Алексей Васильевич Губарев
Байгуш
Прежде, чем изложить на бумагу сие повествование, хочется осведомить читателя, что он не найдет здесь занимательного. Желающие обрести ощущения, словно их окатил кто холодной водою или в наручниках волокут на расстрел, разочаруются об утерянном даром времени. Истории, в общем понимании этого слова, в этих пустых строках никакой нет, потому блюдо покажется посетителю довольно пресным. Данное чтиво назначено скорее для натуры задумчивой, в характере слабом, которой свойственна мечтательность и долгая боязнь окунуться во грехи, что, впрочем, любой другой делает не задумываясь.
Наверное, оно ближе обывателям монастыря и в большей степени, которые женского полу. Желания внести сраму в благочестивое житие затворниц, а паче посеять растление в их умы или же вызвать блудное разжжение плоти высокодуховных особ здесь нету, как и иного злого умысла. Всеизвестно, что и при церкви страсть бушует не менее сильно, но в отличие от той, которая на воле вдрызг упивается пороком, та, которая заточена в стены монастырей вынужденно нарезает бессмысленные круги, словно возбужденный жеребец, видящий загулявшую кобылицу, но привязанный к столбу крепкою бечевой. По своей сути данным легкомысленным посланием я не открываю нового направления литературы название которому комедия, где двое молодых героев, одним из которых оказываюсь я, на протяжении долгого времени откровенно «валяют Ваньку». Буйному нраву, привлекаемому насыщенными ароматами жизни, в тонких нюансах значения не найти. Так и здесь он обнаружит себе мало интересного. Предложенное вашему взору, скорее сродни прогулке запоздалой пчелы в позднюю осень по цветкам астр, не дающим нектара, в которых она будет оглоушена яркой игрою холодных красок, но утробы не насытит.
Двое в пузырьке.
Нет, не каждый склонен к размышлениям. Определенно не каждый. Данное занятие скушно и присуще редкому человеку, неизлечимому от этой напасти. По несчастию я тяжко болен этим недугом. Зачастую часами таращусь в окно и с собою спорю, пока дела служебные не отвлекут. А всё потому, что внутри пузырька двое премерзких создания огнездилось. Душонка-то у меня мелкая. Плёвенькая по неизвестной природной прихоти вышла, никчёмная. Потому и подобна пузырьку аптечному. А то ужасное обстоятельство, что там эта парочка разместилась и есть причина тяжкой моей хвори. И ладно бы скоморохам там ошиваться, о чем и мечтается часто. Так я бы улыбался на окружающее и людям. Без повода в смех бросало бы всякай раз. Комарилью бы, вот того же трепака… Куда-а-а там. Нетушки – вам-с, мил человек, судьбишкой прописаны горькие пилюли пользовать. Вкушайте свою долюшку порционно и не плачьтеся понапрасну. И не приведи Господь, юноша, залпом хлебануть этого зелья. А то ить многий-то искалечился на собственной стезе, не по силенке замахнувшись. Страшное дело…
Что касается этих двоих, то много про них не скажешь. Один являет собою серую тоску. Ну, как в позднюю осень, когда нудный дождь сыплет на опавшие листья подле рябины, клонящей к земле тяжелые грозди. Второй же едкий, словно нашатырь. Ему бы всё ёрничать хоть над чем; глаза бы щипать дымом. Да ко всему он большой любитель всячески первого задеть. Глаз эдак прищурит, осклабиться и пошел изгаляться. А первый всё свою линию гнёт, что та пружина. Сойдутся, часа два не разведёшь оболдуев.
Взять вот недавно. Случись первому обратить внимание на совсем незначительную присущность русским.
– У нас ведь как, – крадучись начал он очередной монолог, – отчего-то всегда одному дается право распоряжаться другим. Соберет такой деятель простолюдинов до кучи и давай распаляться: – Драка, мужики, предстоит смертная! Высоту, что дотами усеяна и минными полями обложена, к рассвету нужно взять во что бы то ни стало. И, мол, никаких мне.
И ведь ни слова гадина не обмолвится, что станет это геройство многими смертями. Не скажет он и по какой причине война свалилась на невинные головы. Кто зачинщики кровавой бойни? В каком окопе эти деятели оборону держат, на какой редут в штыковую атаку идут? За что народу-то итак света Божьего не видевшему головы класть? Не-а. Молчит и всё тут.
– Дак пропадем же ни за копейку. Можа, как-то обойтись без эвтой обузы? Жизнь и так ни в грошик. Можа, ну её к черту такую заданию – вдруг неуверенно раздастся из строя.
Тут и начнется комедия. Выведут "голос", представят всем, оружию отберут. Сначала лекцию зачтут о несознательности. Потом онемевшему бедняге "приштопают" саботаж и тут же застрелят из нагана прямо перед строем.
Сойдут окружающие с лица, поникнут головами, как в той поговорке "укатали сивку крутые горки". И попрет в темень непроглядную толпа на пулеметы своей смертушкой убиенного оплакивать, редким "Ура-а!" дружка поминать. А судья на амбразуры не полезет. Ни в коем разе не полезет. Его дело ухмыляться в покорные рабские спины. Глядишь, к утру высота далась. А сколь погибло за здорово живешь и не считают. Редкий выживший тому и рад, что счастливее других оказался.
Именно в таком месте и второй подаст голос; начнется крепкая перебранка.
– А ты не будь киселем. Что слухать-то кажного. Можа, его мамка в погреб уронила сосунком, так он и дурачок. Калеке взбрендило безумное мяукнуть, а ты и давай жилы рвать. Мало ли что такому горлопану на ум взбредёт!
– Так шмальнет из нагана.
– А потому шмальнет, что страх этот паразит в тебе видит. Когда народ без страха шибко не пальнешь. На памяти у меня урядник один. Злыдень такой был, что свет меркнул при его появлении. Как что – он без слов зуботычину. И все падле с рук сходило. А раз прогадал. Шибко народ в тот раз осерчал от несправедливости. А он по привычке за свое, и хрясь одному по роже. А тот недолго думая в ответ саданул. Дело, конечно, каторжное вышло. Урядник сперва за глаз, а потом за наган. А мужик не промах; хватил ретивого наотмашь кулачищем в висок, тот и околел. Оно хоть мужика и судили, и в кандалы упекли, но, когда народ в злобе, лучше не шутить.
– Каторга, что смерть заживо. Нет, уж лучше не перечить начальству.
– Так не жалься тогда, пропадай себе.
– Эка, пропадай! Скажешь тоже. Не видал таких, кому не до живота.
– Да не будь ты киселём, дура. Не спускай тому, кто Богу положенное присваивает. Противься, стой твердо на своем.
– Один в поле не воин. В одиночку против закону не сладишь.
– То и не закон вовсе, когда в нем против воли Господней всякая дрянь накарябана сволочью. Негоже обманному закону волю давать. Не по-христиански. Я бы спуску не дал. Не-е-ет. На кой ляд гибнуть по-собачьи. Уж лучша самолично сучье отродье пришибить да в каторгу, чем от руки его поганой сдохнуть…
Так вот и грызутся эти двое. Иной раз время к рассвету, а они метут-метелят пургою чушь несусветную. А что, когда и прицыкну на этих паразитов: – А ну, брысь, паскудники! Только с того и угомонятся. Оно вздор, конечно. Пустое брешут, а голова от их глупости и заболит – к заре только сном забудешься.
Наслушаешься этих выродков, думок надумаешь да и на стрельбище зачастишь, чтобы навскидку стрелять научиться . Зряшная забава оружием владеть, однако не в америках мы, а в Расее пробавляемся. Сколь у нас свои своих перестреляли? Счету нету. Да и мало ли, снова грянет черное время, а ты на дурака наткнешься. Судьбе подшутить приладится над тобою таким странным образом, из девичьего каприза. Явит тебе унтер Пришибеева в недобрую минуту. А перед врагом да без кинжала оказался – считай пропал. Это когда вооружен, бабка надвое сказала, кто при такой шутке ухмыльнется. Присказка-то незатейливая, язви её: – Умей стрелять на секунду раньше идиота, ушки на макушке держи, не верь никому – может и не словишь из глупости расстрельную пулю. Идейный болван ухватиться за "маузер", а ты секундой раньше шлёп его, как крысу и делов-то, Господи.
Да уж… И чего эти двое часом не скоморохи? Э-ха, видать, невезучий я. Или не глубок? Скорее и то и другое. Ну, в кого, в кого я такой? Неужто мне призвание чужое переживать, натоптанное пользовать? Неужто своего не выдумать, своей борозды не поднять по нехоженому? Не вышел рылом, знать. Плохо удался. Всё мотыльком порхаю. Лизнул где нектару и рад-радёхонек. Нет чтобы вот барином… Тфу… противно даже.
21 июля 1984 года. Назначение.
Над плацем отгремел марш «Прощание славянки». В стенах училища отсверкали аксельбанты, отзвенели подковы парадных коробок, раздарены напыщенные букеты гладиолусов. С улиц испарились счастливые лейтенантские морды, освященные слезами мамаш и безбожно извозюканные помадой невест и юных жён. Николай Данилович Быков – начальник училища, исключительно порядочный из генералов, с которым пересеклась моя служба, поставил на крыло очередной выводок своих птенцов.
– Ах, досада, язви её в качалки! Вот уж вовсе не ожидал, а случилось. Всегда вот так: что ни начну, так обязательно соскочу с намеченных рельс затеянного дела. Довольно частый мой гость и всегда не совсем, даже и во время письма, к месту. Но незлобливый этот товарищ сам-собой напрашивается и потому я принужден вклинить этого неуклюжего мерзавца – небольшое отступление, с вашего позволения, естественно.
Выпускной бал курсантов лишь очень относительно можно представить торжеством, хотя плац "вылизан" и украшен флагами, а двери училища распахнуты для любого посетителя. Раз в год даётся это представление "скомканного времени" и активно участвуют в нем две стороны. Обе – и военная и гражданская, в которых среди мужского пола во множестве угадывается состояние "подшофе", а то и "с будуна", без исключения нарядны: офицеры в парадном золотопогонном платье и с аксельбантами, гости в лучшем на что способен их гардероб. Более точным этому моменту будет определение красочный хаос неимоверно нудного, долгого ожидания праздника и до смешного короткая торжественная его часть, после которой все поспешно расходятся. Эта традиция настолько сильна, что и ненастье ей не помеха.
Четыре года казарменной жизни, где практикуется воспитание через коллектив, а рамки личного до невозможности сужены давлением извне, выразить чернилами на бумаге весьма сложно. Однообразие дней определённо накладывает разной степени угрюмость на молодых людей; характер курсантов если не ломается к концу обучения, то зреет и становится более ровным, а непосредственность бесследно улетучивается. От этого всякий получающий первое офицерское звание и погоны переживает. Волнение молодых людей хоть и различно, но хорошо видно со стороны. Кто-то все время что-нибудь да поправляет на себе или отряхивает; кто-то беспокойно мечется, сталкиваясь с сослуживцами и вызывая негодование многих; иной, не в состоянии справиться с собой, все время гримасничает; третий, как ни старается, как ни таращит глаза, а отыскать маменьку или же возлюбленную в толпе приглашённых не может, от чего выражение его лица довольно глупо. Порой глаза наткнутся на уморительную мину с живописной печатью бессонной попойки. И когда поросята успевают?! Все же большинству выпускников удаётся разыграть спокойствие, сбившись в кружки, где поголовно нервно курят и без устали несут всякую чепуху. Со стороны одинаковость поведения выпускников может казаться "кислятиной", если не различать, что кружки эти сильно разнятся. Те, что малочисленные, но к тому и самые громкие образованы нахалами, которые сочли себя выше других, присвоя звание "элита", при чем не заботясь о мнении остальных на этот счет. И потому, как слыли заводилами, говорили они нарочито громко, повествуя о собственном "гусарстве" и содеянных "подвигах". Значение этой отваги воображается так, словно в одиночку на голову разгромлена армия противника, а содержание геройских выходок смехотворно: попойки, самовольные отлучки, картежная игра, бездоказуемые победы на любовном фронте. В самые многочисленные компании сбивались конкуренты заводил. Эти претенденты на трон не так уж безобидны. При случае отпор "элите" гарантирован. Поэтому оба клана сосуществуют косясь друг на друга, задирая по всякому поводу, но при этом стараются возникшие ссоры всегда свести на "нет". В среде конкурентов также получают одобрение "подвиги", но уже вполголоса. Которые же оказались в статусе "ни то-ни сё" сторонятся остальных и стоят по трое-четверо. Эти, как правило, молчат, боясь навлечь гнев презрения "верхушки иерархии".
Впрочем офицеры, воспитавшие курсантов, в такие моменты всегда волнуются не меньше. От этого среди новоиспеченных лейтенантов, искоса следящими за наставниками, нет-нет да и послышится нечто значимое, за которым последует короткая пауза, а толпа посетителей на мгновение замрет в восторженном напряжении, ожидая начала таинства.
Не очень жалуя людскую сутолоку я устроился слегка в стороне и наблюдал. Эта прореха в моем характере – любовь к наблюдению – неудобная. Но я мирюсь с нею из соображения – все, что ни делается, то к лучшему.
Я стоял под раскидистым тополем, облокотясь плечом о прохладный ствол, и наивно полагал, что его тенью надежно отгорожен от нежелательного интереса к моей персоне. Верно я выглядел скучающим, но при этом взор мой был остр, а разгоряченное сердце беспокойно. Сначала моё внимание привлекло то, что в обычности мало задевает праздные сборища. Общий фон собравшихся был обычным для подобных церемоний, но разгулявшийся ветер сотворил невероятное. Ему удалось так синхронно трепать пышные букеты гладиолусов, что невольно вспомнилась картина Ван Гога "Звёздная ночь". Отчего наваждение было именно таким, объяснить я не могу. Может отдаленная схожесть конусных форм кипариса и гладиолуса повлияла на это. Но несколько минут я даже боялся, что возникшее наяву прекрасное видение растает, и мысленно благодарил небеса за трепетное мгновение. К сожалению всему приходит конец.
Что-то меня отвлекло от приятного созерцания редкостного явления. Взор мой бросил очередной вызов душе и начал бесшабашно шляться по женским личикам, буклям, декольте и нарядам. Однако надолго на броской красоте он не задерживался. Там было все давно читано, понятно и ничего нового не предлагалось. Привлекательные обладательницы излишнего макияжа знают себе цену и имеют чёткое представление зачем они здесь оказались. Я некоторым образом привык к высокомерию и заносчивости дев с претензией на замужество с военным, что в этом городишке модно. Вопреки привычке, неожиданностью стало то, что взор, вдруг, выделил трех скромно одетых девушек, только-только переваливших подростковую черту. Очевидно, что эти барышни не были приглашенными. Скорее всего самая разбитная уболтала подружек "заглянуть на огонек". От принятия рискованного решения троица находилась в заметном смущении. И одна – невзрачная особа небольшого росточка – особенно выделялась скромностью. Две первые мадемуазели, по-видимому чистокровные донские казачки, были чернявы, смуглокожи и без устали вертелись, причиной чему некоторая неловкость положения. Глаза их были быстры, а резкие взгляды работали вовсе не на пользу ожиданию знакомства. Которую я выделил разительно отличалась от подруг. Простое, без премудростей славянское личико, редкие веснушки, которые не смог скрыть степной загар, русая чёлка, мягкий взгляд. Но при более внимательном рассмотрении угадывалась точеная, гармонично слаженная фигурка, безукоризненная форма ушек в которых тачали голубое сияние безвкусные "гвоздики". Наверное сейчас она вкусно пахнет солнцем, подумалось мне. Удивительно было и то, что разглядывая эту девушку, в голове не возникло ничего пошлого. Напротив, мои мысли к ней были чисты и преисполнены нежности. Ведь девушка, по сути ещё совсем ребёнок, пришла сюда с не совсем определённым интересом, но не без ожидания чуда. Ко всему было явно, что над нею давлеет страх того, что её вдруг обнаружит внимание молодых людей в форме; вдруг чудо обрушится именно на нее. Из причины неготовности к подобному взор её был потуплен, а сама она нервничала и все время старалась спрятаться за подружек, словно это поможет ей избежать страшного события. И это было так мило, что несколько спустя у меня мелькнула шальная мысль: – А что если подойти к ней? Разве не по плечу мне, чтобы эта пигалица поверила в чудеса! Разве не в силах я преподнести в дар этому светлому созданию немного радости?
Желание плюнуть на традиции и слету жениться заставило сердце забиться глуше, а ладоши повлажнеть. Ведь гоголевская Пульхерия Ивановна прожила счастливой, хотя с наскока была украдена у родителей кавалером.
Мысленно я уже начал рисовать картину первоначального испуга барышни, удивление и зависть подруг, скоропалительный визит к её родителям за знакомством, ошеломляющая просьба руки их дочери, клятва верности, ухаживания и прочее, прочее. Распаленное сознание уже рисовало идиллию уютной семейной жизни. Но тут на беду меня окликнул подошедший Р-нов. И принесло же этого обормота в такую минуту! Р-нов всегда был беспардонен, как утёнок у кормушки, и к тому и другом-то мне не приходился. Я его недолюбливал за угловатость и нетактичность, хотя, порой, простота его характера вызывала уважение. Так перекинемся парой фраз если свел случай и на этом все. А тут он полез с объятиями, стал бесцеремонно хлопать по плечам.
– Что скучаешь, дружище? Вокруг все веселятся а ты…
– Привет, конечно, но не затруднит тебя освободить меня от беседы? Я несколько занят.
– Посмотрите-ка, он несколько занят! Да разве это занятие обнимать дерево? Ты посмотри вокруг, что творится. Что творится! – восклицал он.
– Да отвали ты, язва!
– Нет, брат, от меня так просто не отвертишься. Давай накатим по сотке. У меня все приготовлено и первостатейная закусь припасена, – заговорщески пророкотал Р-нов.
– Да нет у меня желания пить, отстань.
– Нет, я к нему со всей душой, а он мне – отстань. Не строй из себя невинность, летюха. Знаем тебя как-нибудь. Нет желания к водке, так есть шампанское. Гуля-я-ем! А ты часом не приболел? Что-то я тебя не узнаю, – гудел здоровяк, которому военная форма не очень то и шла.
Он болтал, а я был расстроен, что ход мыслей потревожил этот болван. И ещё более тем, что в какой-то момент отвлёкся на балабола и утерял из виду девушку. Настроение сошло на нет. Объяснять Р-нову я ничего не стал. Просто извинился и оставил его у своего прибежища.
Немного спустя я нашёл ещё одно подходящее место для наблюдения. Но сколько ни скользил мой взор по челкам, носикам и блузам желаемый образ не найти так и не смог. От осознания, что я потерял нечто очень тёплое, дорогое, на душе стало пакостно. Недолго думая, я разыскал Р-нова, которого не найти было невозможно.
– Давай, что там у тебя, – без обиняков выпалил я.
– Давно бы так, а то ломаешься, что та монашка, – гаркнул Р-нов и потащил меня к "закромам". Закусь здоровяк действительно заготовил отменную, а шампанское осталось нетронутым за ненадобностью…
Мне нравится марш «Прощание славянки», хотя на душу лёг совсем другой, названия которого к своему стыду не знаю. Духовой оркестр училища исполнял его редко. Но в нём есть нечто трагическое, обреченное. Белогвардейское. Под такой не грех идти цепью на пулемёты.
День сухой и солнечный. Бывшая столица Донского казачества приходит в себя от пережитого двумя сутками ранее потрясения – узкие грязные улочки беспардонным свистом и выразительной руганью сотрясал очередной офицерский выпуск. Это действо было настолько усердным, что сам Сатана эти дни не смел показывать и носу в проулках, что в обычности проделывал с большим удовольствием, подстрекая курсантов пьяными шляться по ночам вне стен училища, а барышень из медицинского колледжа с завидным упорством беременеть уже на первом курсе и затем толкаться у проходной в надежде узнать любвеобильного шалопая, чтобы предъявить ему нахально распирающее сарафан доказательство безрассудной его страсти. В большинстве случаев этакие негодяи умудрялись надолго укрываться в госпитале от своих ундин, что фиксировалось в графе «наименование болезни» нейтральным определением «бес попутал». Ну, а которые оказывались менее изворотливы, окруженные сердечною заботой родителей очередной глупышки понуро плелись под венец, при этом обретая звонкий титул «санитар города», равняемый людьми в погонах внезапной гибели.
Общее впечатление несколько портит уже неделю неутихающий северо-западный степняк, в треть гнущиеся тополя, жмущийся к бордюрам мусор и одинокий новоиспеченный лейтенант, видимо отбившийся от празднующей компании и бесцельно слоняющийся невдалеке от училища. Но раскачивающиеся тополя остановят любого, словно приворожив. Когда выпадет им на мгновение выровняться, на взор наваливается глубокая матовая зелень. Стоит им только быть согнутыми ветром, глаза слепит живое серебро. Этой завораживающей игрою обязательно украдется некоторое время.
Будучи в гражданском платье и стараясь избежать нежелательных встреч, проскальзываю через КПП и направляюсь в штаб. Последние сокурсники предписания к месту службы получили накануне, основная масса вчерашних курсантов разобрала документы ещё в день выпуска. Я не охотник до сутолоки и очередей, да и к тому же сердечные дела несколько отвлекли моего времени в аккуратном домике бездетной "брошенки", что присоседился к переправе через Дон у станицы Багаевской. Потому в стенах кадетского корпуса объявился только теперь.
Затянувшееся празднество отзывалось где-то в глубинах организма нехорошим ощущением – мутило. В общих списках распределения, вывешенных в прохладном коридоре штаба, своей фамилии я не обнаружил. Пришлось зайти в строевую часть. Майор, дотошно ощупывая выцветшими глазами, с присущим старому служаке сочувствием выслушал моё недоумение. Затем долго перебирал стопку бумаг; бормотал что-то неопределенное; цокал языком и выстукивал пальцами об испещренную царапинами крышку добротного стола дробь. Немного поразмыслив, он предложил зайти к нему после обеда. Не к месту возникшая пауза не обрадовала – электричка на Ростов-на-Дону уходила в 16 часов. Времени в обрез. До сумерек нужно успеть добраться в станицу Староминскую. Остаток пути до Ейска в расчет не брался – поезд отходил за час до полуночи. На случай же опоздания к этому сроку тропа к Азовскому побережью набитая и преодолеть её даже ночью дело, в общем-то, плёвое.
Переменить предложение офицера не представлялось возможным. Пришлось тащиться в «Лакомку», чтобы перекусить и убить время, где я не смог отказать себе в стаканчике коньяку с тремя звёздами на этикетке под бисквитное пирожное; майор был много прав, когда сверлил меня глазами – голова буквально трещала и вид у меня, по всему, был "лимонный". Через пару минут отлегло, отчего и время полетело быстрее.
К назначенному часу я вторично явился в кабинет, но уже «под турахом» и без болезненных толчков в затылке. Кадровик, приметив во мне изменения в лучшую сторону, одобрительно крякнул и улыбнулся: – Ваше назначение нашлось. Дальневосточный военный округ, войска ПВО страны, юноша. Поздравляю вас. Я тоже там начинал, – и после непродолжительной паузы: – не пугает? – съязвил он и деловито протянул мне бумаги, – расписывайтесь.
– Да нет, – погрустнев, нерешительно промямлил я, расписываясь в раскачивающейся графе, – у меня кровь наполовину дальневосточная, мама оттуда, родилась в Краскино.
Здесь сознанию явились сменяющие друг друга размытые картины небольшого курортного городка на Азовском побережье, его пляжи; Аня из Пролетарска; шторм в Ялте; Алушта, нафаршированная аппаратами, подающими за 20 копеек две трети стакана сухого вина «Совиньон»; парки Симферополя; рижский бальзам, запечатанный в керамическую бутылку, и замужняя продавщица в скромной квартирке Бахчисарая…
– Ну, тогда счастливого пути, и будьте аккуратнее. Дальний Восток сторона суровая, не то, что юг. Тайга разгильдяйства не прощает, – оборвал сладкие видения офицер.
– Постараюсь, спасибо, – про себя чертыхаясь и кляня бесперспективные для связиста войска ПВО, откланялся я.
Где в тот далёкий август 84-го проницательному майору было знать, что Северокавказский военный округ окажется много суровее Дальнего Востока. Что спустя десять лет там разгорится кровавая бойня, в которой будут сжигать целые полки в десять минут, а предатели и по сей день будут безнаказанно здравствовать. Где и мне было знать, что военная служба покажется не так интересна, как сокровенное женщин, потаённые уголки их незатейливого мирка, неразгаданная бестолковость, что сродни полёту бабочки, и до обморочности патологическая чувственность.
Декабрь годом ранее. Стажировка.
Одесса!!! Боже мой! кто бы поверил, что моя стажировка выпадет на легендарный русский город! Со стороны иной раз мниться, что даже Севастополь не так русский, как Одесса.
Покрытая невзрачным одеялом,
Каким-то влажным, серым и гнилым,
Ты встретила меня, Одесса – мама…
Строки кислые, но точно передают первые ощущения. Улица Парашютная, полевая бригада связи. Дай Бог здоровья капитану Чикунову за его понимание жизни и золотые слова: – «Ты погуляй, сынок, ещё наломаешься». Офицер как в воду смотрел. От участия в боестолкновениях Бог оградил, но что на износ мантулил, что жилы иной раз рвал не отнимешь.
Выразить Одессу на бумаге невозможно. Чтобы впитать в себя весь смак понятия Одесса, нужно хотя бы недельку пожить в ней. Мне свезло, капитальным образом свезло в этой жизни. Огорчает – не могу буквами изобразить глубину любви к этому черноморскому городу. Что могут сказать сухие строки о пиве николаевского розлива на улице Деда Трофима? Куда забросит ваши мысли упоминание о доме с одной стеной? Явят ли впечатление вашему лицу мои слова о дубах имеющих имена: один – «Черная ночь», что бросает тень по Шевченко, другой – «Императорский», скучающий на Фонтанах; и особо пригорюнившийся тополь Любви с отполированным ладонями стволом с одной стороны?
А ведь это в сущности ничто за Одессу. Здесь ещё и Мишка Япончик, знаменитый «Гамбринус» со скрипачом Сашкой, сотни повешенных румынскими оккупантами на акациях, «Привоз», девочки с ценником на подошве, дефилирующие вдоль «ста метров», криминальная Пересыпь, матрос, с презрением разрывающий на груди тельник навстречу пулемётной очереди, шумная Молдаванка и, конечно же, сами одесситы.
Середина декабря. Вечер. Моросит нудный дождь. Гриль-бар «Олимпийский» радушно принял нашу компанию. Сидели до самого закрытия. Та, на которую я делал ставки и клеился паутиной, растворилась в разгоряченной толпе на выходе. Потратив уйму времени на бесплодные поиски внезапно исчезнувшей надежды, я было отчаялся. Почти все вывалившие из заведения рассосались. Но тут обращаю внимание на молодую женщину. И отчего я раньше не приметил её в баре? Ну, видно, что постарше, пусть внешность неброская и что? Почему именно яркое привлекать должно? Я же не щука, кидающаяся на полированную железяку…
– Вас проводить? – подстрекнул бушующий в сердце демон.
– А не забоитесь? – явно кокетничая, она.
– Ещё чего не хватало, – захорохорился во мне гусар, вперив глаза в тонкое обручальное колечко.
– Мне далеко – её проверка на вшивость и, видимо, цель раззадорить смельчака.
– Такси-и, такси-и-и! – я, метнувшись от неё к веренице бомбил, – свободен?
– Та сидайте ради Бога, нэ стэсняйтеся. Лошадёнка к вашим услугам, – радушно улыбчивый тип с неопределенными чертами лица.
– Я…, тут ещё дама, мы щас, айн момент, – и уже к ней – прошу, карета подана! – а про себя – даже если обломлюсь ничего страшного, хоть просто с бабой поболтаю .
– Та нам хоть с самим чертом. Ох! святы, святы, простить мои прегрешения тяжкие! шо вы тамо мечетесь, як угорелый? не сумневайтеся та волокить вже её сюды быстрее, бо ще передумае, горюшка не обэрётеся, – в спину мне водила.
– Во гад, – думаю, – сейчас всё испортит пошляк.
Но пронесло. Женщина покорно устраивается на заднем сидении.
– Привыкшие они тут к такому обращению что ли? – про себя и влезаю в авто, соседясь к ней.
Едем минут пять. Разговор ни о чем. Водила весельчак и острослов. Смешит на всю катушку. Я стараюсь не отстать в упражнении третьесортной словесностью. В одну из возникших пауз внезапно слепляемся с попутчицей в поцелуе. Застыли надолго. Извозчик деликатно замолчал…
Приехали к указанному адресу. Незнакомый микрорайон. В ряд несколько типовых девятиэтажек. Наша третья слева. Дребезжит лифт; мы в поцелуе. Вваливаемся в квартиру. На пол летят фуражка и шинель, затем её куртка и цветистый шарфик. В порыве нетерпеливой страсти валимся прямо в коридоре. Не предохраняясь, дважды впадаем в неистовство. Не знал, что о палас можно в кровь сбить колени и локоть правой руки…
Пять утра. Пьем чай в кухне. Я одет на скорую руку и ещё пьян, она в байковом халате на голое тело. За окном стук дождя и непроглядная темень. Шинель и фуражка по-прежнему на полу.
– Тебе пора, муж может прийти.
– А где он?
– На службе, в наряде. Он старший лейтенант, – она подводит меня к кладовке; на вешале покоится парадная шинель, на золотистом погоне мерцают бронзой три звезды.
Одеваюсь. Прощальный поцелуй. Не отлипаю от её губ и одной рукой долго мну грудь в слабой надежде.
– Нет, нет. Иди. Скоро муж припрётся, я знаю.
Жаль, но ухожу. Уже, будучи в лифте, оправляю форму. Спустя десять минут выбираюсь из лабиринта бетонных свечек к трассе на окраину. Недолго думая, останавливаю случайный «Икарус». Пассажиры спят, автобус междугородний. Как ни странно, останавливается
– На Парашютную. Знаете, где это? – говорю водителю и сую ему юбилейный рубль.
– Надо круг давать, – и увидев счастливую мою морду, – поехали! только расскажешь, страсть люблю всякое такое.
Я со всеми подробностями излагаю слушателю минувшее любовное приключение. Он изредка восклицает: – прям в такси целовались?…; в лифту зажал, ха-ха-ха… ; прямо на полу у неё в коридоре…; стёр коленки, га-га-гой-е-е…, а дверь хоть закрыли, ха-ха-ха?…
– Звать-то как её? – спрашивает по завершении пересказа.
– Опачки, не знаю. Я как-то и не спросил, – и оба долго ржём в голос, напрочь забыв о спящих в салоне…
Неинтересное.
– Помилуйте! – воскликнете вы, – к чему автору укладывать в строки неинтересное?
И совершенно правы. Только есть маленькое «но», которое хоть и внесет некоторую сумятицу в течение мыслей посягнувшего читать эти записки, но в значительной мере не обескуражит оного и особого вреда этим ему не станет. Ведь всплеск ваших эмоций относится, заметьте, к автору, что и засвидетельствовано самим восклицанием. Я же именоваться автором имею права очень относительные, ибо предложенное мною повествование более похоже на невыразительные черновые наброски, нежели имеет статус высокого произведения. И это несмотря на то, что из насмешки я именую представленную взору читателя низкопробную хронику романом.
