихся в посмертной схватке ратников, лежал наконечник стрелы венвелопской культуры: бронзовый лепесток с зазубренными краями.
– Так вот ты какой, – сказал медведь задумчиво. – Нашелся-таки. Уж Не думал, что свидимся. – Он вздохнул. – Нет, венвелопский царь. Не во благо нам твоя магия. Уж лучше мы как-нибудь сами. А потому…
Осторожно, стараясь даже и не глядеть более на наконечник, медведь поднял с земли веточку и столкнул ею артефакт на дно ямы. Потом собрал почерневшие кости Ивана и сложил там же. Рядом устроил тело Панаса, накрыв его попоной, снятой с убитой лошади, и засыпал землей.
Над восстановленной могилой, теперь получившей еще одного постояльца, вырос холмик болотной земли. На холмике утвердился крест из сосновых веток.
– Помяни, Господи, души усопших рабов твоих, – тихо сказал медведь и перекрестился.
«Петр» встал рядом.
– Жалко их, – тихо добавил он. – Убиенных-то…
Послышался шум крыльев, поднялся ветер, и над поляной, раскинув крылья, закружила широкая тень. Вскоре большой черный ворон опустился на обломок копья, торчавший из груды мертвых тел: черная скала в предрассветном тумане.
– Идем, – сказал медведь. – То по нашу душу.
Ворон сидел на древке копья и оглядывал место побоища.
– Одного не пойму, – сказал он задумчиво. – Чего им не живется…?
– А ты скор, – ответил медведь, подходя к товарищу, и усмехнулся: «Что? Тянет на мертвечинку-то?»
– Да как сказать…, – ворон пожал плечами, – кажется, за столько лет уж и отвык, но случись криминал какой, или сражение – срабатывает генетическая память, будто что щелкает внутри; снимаюсь и лечу.
Ворон подставил друзьям крыло. «Петр» и медведь взобрались на его широкую, плотную спину.
– Все готовы? – спросил Ворон. – Предупреждаю заранее: начнет тошнить – сброшу. Время в пути – три часа, три минуты.
– Стойте! – закричал «Петр». – Подождите!
Он соскользнул с вороновой спины и побежал к опушке. Там, зацепившись полой за куст орешника, висел его плащ, забытый в перипетиях последних событий. Зияющий прорехами и полный лесного сора, он все же мог еще послужить защитой от холода и ветра в полете.