Алексей Васильевич Губарев
Байгуш
Третий круг самый обширный и интересный в среде офицеров. Они ухожены и полны презрения к окружающим. Всегда держатся кучкой. Ко всему гордо носят звание "коммунист" или состоят в кандидатах. Редкий день их компания трезва, но пьют умело, что и сходит им с рук. На кителе у таких можно видеть отличительные значки только с цифрою «1», других они не носят. Парфюм эта каста пользует по три рубля, и он часто неплох букетом. Но пользуются они им совершенно без меры. Курят лощеные товарищи сигареты с фильтром, особенно предпочитая марки болгарских фабрик. За ними всегда останется пустая пачка "Feniks"-а на столе или смятая порожняя "Opal"-а на полу. Эти довольно громко командуют, всегда правы, не пропускают ни одного построения, при строе могут унизить «чернорабочего». Но невозможные бездельники. Разговаривают они много и во всеуслышание. Более всего в их кругу удовольствие обсуждать карьеру и собственные "подвиги" – где и на кого наорал или как залепил в ухо солдату. Не без того, чтобы и перемыть косточки женщинам, впрочем, своим похабством определяя им только одну известную роль. Всё их занятие на разводе подрать горло, на планёрках четко доложить о проделанной мифической работе, уточнить пространный план, высмеять, кто попадет под руку и затем смыться компанией в каптерку: устроиться там, пить водку и часами расписывать "пулю". Их находят хорошими служаками и регулярно выдвигают достойными поощрения и повышению в должности. А копни поглубже – щёголи или просто балласт, где обнаруживается пустота, ложь и хамство, и тому более – ненужность Родине. Потому уже годом после назначения проносится известие о снятии с должности. Будь на дворе веку 18-му, так эти интриганы были бы зачинщиками большинства дуэлей. Противопоставить этим выскочкам можно только готовность дать немедленный и жесткий отпор. Перед тяжелым взглядом и физической силой они пасуют, тут же небрежно переводя течение возникшего противостояния на нечто отвлеченное, чтобы не оконфузится перед сотоварищами проигрышем. Душа к ним холодна и лишь есть место удивлению их театральным способностям.
Обо мне интересного совсем немного. Впрочем, в офицерской среде я стараюсь держаться особняком и, в силу вредности нрава, склонен подчас поиздеваться в ситуации. Подобное занятие меня забавляет. Это особенно проявляется в часы, когда часть переживает состояние, именуемое на кораблях командою «Полундра!». Нечто схожее случайному свидетелю предстаёт, когда присутствующие воровского схода на "малине" сначала слышат продолжительный свист, а затем к ним врывается "шестёрка" с неестественно выпученными глазами, неутомимо несшая вахту на шухере, и благим матом орёт: – "Ата-а-с!".
Самое занимательное происходит при отказе оборудования у одного из маститых картёжников. Так как найти «хозяина» в такую минуту не представляется возможным, к нему на боевой пост непременно нагонят целую толпу, среди которой, как правило, его дружки и присовокупленный на всякий случай к ним специалист. Зная наперёд, что будет комедия, я принимаю самое дурашливое выражение на лице и устраиваюсь в стороне получить удовольствие от действия: или возле окна или в дальнем углу. Естественно, под горячую руку начальства попадает молчаливый специалист из «чернорабочих» – капитан или "старлей". Пока таковой, забравшись в технический шкаф, пыхтит и глотает там пыль, «щёголи» дружной стайкой трутся у двери и какой-нибудь из них при старшем офицере обязательно разовьет бурную деятельность. Он начинает орать на единственного в этом представлении солдата: – Товарищ солдат, где документация? Встань, как положено! Где журнал? Застегнись! Почему грязно на посту, почему не заполнены графы? Будто если что-то здесь и не по нему, то это имеет отношение к поломке или исправит дело. Остальные, для приличия выдержав пару минут, скоро проговаривают начальнику дежурное, словно у них совсем вылетело из головы: «мне нужно тому-то срочно сказать, я мигом» или же «я только тем-то отдам распоряжение и вернусь» тут же безвозвратно испаряются со сцены.
Когда же усилиями солдата наведён порядок и обнаружилась вся документация, неугомонный деятель тут же, изобретя предлог, исчезнет вслед своим дружкам, словно его миссия выполнена сполна и Родина может спать спокойно.
Копающийся в оборудовании угрюмый офицер каждую минуту вызволяется начальником на свет Божий и вынужден рапортовать неопределенное на бестолковые расспросы: «ну что там?», «через сколько восстановите?», «вы нашли неисправность?», «долго вы там ещё будете копаться?» и прочее. Понятно, что при таких условиях сделать ремонт не представляется возможным, потому спустя пару часов старший офицер закатывает истерику, из которой все окружающие выходят безмозглыми тунеядцами, которым нечего делать в армии. И в этом он, как ни странно, прав.
Если такое приключается, я всегда обожду ночных часов: утомленное начальство наконец распустит офицеров и помещение с неисправным оборудованием опустеет. Затем в присутствии бедного солдата я, а зачастую вдвоем с тем капитаном или "старлеем", принимаюсь(-мся) за дело. Иной раз причина найдется сразу: что чаще бывает – крыса перегрызла провода; реже – слиплись контакты у реле или «высох» конденсатор. Тогда исправив положение, включаю оборудование, а солдату настрого приказываю на вопрос: – «Что там было, и почему вдруг заработала станция?» отвечать – «Не знаю, я просто решил переключить выключатель, а она заработала». На это солдат, как правило, улыбается, а я ухожу искать спальное место в казарме. Конечно, по прошествии срока правда всё-таки вылезет и за то, что я посмел дурачить руководство на меня точат зуб и не любят.
Не в моих правилах быть над кем-то или чьей-то воле позволить мною управлять, но стараюсь оставаться при этом в тени. В силу мужания начал формироваться характер. Офицер не должен посылать в бой, он должен вести подчиненных в бой. Мне нравится этот принцип, и в своей службе постараюсь не изменить ему. Со штабом нахожусь в состоянии негласной войны. По чьей-то прихоти наряды и хозработы среди офицеров распределяются откровенно неравномерно. Есть деятели, которых за полгода я ни разу не видел в наряде или ответственными, а чтобы представить старшим машины возить почту или воду для столовой, так и вовсе на ум не приходит. Высказал наболевшее начальнику штаба, чем сильно озлобил его. Теперь мы тихо ненавидим друг друга.
Интересно на фронте тоже так же расписано? – один офицер в окопе наступление сдерживает или у пушки потеет, а другой занят чем-то более важным боя.
9 мая года 1987-го. Золотые рыбки.
Многочисленными плакатами, нитями разноцветных вымпелов и гирляндами огней между уличными фонарями майские праздники надолго угнездились в центральных улицах и на площадях города. Нынче запланирован поход в кинотеатр компанией: после обеда встречаюсь с девушками в общежитии.
Всему своё время. Так и со мною. К этому периоду я, наконец, отличил работу на производстве от службы; в заводе, пусть и недолго, я работал. Стал разбирать, когда должно находиться в части безвылазно, а когда довольно лишь посетить развод и поставить задачи подчиненным. Этим появилось свободное время, порой в излишестве, отчего и перестал тяготиться службой. И выпало это как раз, когда кошелек переживал финансовый бум. Офицерскою судьбой так заведено: проиграешься холостяком в пулю, подловленным на мизере или в американку, гоняя шары – кризис пережидаешь в казарме и солдатской столовой; рассчитаешься с долгами и к тому ещё приладится денежное довольствие – от души покуролесишь в городе. Лишняя монета пробуждает в офицере гусарское начало, а выпадает она не обязательно в выходной или праздник: офицера в настроении запросто можно видеть в ресторации вечером в понедельник.
В моем характере также подобных нот обнаруживается немало. Могу не пить в праздник, когда все вповалку, но запросто позволяю при случае нажраться водки в будний день и пропустить службу. Иной раз трезв и без подарка втиснусь кому в день рождения, а пройди время заберусь к нему же в гости достаточно пьян и одарю без причины на то занятной и недешевой штучкою.
Из драгоценностей на Наташе я замечал только тонюсенькое золотое колечко с блестящим стёклышком и на капроновой ленточке алюминиевый крестик. В эти праздники гусар моей души пожелал памятного постамента, решив огорошить девушку неожиданной приятностию. Этому можно не верить, но задней мысли, как то купить девичью душу, я не имел. Более того, моя задумка могла и напортить мне – большинство женщин дорогой подарок расценивают на свой счет неправильно. Но пережить удовлетворение без риска не так интересно, не те ощущения.
Потому ко времени открытия не на шутку разошедшийся во мне мот приволок меня к магазину «Бирюза», где был небольшой выбор золотых изделий. Советское государство прилагало значительные усилия в содержании военных, почему офицер без особых усилий мог преподнести достойный подарок даме, не уронив при этом чести. В залу вместе со мною просочилось всего два – три покупателя. Выбор пал на цепочку и кулон к ней. К тонкому колечку толстую цепь носить не приличествует. Потому пошлые видом украшения я и не перебирал. Но покоящееся на прилавке не соответствовало моему запросу. Продавщица, видя мои искания, решилась оказать посильную помощь. Я рассказал, как вижу подарок даме сердца. Из всех камней лучшим считаю александрит, хотя ему приписывают дурное и называют вдовьим. Дарить его девушкам не принято. Но в одиночестве я трагизма не вижу, а любовь к этому камню привила мне мама. Украшений с александритом не имелось даже под прилавком. Всё же снизойдя моим грёзам, продавец попросила подождать и растворилась в проеме, ведущим в святые ювелирторга. Через минут пять верная служительница теневого рынка вынесла из подсобки изящного плетения цепочку и кулон – две кружащиеся рыбки; с камушками к сожалению ничего не было.
«С вас по кругу двести пятьдесят рублей» – шепнула она. Убедившись, что ни один любопытствующий взор не нарушит конфиденциальности операции, я сунул услужливой спекулянтке деньги, поблагодарил и вышел из магазина.
Сейчас же появиться на встречу было довольно рано и я, в обузу прихватив торт «Наполеон», забрался в трамвай, чтобы немного оттянуть время.
Особая пытка дарить девушке первый раз дорогое украшение. А если дарение проходит в присутствии её подруги особенно. Сцена выглядела так неловко, что уши мои загорелись, а сам я готов был провалиться сквозь землю. Наташа тоже была смущена до крайности, и было заметно, что ей неудобно принимать дорогой предмет. Выручила неугомонная Марина. – Ой, можно я померяю? – и, не дождавшись разрешения обладательницы подарка, начала примерять цепочку у зеркала. Её бойкая болтовня в минуту развеяла неловкость момента. Ах! Марина, Марина! что бы я без тебя делал?
Наташа пусть ненадолго, но засветилась скромною улыбкой, а я, обрадованный редким впечатлением девушки, разумно отвлекся разрезанием торта к чаепитию, предоставив подружкам пошептаться. Вне сомнений, что подарок тронул девушку. Одного не мог я понять, почему Наташино лицо даже в минуту радости не избавилось от печали, и было видно, что она переживает страдание. Девушку явно что-то мучило, а что я никак не мог распознать. Странная тень непростых раздумий никогда не оставляла её облика.
Стеснение не позволило Наташе в этот вечер надеть украшение, но впоследствии кулон всегда был на ней, и я мог удовлетвориться её довольством от подарка, потому как мои глаза не находили более на её шее православного крестика.
Октябрь 1983 год. Надя.
Что касается моего характера, предвзятость к любому проявлению жизни во мне находит мало отражения, равно и любое загадывание наперёд. Мой принцип существования заключен всего в два, но ёмких слова – как покатит. В этот раз октябрь выдался настолько хорошими погодами, что оказавшись в парке можно было видеть в некоторых уголках его болдинскую осень. У ворот частных подворий заголубели сентябринки и кое-где можно заметить свисающую со столба покрытую пылью тощую гроздь черного винограда. Деревья оделись в золото, редкие клены полыхнули кострами, а трава оставалась зеленой и в клумбах буйствовали цветы, особенно выпячивая разноцветье астр. Воздух стал прозрачен, а небо, наконец, проявило над головами чистую лазурь в редких по горизонту облаках.
Перед началом семестра одну из рот батальона расформировали. По мнению командиров состояние воинской дисциплины уже не поддавалось никакой критике, потому и приняли этакое каверзное решение. Хотя, на мой взгляд, когда я поближе познакомился с шантропой из-за которой всё и началось, их нарушения в сравнении с тем, что выдавал на гора я казались невинными детскими шалостями. Беда проказников заключалась лишь в патологическом упрямстве, схожем с коровьей тупостью стада, бредущего поперек оживленной трассы. Если для меня самовольная отлучка представляла выверенную операцию, где было предусмотрено множество мелочей способствовавших всячески скрыть отсутствие или, по крайней мере, умалить вес нарушения, то эти обормоты перелазили через забор не считаясь ни с чем и с настырностью свойственною идиотам из дурдома.
Тем не менее, впервые за всю историю училища расформирование состоялось. Личный состав батальона бесталанно перетасовали. Взамен бывшей была создана сборная рота, одному из взводов которой вверили мою персону для перевоспитания. Сентябрь прошел довольно тихо. Курсанты осваивались в новых коллективах – устанавливалась негласная иерархия.
В ноябрьские праздники училище всегда принимало участие в параде, который проводился в Ростове-на-Дону. За месяц до важного политического мероприятия из курсантских батальонов сформировали парадные коробки, и училище впало в ту пору, когда все свободное время от занятий протекало на плацу в изнурительных тренировках, потому неведомо как образовавшийся просвет многих свихнул с ума. Не минул этой участи и я.
Выдался случайный выходной, которого никак не должно было быть. Подъем и завтрак прошли в штатном режиме. Ничего не предвещало беды. Часов в одиннадцать до полудня подходит ко мне Ж… Мы знакомы ещё очень мало; так, изредка перекинемся нейтральными фразами и всё. А тут это деятель подваливает с предложением смыться в самоволку: – Нет желания пойти на свадьбу? в три часа надо быть на месте, побухаем. – «Кто женится?» – «Да так, слегка знакомые». – «Родня или пятая вода на седьмом киселе?» – «В общем-то, где то так». – «Идти куда? далеко?» – «Нет, спустимся с Бирючего кута и там, в частном секторе событие и празднуется». – «Чё дарить будем?» – «На букет наскребём?» – «Да уж как ни будь» – «Ну и всё, по рукам?» – «По рукам». – «Тогда встречаемся в половину третьего за казармой у дыры в заборе». – «Ладно».
Начало четвертого. Владелец имени Ж… принадлежал к той трагической касте, которая никогда не думает и тем более «ни в жисть» не потратится на разработку даже простецкого плана, потому было и направил свои стопы в парк, что разбит напротив училища. Я, разумно полагая что в аллеях может находиться патруль, взял командование операцией на себя, кардинально изменив предложенный Ж… маршрут, и повел собутыльника малопривлекательными извилистыми проулками. Через пятнадцать минут к означенному пункту добрались без происшествий.
Ухоженный дворик. По всему веселие уже в разгаре. У калитки из почерневшего штакетника разношерстная толпа, в которой наблюдается много подвыпивших. Ж… проникает внутрь и надолго исчезает. Подобно клоуну, стою с двумя букетиками, предлагающими взору сочную желтую палитру. Жду коллегу по мероприятию и по мере течения времени теряю в настроении. Наконец вижу благообразную рожу товарища увязшую в счастливой улыбке. – «Тут много лишних понапришло,– говорит,– но всё нормально, идём». И тянет меня за руку в калитку. Заходим. Передаем цветы жениху с невестой, которые посредством десятка рук уплывают по назначению. Нас усаживают за стол, изображающий букву «Т». В убранстве стола многое в тарелках съедено и ещё более, где блюдо кем-то начато. Грохочет безвкусная музыка, приглашенные ведут себя в строгом соответствии усредненным свадебным обрядам. Перед нами появляются гранёные стаканы. Разливая на стол, нетвердая рука наливает водки по края. Я отодвигаю подальше холодец, потому как там наверняка свиная голова, чего я не терплю, а взамен придвигаю миску с солеными огурцами и картофель с котлетою в крошке. Ж… встаёт и произносит витиеватый туманный тост, желая новобрачным полной сумы. Сочетающимися оказываются: заметно потрепанная жизнью невеста с рыжими космами и в стельку пьяный жених годами пятью старше и так же переживший уже не одну женитьбу.
После убойной третьей порции спиртного навалилось опьянение, благодаря которому я с головой пускаюсь в тяжкие. Осоловевшим взглядом изучив присутствующих, делаю вывод: самою интересной из всех дам – невеста. Не упомню, какими уж ухищрениями мне это удалось, но мы оказываемся с нею в уютном уголке среди многочисленных строений двора. Верно, она отошла из-за стола покурить с подругами, а я воспользовался моментом. Состоявшийся меж нами диалог – великая тайна, как и то – отчего она не отказала, и мы зашлись в долгом поцелуе. Это ведомо только Богу. Зато известно, что наше преступление раскрылось.
Внезапно появившаяся худющая старуха, чистой воды Кащей бессмертный, грубо отдирает меня от невесты, фата которой уже съехала ей на затылок, а декольте бессовестно распахнуло ненасытную пасть, и при этом оглашает двор благим матом. Некоторое время пытаюсь освободиться из цепких рук, но не тут то было. Костлявый леший ухватился, как пиявка впивается в ногу в Старощербиновке, когда рыбалишь на Кияшкином водоеме. Зайдешь по колено в воду и удишь себе шемаю. А выйдешь, глядь – на ноге пиявка к царапине приклеилась. Перочинный ножик у любого рыбака есть, но он в рюкзаке, на самом дне; вот и отдираешь склизкую животную удочкой, пока не уцепишь её, и она с характерным чваканьем не отвалится. Это на охоте нож к поясу пристегнут, а в драке финка ждет случая за голенищем сапога снаружи. А у рыбака обычно ножик далеко упрятан.
В минуту сбежался народ. Каждый схватить меня пытается. Поднялся крик в раскатистый и грубый мат, посыпались разнообразные угрозы. Чувствую, обстановка накаляется. Пара минут и земля под ногами горит. Мелькнуло: – дело может плохо закончиться. Сжал я кулак свободный да саданул нахальной старушке по лбу. Хорошо жобнул шельму. Приложился так, что с молотком сравнить можно. Подъемная сила отрывает «бабу Ягу» от земли и шлёп её на спину, и ноги кверху. – Не склеила бы ласты – мелькнуло; но пронесло, живучая бабулька оказалась. Образовалась немая пауза. Мне и полегчало, будто от паутины липкой избавился. И тут сбоку – шарах мне в правый глаз; сзади паразит какой-то сметил и нанёс коварный удар. Видеть и знать бы кто ты такой. Рассвирепел было я, а мне голос в ухо: – Л… , беги скорее! Командный такой скажу, спасительный голос.
Дальше не знаю, что и было. Две картины только и предстают из того: возня возле калитки и как лежа на животе голову на фуражку пристраиваю.
Когда очнулся, чувствую доски под собою и под правое веко кто сухой лист мне запихал. Вокруг темнота глаз выколи. Эге, – думаю,– если на гауптвахте ночевать изволю, валяясь на «вертолете», то раскинь руки – коснешься бетонного пола. Раскинул – нет, пол дощатый. – Где же я? – думаю. Начал себя изучать. Что в глазу сушит само собой, а к тому башка трещит и нога правая в ступне болит спасу нет. Встал я на четвереньки и медленно пополз, шаря руками. Метра три проделал, как упираюсь в преграду. Поднимаю руку и… Мама дорогая! грохот, звон, по полу что-то катится в разные стороны. Неожиданно свет. Пол усыпан парфюмерией, поднимаю голову – трюмо; перед глазами зеркало; в нём моя рожа с всклокоченными волосами и сказочным бланшем справа, а далее вглубь красный диван у стены и на нем нимфа – темные волосы распущены, а сама в прозрачном голубом пеньюаре на голое тело. Поворачиваюсь: – Ты кто? – Надя, – отвечает. – «А я тут каким боком оказался?» – «Мы с подругами гуляли, ты под аркой пьяный спишь. Стало жалко, мы тебя и приволокли, чтобы в комендатуру не забрали».
Прихожу потихонечку в себя. Сердобольная хозяйка дома одна. Время пять утра; за окном сереет. – Мне бы помыться, – говорю. – «У меня только корыто». – А баня есть? – видя, что дом частный. – «Нет». – «Где твое корыто?» – «В коридоре». Кое-как поднялся: на ногу ступить невозможно; в затылке гвозди забивают, ещё глаз этот. С трудом дохромал в коридор. Надя зажгла плиту и поставила греть воду в ведре. Я снял со стены оцинкованное корыто и поставил тут же на пол. – Ножницы есть? – спрашиваю, – неси. Уходит в комнату. Вернулась и подает ножницы; под голубым просвечивает откровенность. Разрезаю вдоль голенища сапог и вынимаю ногу – опухшая. Порвал связки. Не перелом и то хорошо. Совместными усилиями наполняем корыто. От болей в голове и стопе не до стеснения. Скидываю всю одежду и нагишом сажусь в воду. Женщина всё время рядом. Моюсь аккуратно, чтобы не сильно наплескать воды. От водных процедур стало легче. Вылез из корыта. Надя подает полотенце. Мой взгляд ложится на соски и темный треугольник под голубым туманом спасительницы, и выходит конфуз: естество предательски восстаёт. Надя не далее метра и смотрит на происходящее, но погодя смущается и с улыбкой оставляет меня одного. Так и появилась у меня очередная штатная полюбовница. В это утро конечно ничего не было. Напоила она меня чаем и отправила восвояси. Но в осторожной беседе дала понять, что не против моих посещений.
И свезло мне аж до самого лета сыром кататься в масле. То к Наде прикрадусь на ночлег, а от неё тащу пакеты со сладостями в казарму, то Любаху раздеваю на чердаке или «давлю» на топчане во времянке, до икоты нажравшись домашней снеди.
Настало утро. Распрощался я с Надей и поковылял я в казарму. Иду, один сапог без голенища, пришлось отрезать, перегар на квартал. Каждый шаг пот холодный прошибает. Хромаю и мыслю: – Сейчас на губу отправят, а там строевая подготовка с пяти утра. Как с такою ногою выживать? Был бы не в парадной коробке, попробовал бы затеряться. А тут как назло в парад приписан.
КПП прошел без эксцессов – дежурного не было, а своя братия закрыла глаза на самовольщика. На лестнице сталкиваюсь нос к носу с командиром роты: – «Что с ногой?» – «Подвернул». – «А синяк откуда?» – «Упал же говорю, с лестницы упал, вот и синяк». – «Та-ак, иди-ка, курсант, в канцелярию». – «Ну, вот и расплата за грехи. Сейчас начнет: – Где ночью были? и пр.пр.» А командир, зайдя в канцелярию вслед за мною, совсем выдаёт неожиданное: – В коробке тебя заменим, принимай дежурство по роте. Будешь наряды нести бессменно, пока рота парад не отходит. Понял?
– Так точно! – говорю, – Разрешите приступить?
– Идите.
– Есть.
Нога моя через месяц лучше новенькой работала. Сапоги раздобыл через каптенармуса; деляга под шумок воровал на складах и приторговывал краденым. Ту службу справил добросовестно, в тайне совестясь перед сослуживцами за отстранение от участия в параде, причиной чему моя аварийная прогулка.
Жестокий июнь 87-го, или finita la comedia.
Между тем Наташа всё более привыкала ко мне, а я, в противность, изрядно устал продолжать эту комедию. И в службе похоже скорых перемен не миновать; недавно столкнулся с цыганкой, вслед услышал – «вижу служивый дорогу тебе…», далее грохот трамвая заглушил, но…
Мне казалось, что в отношениях с Наташей я уже достаточно постарался, чтобы удар был как можно болезненнее. Более того, к ускорению развязки меня подтолкнул первый наш поцелуй, принесший скорее печальное разочарование, чем радость.
Тогда город украсился школьными балами. В вечер 25-го июня мы с Наташею поехали на набережную, поглазеть на выпускников и, особенно она на девичьи наряды. Марина была чем-то занята и тот раз с нами не поехала, а скорее по надуманной причине. Я всё чаше примечал, что она дичится нас, стараясь не создавать собою помехи.
Под впечатлением вечера и ровной нашей беседы Наташа становилась все более податливой, а я увереннее в действиях. Скрыть этого и тем более избавиться было нельзя. Укромный уголок подобрался быстро. Там, в уединении, я впервые дорвался до манящих Наташиных губ. Я более всего люблю такие губы: теплые и влажные. Вечер оказался довольно холодным, но нам в те часы было жарко друг от друга. Ничего большего поцелуев я и не умышлял, потому вел себя сдержанно, а сердце оставалось ровным даже, когда обнаружилось, что девушка целуется не первый раз. К немалому удивлению и Наташа в поцелуях тоже не выказывала особого трепета, разве выглядела несколько отрешенною и расслабленнее обычного…
По расставании, когда обговорили новую встречу через три дня, и Наташу поглотила темнота дверного проема общежития, навалились размышления. – «Вот тебе и скромница! целуется умело, и взасос к тому. А вообще странная девица. Поглядеть, так монашка монашкою: ухаживаньям безучастна, выражением ровна, оголенности нерв не усмотришь. А тут целуется, но при этом и волнения нет. Бестрепетная какая-то. Непонятная. Верно высечь искры из такой задача. А что дальше-то? С кем-то была? Или нет еще? Впрочем, какая мне до того разница-то, разве что из спортивного интереса. Но, по любому, любви она достойна. Характер арийский, ровный и ненадоедливая. Марина к ней земля и небо. Та читаема, лицо впечатлениями играет, шибутная».
И после паузы: – «Может поменять сюжет? Переметнуться на Марину? Нет. Марины той слишком много, а эта удобно распределена в пространстве, не запутает, хоть и закрытее подруги», – думалось мне, и я продолжал долгую беседу с собою.
– «Не озлобило ли тебя, братишка, что Наташа целуется? А может ревновать вздумал? Может любовь все-таки тебя занозила? Такое во многости бывает: уцепишь девку с умыслом «поматросить», а сам женишься на ней и счастлив, ненароком, ещё окажешься, – задавал я себе вопросы и тут же отвечал, что ничего такого не чувствую и тем более не собираюсь «матросить».
– А что если бы Наташа окажется неумелою, а? Заусило бы тебя, праведника?
– Нет, и к этому сердце моё ровно, да и душа никак бы не дрогнула, – отвечаю.
– Так что же ты хочешь? Зачем тратился временем? Почему отравить девку задумал? Не может ведь Наташа хотя бы не нравится тебе? И не поверится в твою абсолютную холодность.
– Каковы мои помыслы, желаете знать, мой дражайший собеседник? Нравится ли девка? А не знаю! Привык я к ней, это наличествует. А вот чтобы сердце заболело, нет такого. Мне нужно чтобы в смерть проняло чувство и не меньше как кинжалом распороло бы моё сердце. Так желаю, чтобы душу девка на изнанку вывернула, как вот цыгана Забара его Рада. Чтобы убить её готов был заразу, а тихим я и так натешиться могу. Воля необузданная в девке мне нужна, а не покорность. Или, может, роковая загадка болотной топи под голубым ситцем незабудок, а, возможно, манящая ловушка тихого омута под черной скалою. Чтобы глазами распорола, что финкой в сердце кто саданул. Впрочем, всего в точности выразить не могу. Не поёт моя душа Наташею, не поёт. Образ её снами видится, беседы разум ведет с нею бесконечные, голос слышать хочу, а чтобы нутро горело, не чувствую. Не занозила меня краля, не занозила. А, кажется, споткнись только о настоящее и заиграл бы я на все свои лады потаенные.
– Из всего видно, что Наташа тебе не настоящее? Так по твоему?
– Вот не знаю. Всем хороша, приятностью особо, но не выражается ею то, чем обжечься хочу. Кузнец металл работает, когда он накалён до прозрачности, а если просто горяч, не притрагивается до заготовки. Так верно и со мною.
Таким образом окончив беседу, я приступал к ней снова и об том же. И так мусолил думы, пока не забылся тяжелым сном.
Пустые дни пролетели незаметно, и дата назначенного свидания свалилась, как снег на голову. Отчего Наташа определила свиданию утро буднего дня, я значения не придал и даже не задумался, почему она не на работе. Но готов был решительно покончить с историей и также к любому развитию событий.
Стучусь обыкновенным образом в назначенный час в дверь, вхожу. Всё такая же, в халатике и тапочках. Отличием от всегдашнего только, что кровать не убрана и волос распущен. Мы одни, Марина на фабрике день будний. Начинается пустой разговор, в котором Наташа садится в середину кровати и подгибает под себя ноги. Я сначала хожу или стою, то у окна, то у кровати, обдумывая, как подступиться к милахе не отпугнув, между тем разговор веду размеренно, из всех сил стараясь не выдать себя. Наконец, авось берет верх, и я набираю наглости подсесть и взять за руку. Чувствую, рука у Наташи вялая, словно силы её покинули. Проходит не долее минуты, как мы сливаемся в долгом поцелуе.
Я затевал только и всего: расположить её к близости и тут же объявить, что не люблю, и мы навсегда расстаёмся. Задумка была распалить девчонку и тут же окатить ледяной водою, тем самым вволю насладившись девичьим страданием. Но волею судьбы я забрался немногим дальше. Проклятый опыт! в поцелуе и не заметил, как Наташа оказалась лежать головою на подушке, а я, просунув ей под спину левую руку, навис над нею. Сколько мы так целовались, не помню. Очнулся я, когда свободною рукою немного раздвинул халатик, обнаружив, что под ним ничего более нету. Кажется, перед этим услышал – Наташа проронила едва приметный стон. Или это надумалось мне?…
Давно ли, при случае занимаясь женскою одеждой, я испытывал волнительный трепет в груди, мои дрожащие пальцы долго ловили пуговицы и застёжки, а ладони становились влажными? А нынче я делаю это машинально, будто рабочий на конвейере. Не растерял ли я что-то очень важное в жизни?
Трезвея на глазах, вынимаю свету из заточения матовую левую грудку, и таращусь на призывно торчащий темный сосок; так и есть – Наташа далеко не монашка и несомненно познала мужчину. Остатки опьянения как рукой сняло. Я несколько оторопел. Да я был готов к такому раскладу, и часто проигрывал исход подобного рода. Как мне хотелось в таком разе быть жестоким и злым. А я выглядел самым дурацким образом; так смотрится бестолковый щенок, на которого неожиданно бросилась безвредная жаба. Я закусил нижнюю губу, что у меня обычно, когда рассеян и начал трепать то один, то другой её край.
