Алексей Васильевич Губарев
Байгуш
Приходил я к ней ещё дважды. На следующую ночь пришел. До самого рассвета не пускала. То ли стыдилась вчерашнего, то ли ещё какая причина была. Не знаю. Всю ночь под дверьми уговаривал кралю, ноги все исстоял. Добрался до неё только ранним утром. Еле уговорил на порог впустить. В тот раз не стал хамничать. Случившуюся короткую близость скромно оформил, без всякостей. Всё честь по чести.
А последний раз свиделись пару дней спустя от этого. Пурга на убыль пошла. Пришел я, как обычно. Пустила сразу. Горит вся, будто печь раскаленная, в глазах слезы и шепчет – «Что ты со мною делаешь?» Я в ответ нежности ей разливаю разные. Так в ласке и легли мы в кровать. А светать стало, я за своё. Всё как в первую ночь повторил. И будто чувствовал, что последний раз видимся. Дал ей малую передышку, а потом поднял с дивана. Стоим друг перед дружкою – со стороны глянуть дева благородных кровей и басурманин неприкаянный. Зацеловал я её стоящую. От самых ноженек и до шеи лебединой зацеловал. Потом развернул спиною к себе. На ушко слова нежные шепчу, а сам к дивану подталкиваю девку, да клоню к непристойному. Она только и выдохнула:– «Зачем?». Я в ответ сильнее ласкою пролился.
Уж не знаю, что там с мыслями её случилось, только сама она на диване расположилась, как того я хотел. Не канючилась.
В азарте собрал я в кулак волосы еёные в жгут тугой, крепко ухватил, и как голову запрокинул ей назад, подстрекнула меня нелёгкая приложиться ладонью пониже спины бабёнке, что отливала фаянсом высшей пробы. Звонко приложился, аж отпечаток розовым проявился. Ну, думаю – трандец, сейчас придется стать невольным участником второй части Марлезонского балета. Перебрал, ещё та сценка начнётся …
Подивила она меня в тот раз, шибко подивила. От шлепка вздрогнула, замерла на мгновение и вдруг ноги разводить. Да широко так развела. Опустилась на локотки свои фарфоровые и спину прогнула. На, мол, всю такую, какой создана природою; получай желаемое, коль хозяином подрядился. Сломалась бабенка, проняло её любовью нашей. Всё своё потаенное моему взору явила. Ухоженное потаённое, скажу, вызревшее и в совершенной гармонии. Будто кто библию передо мною разверз. Сердце у меня к горлу подскочило и ну трепыхать, а в глаза кровь ударила. Крепко спаялись мы и в неистовство впали, пока в измождении на диван не повалились. Лежим с нею; мокрые от пота оба и любовью пахнем. Воздух вокруг нас густой, будто желе какое. Она притихла, только дёрнет иной раз телом. Я же, как паровоз дышу, унять сердце никак не могу. Очнул нас ребёнок – закряхтел, завозюкался. В щель свет яркий натекает. Слышно, по улице люди пошли. Я в ванную под ледяной душ метнулся; она в халатик и к дитю. Расстались мы с нею, застыв на пороге в долгом поцелуе.
Позже я несколько клял себя за озлобление на того майора. Присушила скука по прошедшему, и забрался я однажды в те места, где военный городок стоял, где годки мои молодые буйствовали и сгорали. А там одни развалины; только березовая поросль под голубым небом и обломки плит. Стою, смотрю на руины; и словно кто тайный мне венец на голову из упрёков сотканный уложил. Подумалось – "может, и напрасно я так сделал". Под ложечкой защемило. Но погодя отпустило всё же.
А Ольгу – красавицу Ольгой звали, царственным именем была наречена, – не жалею. Что Богом положено, не минуешь. Распили мы с нею преподнесенную небесами чашу вина любовного, а вторую никто не поднёс. Значит, так тому и быть. Случись это в другие времена точно бы быть дуэли с майором. Страсть не утаишь, как ни старайся.
А потом она уехала и навсегда пропала из моей жизни. Отомстил я майору за обиду свою. Вкусно отомстил.
1986 год. Наташа.
Всё-таки пакостная вещь служба военная. Ничего пакостнее нету, разве только смерть от удушения. От того и стреляются иной раз офицеры в наряде отбывая. И как назло погоды стоят такие дивные, что сердце замирает. В нос летом шибает: зелень глаза ест, клумбы разукрасились цветами, тротуары усыпаны тополиным пухом, темнеет поздно, в парках птички тилиньканья разливают.
У девчонок после работы на фабрике уйма свободного времени и, более того, два выходных, а тут пока вырвешься из части, всё на свете профукаешь. Только что ночи в полном твоем распоряжении и то редкие. Какая будет дожидаться такого жениха?
Помнится июльская суббота. На улице Орехова возле общежития я объявился по служебным меркам довольно поздно. День был в той поре, когда жара начинает клубиться над асфальтом – время клонится к обеду. В тот раз один я был. С… не пожелал свидания, причин тому не припомню. С… вообще была присуща некоторая странность характера, что может один случай раскрыть.
Имелась у С… одна пассия. Спал он с нею, и я был с этою дамочкой знаком, ибо когда он приводил её мне приходилось искать ночлега в казарме. Ничего не скажу – красивая женщина, хоть вкуса не моего абсолютно. Я больше мастак по части кротких из ихнего племени, а эта шибко боевая была. К таким я прохладен.
Пришел срок – расстанься они беспричинно. А тут случись ему отбыть в отпуск к маменьке. А отпуска у нас долгие, с северными днями к основному.
Глубокий вечер. Болея одиночеством, как-то уже прилёг я и уснуть приготовился – тут стучат. Думал, что посыльный прибежал. Открываю дверь – она стоит:
– Можно?
– Заходи, только С… нету, он в отпуск уехал и надолго, – говорю, натягивая трико.
– А у нас с ним всё, он разве не говорил? – проходя в комнату и устраиваясь на табурете.
– Да нет, но я как бы и так это понял – отвечаю, и думаю – «чё делать?». Чай будешь, есть сгущенное молоко, к нему печенье? – скромно предлагаю.
– Ты тоже такой, как он? – перебравшись с табурета на угол моей кровати, выдает она.
– В каком это смысле? – удивляюсь.
– А он ничего не рассказывал? – пропела.
Я даже несколько опешил: – А чё он должен был рассказать? – а в голове уйма дурацкого закружилась.
– У нас с ним было…
– А ты про это! и чё тут такого-то? Было и было. У кого не было? – смотрю и жду сюрприза; не обрюхатил ли эту прошму стервец молчаливый.
– Да он со странностями, – говорит она.
-…? – вопросительно взираю на диву.
– Да тоже, как ни приведёт в гости, всё предлагает: – чай давай пить да чай, чай да чай. Месяц как дура была. Думала ненормальный какой-то. А, после как у нас получилось, ну процесс известный, он вдруг вскочил и начал гири среди ночи поднимать и от полу отжиматься возле кровати.
Тут я не сдержался. Ржал, пока мышцы живота и рот не заболели. Вдобавок, когда начал успокаиваться, срываясь на смех, ляпнул: – это, наверное, у него такая реакция от радости, – и сам ещё пуще от глупости своей зашелся. Редко удается так поржать. Редко.
Грешен я перед товарищем. В ту ночь грех и взял на душу. Засиделись мы в беседе, и осталась она ночевать. Само по себе сговорилось у нас – легли вместе. Напористая дамочка была, очень самостоятельная в тайном деле. Уговаривать её нужным не оказалось. Не люблю я таких – неинтересно, когда всё просто.
Наутро я гирь не поднимал, хотя покоились они в углу: обе пудовые в черный цвет. И от полу я тоже не отжимался. Мало ли, ещё обо мне нажалуется С… .
Но вернёмся к нашей героине. В фойе столик дежурной по общежитию пустовал. Часов в одиннадцать утра, когда я потревожил дверь нужной комнаты неожиданным стуком, оказалось подруги спали. Предложение сходить в кинотеатр, девушки отвергли. Но после недолгих прений Наташа дала согласие погулять. Марина появляться наотрез отказалась. Пришлось более часу нарезать круги вокруг здания, ожидая девушку. Уже, было, надежда угасать стала, как на ступенях появилась она. Выражение такое, словно недовольна чем-то.
– Привет, – говорю ей, а сам стараюсь понять её думки.
– Привет, – ровным с хрипотцой голосом отвечает и взор вниз.
– Может, всё-таки в кино сходим? – робко повторяю предложение.
– Не хочется, – говорит.
– Тогда в парк?
– Не знаю.
И тронулись мы вдоль улицы потихоньку. Что ни скажу – нет, не надо, не хочется. Без настроения девица и всё тут – неразъяснимая загадка. В голове пролетает – «дело ваше швах, господин хороший». Ни попить не желает, ни мороженым остудиться от зноя. Идёт себе, головку опустила. Только и теребит голубой поясок сарафанный. Ти-и-и-хая. Спасу нет.
Завлекаю её разговором, а сам думку гадаю. – «Кто же ты на самом деле? Уж такая скромница, или прикидываешься? Познала ли ты ласку мужскую или в монашках сидишь?»
Определить жажду где настоящее в ней, а где вывеска. Глаза её стараюсь ловить, походку высматриваю, в улыбке ищу – ничего определенного. Время идёт, а ни черта не понятно. Будто водица родниковая. Вроде и ласковая, а камень точит. Непонятная девка, ох! непонятная. Ну, погоди, дознаюсь я твоей сущности, тогда держись!
Настырный я был в то время. Видел, что неприятна Наташе прогулка эта, а прилип, что тот репей к штанине. Часа два водил её по улицам. И потихоньку, помаленьку кое-что выудил из неё, хоть и не разговорил особо.
«Эти женщины – чистой воды "темнило в яме". Спросил один раз я сошедшего с дистанции, но очень опытного в прошлом женолюба – « Митрич, вот много вы девиц пощупали, а как вы разбираете женщин на предмет понимания?» – « Эх, малый! Сатанинское семя всё их понимание. Поди, пойми нутро ихнее. Иной раз не баба, а камнелом: ручищи, что те захваты кузнечные, с лица – рыцарь, характера мужского, талию не обоймёшь; а тронь такую, прижми в укромном местечке на листве прелой – вся так и зайдется припадком малярийным. В удовольствии с такою захлебнёшься. По утру пьян от любви задами пробираешься. А иная мамзеля, что та тростинка. Мордашка смазливая, поясницу щелчком перешибёшь, ущипнёшь – отпрянет, будто током её садануло. А ночкою заманишь её в стог да расположишь – и ни чего в ответ. До зари жнёшь плоть ейную, аж глаза на лоб лезут. А ей хоть бы хны. Лежит себе ничком, зенки в небо уставит и всего. Расстаёшься с такою, а в ответ улыбка постная и взор пустой, что колодец высохший. И на душе погано-погано. Не дай Бог кому спытать. Черт знает что, а не любовь получится. Домой вертаешься со стыдом, будто голым на люди попался. Жене в глаза никаких сил нету глянуть. Тут и думай, что у них в головах сидит, у баб энтих? Такие, брат, дела.»…
Начал всё же проливаться свет на тайну с именем Наташа. С трудом, я скажу, происходило это его действие, будто сквозь густой туман фонарик с плохою батареей включили. Но хоть посерело, и за то спасибо.
Родилась и детство своё Наташа провела в деревеньке под Йошкар-Олой. Отец местный, мама приезжая. Брат есть меньшой. Окончила в городе техникум. Только всего и узнал. Мало конечно, но победы в любовном деле не упустил. Обозначила она под конец, что не против встреч со мною. Я же в ответ обрисовал, что несчастно зависим от времени и появляться к ней буду, как придётся: служба, мол, такая попалась, начальство строгое.
И начал я охотить девку. Всякую минуту ей дарю, на любой возможности скрадываю. Через любые преграды приручаю к себе. То средь бела дня на фабрику нагряну; вызову её на проходную, уединимся, и разговоры ведём, пока подруга не прибежит за нею. То в парке на лавочке часы вечерние сжигаем, а в безветрие набережную «челнокуем» до самых звезд. Когда зорьку вечернюю проводим в разговоре у подъезда и звездочки встретим. Так и перекатилися с нею в август.
Службу в запустение привёл частыми отлучками. Командир шибко осерчал. Ему хвоста накрутили за отказы техники, он «полкана» спустил на меня в отместку. Нагоняй обернулся физическим выражением в виде казарменного положения. Неделю прожил на боевом посту. Выскочу в нужник, а над головою месяц в серебре, а другой раз оставлю бункер, а кругом день глаза слепит. С лихвой оплатил я небрежность к службе. В ночные часы, как телефон затихнет и солдаты уснут, лежу и мысли различным образом кручу. Иной раз так их прочитаю, потом вроде наизнанку выверну. Всё Наталью угадываю. Какая-то осторожность в ней засела. Не могу в толк взять –недоверие это или боязнь чего-то? И раз от разу одинаковая. Ни плавность движений не изменит, ни разного отпечатка в лице не увидишь. И взор всё в ноги кладёт, таит глаза и всё тут.
И задумалось мне влюбить девку. По самому, какое только бывает, настоящему влюбить.
Июнь 1982г. Казачьи Ла'гери.
Двое суток личный состав батальонов собирался: готовил оружие, форму и намеривал различную амуницию; а рано утром училище на целую неделю убыло на занятия в Казачьи Лагери. В стенах заведения остались ответственные офицеры и курсанты, кому определено на время полевых занятий тащить внутреннюю службу в подразделениях. Так оказалось, что этот день я влачил груз обязанностей дневального по роте, и только вечером сменялся. Поэтому и отстал от курса. Предстояло переночевать в опустевшей казарме и на следующее утро электричкой в составе сборной таких же обормотов отправиться вдогонку батальонам. ФэН тоже оказался среди отставших; он стоически переживал тяготы последних часов наряда, прячась за всевозможными углами от назойливого прапорщика – только в курсантской столовой.
За ужином увиделись. Поболтали о малостоящем на отвлеченные темы и увалились спать. Наутро плохо организованным сборищем спускаемся к вокзалу. Контроль ослаблен и ФэН предлагает заскочить к его знакомой в парикмахерскую, что в квартале от вокзала. Когда подошли, говорю: – Ты иди, я с вещмешками подожду у крыльца.
Федька надолго пропадает за стеклянной дверью. Подумалось – «может ну его к ляху, потопал-ка я, наверное, на электричку». Пока колебался, он выходит. Рожа у него счастливейшая, и зовёт внутрь. Заходим, волоча каждый свой вещмешок . Кроме самих парикмахерш, двух женщин лет под тридцать, ни души. Жрицы красоты смеются, осматривая вещмешки. Даже ФэН против них смотрится мальчишкой. Получается я вовсе ребенок в подобном соотношении. Заметно смущаясь, знакомимся.
– Ну, что припьём и выкрутимся? – обращается ко мне, хитро улыбнувшись, ФэН; подобным образом он определяет погулять на полную.
В ответ издаю нечто неопределенное, сомневаясь в правильности происходящего. Женщины всё время смеются и перешептываются, что еще более смущает. Мои уши горят. Федька, видя, что едва склеенная компания готова вот-вот развалиться, изрекает: – Не вижу радости на ваших лицах! не переживайте так, – обращается к дамам и указывая на меня глазами, – он опытный, не подведёт. Я краснею с головы до пят; дамы с новой силой заходятся смехом. А Федьку уже понесло, и он излагает присутствующим план действий. Оказывается: «девочки» спокойненько работают себе до пяти вечера, а мы за это время забираем «Ниву», Федькиным папашей запертую в гараже, накупаем закуси, вина и к ним. На этот раз «Нива» в станице и нам предстоит её угнать у родителя. Гараж в почти ста километрах от города и в противоположную сторону Казачьим Лагерям. Но воспротивиться Федьке не удается, он гениальным образом гасит все мои сомнения, обещая наслаждения с арабским шиком. В самый разгар дня машина классическим образом выкрадена у доверчивого папаши, вино и продукты куплены. Арабский шик в понимании любителя крепленых вин уместился в четыре бутылки портвейна «Кавказ».
Шесть вечера. Женщины расположились на заднем сидении, перешептываются; я на переднем пассажирском держу на коленях исходящий на нет прокуренным голосом Пугачихи магнитофон. Радостный Федька выкрикивает: – Поехали-и-и!
Машина, недолго покрутившись по улочкам города, выскакивает на трассу и несется к его знакомым на базу отдыха у реки Маныч.
Небо будто прозрачная кисея – ни облачка. По обеим сторонам, за пирамидальными тополями вдоль дороги, стоит стеной кукуруза, а далее горизонт выжелтили нескончаемые поля подсолнечника. Три часа спустя поля сменяются рыжей степью с беспокойными переливами ковыля. Вдалеке слева по оржавленному простору замечается несколько дерев маслины и вытянутые темно-зеленые пятна – это у воды буйствуют заросли рогоза. То, что здесь называют маслинами не совсем правильно. На самом деле это лох серебристый. Местные казачонки в сезон вызревания на нём ягоды любят лакомиться с этих кустов. Плоды лоха схожи с известными маслинами, но они отчаянно мелки и вкуса совсем другого. В спелости они покрыты белым налетом и имеют рыхлую сладкую мякоть, за что и почитаемы так детворой.
Про себя отмечаю: – значит где-то там речка. И точно, немного погодя взору попадается тонкая отсвечивающая сталью полоска. А уже час после любования степными пейзажами мы довольно опьяневшие разводим на берегу Маныча костер. Затем, в опустившихся сумерках, голося и смеясь, толпой купаемся в приветливых его водах, поднимая вонючую муть со склизкого дна.
Стемнело. Несмотря на азартные переговоры и знакомого сторожа, база отдыха шумным непрошеным гостям не очень благоволила и номеров не предоставила. От этого гоп-компании даже некоторым образом протрезвелось. Все участники сабантуя мгновенно скисли, кроме затейника. У Федьки всегда есть запасной вариант – гостеприимная степь. Забираемся в «Ниву»; час тряски и мы на месте. Вверху звезды, по правую сторону вьется черная лесопосадка, слева красноватая нить горизонта, под ногами трава. Магнитофон оглашает безграничные просторы неряшливой музыкой. Настроение «швах». Последняя бутылка «Кавказа» была прикончена на посошок. Но ФэН не унывает. Распахнутый им багажник являет тоскующей компании трехлитровую банку самогона, куски жареного сома, перья зеленого лука; и когда успел? Полчаса и все опять пьяны. Я дважды убегаю в заросли блевать; сом явно не согласен с новым местом жительства и не уживается во мне. Желудки остальных оказались крепче.
Час ночи. Самая пора плотских утех, но образуется заминочка. Которую из дам определяли мне – ни в какую. Федя отводит неуверенно стоящих русалок в сторону, и там ведутся едва слышимые долгие переговоры. По возвращении под остатки рыбы и бестолковый разговор накатили по паре стопок самогона. Сориентировавшись в кондиции дам, ФэН уводит предназначенную прежде мне в степные глубины. Я, уже получив некоторый опыт, не долго думая увожу в другую сторону оставшееся. С которой теперь я – признается, что сразу была не против этого со мною, но Федька к ней прилип, как банный лист.
Для первого знакомства у нас неплохо вышло. Полчаса позже компания снова объединяется у «Нивы». Бабы пьяны, раскраснелись и слегка растрепаны. Мы с Федькой пьяны и счастливы. Самогона еще полбанки. На радостях упиваемся до слюней. Веселие доходит до крайней точки. Под арабесочный скулёж вальсируем, вжавшись в подруг, и по очереди уединяемся блевать: мы произнося – «пардон», дамы – «ой, я на минутку». Неожиданно, с новой песней ФэН перехватывает мою даму и на половине забавного танца уводит её за машину, дав понять, что от задуманного не желает отказываться. Метил то этот кречет её сразу. Вынужденно и недолго думая, я взваливаю на плечо, отказавшую было мне сначала, будто чувал с зерном и нетвердой походкой волоку её вдаль. Шагов через двадцать выдыхаюсь и валюсь вместе с нею. На траве образуется короткая борьба нравов и случается долгая-долгая близость, чему способствовал самогон и к тому времени уже изрядная опустошенность, вызванная первой партнершей. Когда разгоряченные одевались, обнаруживается пропажа и, остывая от любви, мы с нею долго ищем в траве босоножек. Видно она не так сильно расстроена тем, что проиграла борьбу за нравственность, как утерей туфли. Когда находится пропажа, настроения прибавляется. Уже возвращаясь к машине, понимаю, что с ней ощущения были почему-то ярче.
В Казачьих Лагерях объявляемся с Федькой к вечеру. Бывает ли более счастья курсанту, который, хорошенько погуляв, избежал наказания? Мы избежали. В общей суматохе первых дней полевых занятий наше отсутствие оказалось незамеченным. ФэН в тот раз высказал мне, что я перестраховщик и вообще зря опасался – можно было преспокойно ещё денёк «повыкручиваться». Но кто же знал, что отцам командирам не до нас?
Как-то вот против правил.
Вот, порой мучаю себя вопросом: – Ну чего такого особенного в бабах? Вроде ко вниманию нечего и приклеить. Задумаешься, ведь абсолютно негодный атрибут, повседневная обуза и только. А никак без них, зараз, не обойтись. Как только Иришкe З…вой смена дежурить на коммутаторе, я и выжидаю понезаметнее прошмыгнуть к ней для тайной беседы. А для чего эти затеи и сам понять не могу. Замужняя, и с ребенком. Инерциально как-то происходит, неестественная сила, видать, задействована. Влечет и весь сказ.
Правда и тут кому оно как. Вроде большинству умиротворительнее, когда женский пол на равных с ними. Не видя в подобном особой трудности, мне те, которые голосистые и с пацанячьими замашками вовсе не интересны. Броская красота не требует траты душевных переживаний. Косметика у них в обиходе агрессивная, краски употребляемые контрастны, ароматы вызывающи. Все в них пышет провокацией для мужеского полу. С этими смазливыми время летит бойко. Скажу, празднично даже, а удастся уединиться, так оказаться и сильно пьяну порочным случиться. С ними частенько и увязнешь в бражном плену, но протрезвев обязательно почувствуешь тоску и пережитым не болеешь. Определенно и в смерть таким нектаром кто упьется, а то и пулю виском приголубит из пустого выпендрёжа. В общем, даром время не растеряется с ними.
Но придумай рассмотреть пристальнее, приложи старание разобрать, так одна грубость сокрыта под девичьим этим гримом, искусственное кокетство. А подделка эта рождена из страха не быть выбранной. Нет, женщина и в этих со временем пробуждается, это безусловно. Но, однако, весьма условная будет женщина, где нет-нет, а уверенное мальчуковое, некая угловатость и покажет себя наружу, как бы она ни притворялась придавать себе плавность и казаться нежною. Хоть заблестись тому стразу, оглоушь взор искрами радуги, а с камнем он не поспорит…
Да и не трогает, если девушка на пляже на глазах мужчин халат запросто сбрасывает, словно это обыденность какая. Таких подавляющее большинство, оттого и слишком постное представление они могут предложить случайному. Потому вслед брошенное: – Оба-а на! ничего и не значит сердцу, кроме известного общепринятого определения созерцанию самки. Вопреки этому скромница, пребывающая по приходе на пляж некоторые минуты в смущении, зардевшая естественным стеснением много интереснее театром растерянности своей и выглядит против первых выше, собирая внимания глаз неисчислимо дольшее. И тебя невольно возьмёт некая оторопь от созерцания редкого мира, который от чего-то оказался обворожителен. Занимательнее выискать в малоприметности истинную красоту, угадать редкостной чистоты камень, а не бросаться на мишуру голодным окунем.
Чаше к душе и липнут, те, которые от природы «барышня». Эти, что коллекционный бриллиант. Но уж если обнаружишь, считай на этом свете ты счастливчик и ангелы потворствуют тебе в делах любовных.
В правиле не стреляться из-за барышень. Эти хрупкие создания негласно принято всеми оберегать от житейской грубости и всяческих потрясений, причем от носителя высокой нравственности и благородства, что исключение, и до распоследнего подлеца, коих бесчисленное множество. В любовные интрижки барышень не принято ввязывать. А объявится шалун с известным интересом на уме, так не сговариваясь отвадят придурка от беззащитной жертвы, мол, шалить шали, да границы баловству знай. А потому такое происходит, что сердце на барышнях отдыхает.
Злые языки иной раз серыми мышками клеймят несчастных. Бабы они особенно умеют видеть, где опасность для них таится. Но то просто из обиды на природу и зависти черной. А всё потому, что им играть роль приходится, чего барышне вовсе и не нужно. Она естеством такая не свет появилась. Очень приятнейшее душе состояние её натуральность. И если среди тихонь выищется природная застенчивость, очень умилительно сердцу от этого. Да хоть всё её строение сравнивай с любой раскрасавицей, от ушка и до пальчиков она в выигрыше. За такою наблюдать хмельно и сладко. Макияж и не макияж вовсе, а нюанс. Тени едва приметны, переходы цвета мягки с назначением лишь слегка оттенить лучшее. Ароматы в употреблении непременно линейки свежесть. Никакой терпкости или там сладости. Проходя мимо, обоняние обязательно взволнует что-то необыкновенное и едва уловимое, и против обычности не смешанное с потом. Это могут быть нанесенные лишь касанием за ушком и у ключиц Estee, Nino Ricci или I am.
Маникюр у барышень утонченный и цветом лишь выразить перламутром, или бледной розовостью ухоженные ноготки. В бровях удалена всего одна волосинка, оказавшейся каким-то чудом лишнею.
Глаза такие, что любое твое пакостное начало остановят. Хоть какой в тебе бы вояка хама не праздновал. Так бывает, когда протиснешься пьяными с товарищем в церковь из хулиганских побуждений. Ради пошалить, пугнуть верующих насмешкою над святым. Продерёшься сквозь толпу поглубже, туда где алтарь, да зыркнешь по стенам и подсвечникам весь в намерении надменность выплеснуть, но вдруг наткнешься глазами на Божью Матерь. И тут же пропал, потому как образ с укоризною обратится к тебе: – Что ж ты это, милый, надумал-то? Разве для того я страдания принимала дав жизнь тебе и подобным? Не стыдно тебе, кровиночка моя? И опешишь на мгновение, всё хамство твоё мгновенно выветрится вместях с хмелем, и что та побитая собака выскочишь из храма, будто кипятком захлестнуло…
Оторвется такая мамзель от чтения, вскинет, вдруг, локотки и станет ни с того ни с сего волосы поправлять. Ай, и заглядение же, мать ту в качалки. Кисти белые, узкие. Бархатной ладошкой прихватит тугой хвост, а двумя пальчиками другой ручки волос окольцует, при этом мизинчик и безымянный непременно в сторону отведет и ловко этак восьмерочкой резинку нацепит. Или вот, когда, склонивши головку пишет что-то с усердием, пишет. И, опять-таки, неожиданно отложит карандаш, и заправит за розовое ушко съехавший золотистый локон матовою ручкой. А ты со стороны часами наблюдаешь и ждешь, когда же снова повторяться эти тонкие манеры. Взору нет устали упереться в точеную ножку, обвившую другую и сбросившую с пяточки туфлю, или надолго приклеиться к тонкой мраморной её шейке.
Даже в одежде они, будь в иная в достатке или которой нужду крайнюю испытывай, а отличаются от большинства. Что жакетка английской шерсти, что поношенная кофточка смотрятся на них сердечнее. А окажись оборочка, что подавляющим, как седло корове, барышне к образу лишь трепетности прибавляет.
Так и прожигаешь время наслаждением. В упоительные эти минуты так и ловишь, как ресницы её колыхнутся, или как ухоженная бровка дернется. Порой так засмотришься, что это каким-то образом возымеет действие и отвлечет её. И тогда, застигнутый врасплох вопросительным взором, полыхнувшей в её щеках зарей и ты краской зальешься. Глаза отведешь виновато, в груди пламя, губы стыд иссушает, а сердце неуправляемо колотится, будто само себе предоставлено… Да, нету бабам на земле ценника выше, чем "барышня". Вот нету. Не предусмотел Бог.
Август, год 1986.
Только службу подтянул, а тут суббота как раз образовалась. Техника что те швейцарские часики, начальство оттаяло, в наряд не загудел; я – всё к «ядрёной Фене» и в город к зазнобе. В час управился с дорогой. Захожу, а С… оказывается дома, и куда-то намылился. Ухоженный такой, штаны отутюжены, от парфюма аж в горле першит.
– Красаве'ц! – восклицаю, – куда это мы собрались?
– На Дзёмги. К барышням, куда же ещё.
Я удивлен. Редко в С… отыщется подобное настроение.
А как же я? – задаю вопрос и вижу, серая тень коснулась его чела. – Так что? – не отстаю.
– Ну, собирайся тоже, – совершенно невесело он мне.
– Тогда пятнадцать минут жди, – начинаю насвистывать легкий опереточный мотивчик…
Гуляем компанией. По настроению С… до меня доходит, что он желал бы с Мариной тет-а-тет побыть, а я расстроил его планы. По мне бы, если честно, тоже бы с Наташею уединиться. Но повинуюсь негласному желанию девушек провести вечер вместе. Проголодавшись в улицах, предлагаю всем зайти в столовую и подкрепиться. – Мы только второе покушаем, – успокаиваю присутствующих. Девушки зарделись. Чувствуется, что смущены, но, в конце концов, соглашаются. Садимся таким порядком: по правую руку от меня Наташа, затем Марина и далее приспособился С… .
Отмечаю аккуратность с какою принимают пищу девочки. Но в то время, как Марина кушает с аппетитом, Наташа относится к еде с некоторой вялостью или даже небрежением. Я как раз напротив Марины и разглядываю кисти её рук, являющие взору отголосок эпохи возрождения в мраморе. От прекрасного зрелища отвлекает пристальный Наташин взгляд. В ответ ретируюсь, ругая себя: – разве дозволены подобные ошибки? Но уже через минуту отмечаю прекрасную жемчужного перелива эмаль на зубах Марины в противность Наташиным мелким зубкам, с одним потемневшим, что обнажается при улыбке вторым слева. Марину можно запросто счесть за летний день, в то время как в Наташе обжилась осень. Наблюдать осень в женщинах мне много ближе.
За столиком ощущается общая неловкость. Дабы развеять гнетущее состояние, начинаю шутить. В одну из фраз Марина начинает смеяться, да так, что невольно спрашиваю: – Ты что, смешинку проглотила?
Вопрос приходится в тот момент, когда Марина набирает из стакана полный рот молока. Приступ истерического смеха мгновенен. Из безвыходности она молниеносно приседает под стол и дает волю чувству, расплескивая содержимое рта. Смех с молоком брызжет во все стороны. Не сразу поняв, в чем дело мы разом заглядываем под стол. Мой взор упирается в Маринину ножку, заключенную в бежевый босоножек. Отмечаю ухоженность и одновременно, что её ноготь на большом пальце довольно крепок. Такие мне не нравятся. Что-то из прошлого. Обезьянье в крепких ногтях осталось, когда они использовались для защиты и нападения. Потому женщин я люблю, когда данный предмет у них тонок. Тут же перевожу глаза на Наташины ноги; срабатывает эффект сравнивания. Осечка – на ней закрытая обувь…
– Успокойся, – строго говорит ей Наташа, и тут же ко мне, – она всегда такая, аж стыдно. – У, однако, как мы умеем, – мысленно удивился внезапному преображению тихони я, а вслух – ну и ничего такого, разве плохо когда человек смеется.
