Алексей Варламов
11 сентября
Глава восьмая
Грехопадение
– Язык – это прежде всего политика. Здесь все должно быть поставлено на государственную основу. Вы бы видели, какие деньги вколачивают французы в свои культурные центры. Французы! Из которых лишнюю копейку не выбьешь. Голландцы! Те просто скупердяи, каких свет не видывал, но весь мир их знает. Американцы, шведы, немцы – все. И только у нас трусость и глупость чудовищная. Там, где не надо, швыряем деньги направо-налево, а где они позарез нужны, жмемся. Над нами скоро весь мир смеяться станет. Мне плевать на то, что у нас ничего не купишь в магазинах и всюду тебе хамят, но мы живем в империи и должны проводить имперскую политику. – Мать носилась по квартире, и Варя с бабушкой испуганно на нее смотрели. – А в Чили? Что мы там себе позволили? Мы были обязаны спасти Альенде! А вместо этого позорно ушли и предали друзей. Дали себя публично унизить. И так же завтра предадим Кубу. И помяните мое слово, из Прибалтики и Средней Азии нас погонят, как только почувствуют нашу слабость. Подойди сюда, доченька. Господи, красивая-то какая. Умная, скромная, только одеваешься неправильно. Тебе же не тридцать лет! Разве такие длинные узкие юбки сейчас носят? Девочка должна носить джинсы, футболочку, ветровку и рюкзачок на спине. Так все студентки на Западе одеваются. Как же я перед тобой виновата!
Бабушка устроила Варю в Библиотеку иностранной литературы, куда внучка каждый день ходила по бульварам, туда – вниз, а обратно – преодолевая небольшой подъем. Она писала карточки, наклеивала фотографии к читательским билетам, заполняла формуляры, ремонтировала книги и с другими девушками не сходилась, но и не заносилась, держась отстраненно и ровно. Не любила она только стоять на выдаче, когда к ней подходили читатели, смотрели мимо и Варя чувствовала себя шкафом, в котором хранится энциклопедия Брокгауза и Ефрона. Еще хуже было, если начинали пренебрежительно заигрывать. Варя сразу оборачивалась в фурию и, чтобы ее не держали за девочку, забирала волосы в пучок и носила длинные юбки, которые так раздражали Елену Викторовну, строго смотрела на посетителей, сухо обращаясь к ним «девушка» или «молодой человек», поставив на последних окончательный и жирный крест, по крайней мере до тех пор, пока не поступит в университет.
Но с университетом ничего не получалось. Напротив, все шло хуже и хуже. Она превратилась в заложницу собственной матери, которую не выгнали с работы, однако ни в какие командировки больше не посылали, не направляли в хорошие группы, оттесняли от дел и давали понять, что положение ее неустойчиво.
– Ленка, сиди тихо! – говорили подруги. – Пройдет время, все успокоится и вернется.
Но сидение и смирение было не для матери. Она не умела тихо. Ее место было на трибуне, куда она то и дело лезла с методическими предложениями, дидактической критикой начальства, примерами из собственной практики и чтением цветаевских стихов. Ее красивый голос как демон носился над аудиториями, заседаниями кафедр и учеными советами, и лишь теперь Варя стала понимать, что не только они с бабушкой, но и вся alma mater предпочитала отправлять светило за бугор, где Елена Викторовна размягчалась, чувствовала себя человеком и не лезла со своим уставом в чужие монастыри.
А здесь еще немного – и она нарвется на грубость. А если матушку уволят из университета, об этом даже страшно было подумать. Содрогнется небо, разверзнется земля, отворятся хляби небесные, и случится конец света. Варины несчастья ничто по сравнению с тем, как терзалось самолюбие Елены Викторовны.
«Страшная вещь самолюбие», – думала Варя, а бабушка учила ее терпению и ожиданию.
– Деточка, счастье приходит женщине само. Его не надо искать и за него сражаться. Сражающаяся женщина – это некомильфо. Она пахнет потом, и этот запах пробивается сквозь любые духи. Женщине все дается даром, только если она умеет этот дар принять.
Варя думала об Андрее с его жесткими усиками, вызывала в памяти их сумасшедшее противостояние, вспоминала, как играли они, глядя друг на друга горящими глазами. Наверное, если бы он позвонил или написал, она ответила бы ему. И если бы им пришлось опять встретиться, все могло бы произойти по-другому. А вот Марии она писать все равно не будет. Мария – это другое. Женщина должна понимать женщину, а тем более сестра – сестру. Варя и сама не могла объяснить, что именно сделала Мария не так и за что была на нее обижена, но шаг к примирению должен был исходить из Риги.
А между тем Рига молчала. И такая тоска напала на Варю – хоть вешайся. Время от времени ей звонили одноклассники, звали в школу или просто собраться у кого-нибудь на квартире. Но Варя не шла. Никогда прежде она не чувствовала себя ни в чем ущемленной, наоборот, была самой красивой, быстрой, лучше других одетой, даже через перекладину выше всех прыгала, только двое мальчишек могли за нею угнаться. И вдруг эта катастрофа…
От этого ей с каждым разом становилось тяжелее выслушивать разгневанные материнские речи. Елена Викторовна была тяжела в быту. Привыкнув к хорошей жизни, профессорша уставала от очередей в магазинах и толкотни в метро, выплескивала раздражение на домашних, так что физическое существование с ней в одной квартире делалось день ото дня невыносимее. Она цеплялась к Варе, жаловалась на ее холодность и походила на большого, изнывающего от недостатка внимания подростка. Варя чувствовала себя загнанной, одинокой и никому не нужной. Как же плохо, когда в доме нет мужиков! Хоть бы братика родила. От отсутствия любви она чахла и с ужасом обнаруживала, что на коже появляются прыщики, точь-в-точь как у сводного Машкиного брата. Варя смотрела на женщин в библиотеке, проработавших там по многу лет и состарившихся среди пыльных книг, на университетских преподавательниц, среди которых было множество одиноких, неустроенных, бездетных женщин, и эта судьба пугала ее. А вдруг и ее ждет то же самое?
Кроме нее, никуда не поступил только Петька Арсеньев из Калининграда. Кто-то из одноклассников пустил слух, что Арсеньев сделал это из-за нее. Варя знала, что здесь ни при чем, но в душе ей было приятно, и однажды вечером позвонила в Калининград.
– Петюнчик. Я прочитала твое письмо.
В трубку задышали.
– Петюнчик, ты дурачок или совсем с девушками не умеешь обращаться?
– Я не думал, что ты захочешь со мной встречаться.
– У тебя ни с кем не получится, если будешь так думать. Девушки не любят закомплексованных мальчиков. Они любят смелых, дерзких и нахальных. Завтра в шесть часов жди меня на бульваре против дома с голяками.
С утра дул сильный ветер и шел дождь, он лил и лил, затапливая город, в лужах лежали первые желтые листья, все живое спряталось от воды, собираясь впасть в спячку, и никуда идти Варе не хотелось. Она уже жалела, что ввязалась в затею с Арсеньевым, и решила остаться дома, но, когда маленькая стрелка часов доползла до пяти, представила обескураженного Петюню, растерянно ходящего взад-вперед по бульвару под угрюмыми взглядами каменных мужей и дев, вспомнила некстати обязательную сестру и, вздохнув, стала собираться на свидание.
По дороге она загадала: если Петя будет с цветами, встретится с ним еще; если без – этот раз будет единственным и коротким. Но Пети не было вообще. У Вари от удивления даже прелестный ротик приоткрылся. Она развернулась и пошла назад, потом стала судорожно припоминать, не перепутала ли сама место и время, дошла до Сретенки и снова вернулась, как вдруг Петя вынырнул из-за ее спины, взлохмаченный, нелепый, с мокрыми волосами.
– Извини, Варька, у нас электричку отменили.
– И знать ничего не знаю, – отрезала Варя.
– Я и так рано вышел.
– Мужчина обязан все предусмотреть. Куда пойдем?
– В «Гном».
– Нет уж, хватит с меня баров!
– Тогда к моему дядьке.
– Какому еще дядьке?
– А у меня тут дядька-художник. У него мастерская рядом.
Варя никогда не бывала в мастерских у художников и посмотрела на Петю с уважением. Лопух лопухом, а родственников правильных имеет.
Двое двинулись вниз по бульвару. Петюня не верил своему счастью и сиял от восторга, а Варя воображала себя искушенной, познавшей отраву жизни молодой женщиной и снисходительно дарила сладкие плоды влюбленному в нее мальчику, ощущая, как плывет у него под ногами земля.
– А ты правда меня любишь?
– Правда.
– А почему так поздно написал?
Петя пожал худенькими плечами.
– Боялся? Разве это стыдно, дурачок? Я ведь могла тем временем другого встретить.
– И встретила?
– Много будешь знать… – Она щелкнула его по носу, прижалась к нему и положила худенькую узкую руку на свое плечо.
Вот и все, она королева, а он – ее единственный подданный. Что же, бывают маленькие королевства. А на бульваре все равно никого нет и некому видеть, с кем идет по лужам девушка голубых кровей из Последнего переулка.
Опустился сырой осенний вечер, туманный и теплый, какие случаются в середине сентября, фары машин, огни в окнах и уличные фонари светились в дымке. Они свернули с бульвара, нырнули в паутину переулков с внутренней стороны кольца, прошли мимо церквушки, монастыря и гаражей и оказались возле большого семиэтажного дома. По грязной лестнице поднялись под самую крышу. Петя нашарил под половичком ключ и открыл дверь.
– А где же дядя? – шепотом спросила Варя, вступая в большое чердачное помещение.
– На выставкоме.
Судя по всему, художник был человеком разносторонним: на иных полотнах были пейзажи и натюрморты, на других портреты и очень много обнаженных женщин. На книжной полке стояли иностранные книги на русском языке, о которых Варя знала по рассказам мамы, не смевшей эти книги провозить, и среди этих картин и книг девушке вдруг стало ужасно весело. Это была какая-то странная, лихорадочная, едва ли не истеричная веселость. Она принялась танцевать, сама себе напевая, крутясь между одетыми и неодетыми женскими фигурами. Все плыло у нее перед глазами, и тело будто не принадлежало ей в эту минуту. Наконец она выдохлась, закачалась и рухнула прямо на недоуменного, молча глядевшего на нее Петю.
– Чаю хочешь?
«Эх, Петя, Петя, – подумала Варя. – Странный какой-то ты, но хороший, волнуешься, стараешься. Тебе бы попасть в хорошие руки…»
Ей вдруг захотелось сделать ему приятное.
– Петруччио, – сказала она шепотом, – а ты когда-нибудь целовался?
Петька набычился и замолчал.
– Хочешь, научу?
Она приблизила к себе его лицо.
– Не бойся, дурачок, губы разожми и слушайся меня.
Губы у него были припухшие, как у ребенка, и сам он показался ей в сумерках вовсе не противным – просто задержался в развитии. По паспорту восемнадцать, а выглядит на пятнадцать. Но ничего, подрастет, наверстает. Она целовала его, гладила по затылку, а перед глазами у нее стоял Андрей. И целоваться хотя и было приятно, но того тревожного и счастливого полуобморочного рижского страха Варя не ощущала – было просто ровно и хорошо.
– Зачем ты это делаешь?
– Тебе не нравится?
– Нравится.
– Что ж спрашиваешь, дурачок?
Петька осмелел, стал шарить руками по ее груди, пытаясь залезть под кофточку, и Варя принялась отбиваться:
– Все, Арсеньев, все. Ну не надо, не надо. Не надо так делать, пожалуйста. Что ты надумал? Ты должен меня слушаться. Я тебя взрослее, я опытнее, я женщина, наконец. Да перестанешь ты, в самом деле! Я сейчас рассержусь.
Глаза у Вари сверкнули, и Петя попятился.
– Никакая ты не женщина, – сказал он обиженно.
– Я женщина, Петенька, – вздохнула Варя, глядя поверх стриженой головы на залитый дождем город. – Это случилось полгода назад. К нам домой приходил учитель испанского языка, старинный друг моей мамы. Уже пожилой такой, с сединой и с красивой серебряной бородой, разделенной на две части. От него всегда приятно пахло табаком для трубки и дорогим одеколоном.
Варя остановилась и искоса посмотрела на Петю. Он сидел не двигаясь, не дыша и не поднимая головы.
– Я сама не знаю, как это получилось, – продолжила Варя, и на глазах у нее навернулись слезы. – Бабушки дома не было. Мы читали текст про Дон Кихота и Дульсинею, а потом он велел мне его пересказать. Я плохо себя чувствовала, и у меня ничего не получалось. Он немного сердился, сел рядом и стал показывать, как правильно произносить «элье» и как должен работать при этом язык. Приблизил свое лицо и стал меня целовать.
Варя затаила дыхание: ей вдруг показалось, что ее подслушивают.
– И что?
– Я ответила ему, – произнесла она трагически.
– Что ответила? – упавшим голосом спросил Петя.
– Я ответила ему поцелуем! – взорвалась Варя. – Не знаю, как это могло случиться, – голос у нее задрожал, – я сошла с ума, я никогда не думала, что я такая. Кому я теперь нужна?
– Мне, – выдохнул Петя.
Она невесело усмехнулась.
– И ты бы женился на мне?
– Женился б.
– Да тебе б мамочка не разрешила! – засмеялась Варя и потрепала его по волосам. – Ну я пойду. Пока.
– Не уходи. Ты не знаешь мою маму. Она добрая очень.
Варя задумалась.
– Пообещай, что ничего со мной не сделаешь.
– Чего не сделаю?
– Ну не застрелишь, например, на вокзале, если я вдруг соглашусь, а потом передумаю.
Но с Петюней творилось необычное. Печальный Варин рассказ не встряхнул его, не остановил, а, наоборот, подхлестнул: рука скользила теперь не только по кофточке, и весь он сделался куда более решительным.
«Вот козлиная порода, – думала Варя, молча отпихивая от коленок потную мальчишескую ладонь, – застрелит такой, как же!»
– Арсеньев, перестань, или я уйду!
Петя же не оставлял своих поползновений, детское простодушие исчезло с побледневшего, сумрачного лица, и Варя начала его побаиваться. Она сама не понимала, почему позволяет ему пробираться все дальше и не уходит, но вдруг сделалась вялой и отстраненной, будто все происходило не с ней и это не она оказалась на потертом, не застеленном бельем диване клюквенного цвета, а другая, незнакомая гибкая девочка вроде еще одной Вариной сводной сестры.
«Господи, глупо как, – думала она, следя за тем, как он ловко ее раздевает. – Зачем я это делаю? Сейчас он поймет, что я наврала».
– Нельзя сегодня, Петенька, мне сегодня нельзя, – шептала она, – ну, понимаешь, дурачок.
Но он ее не слушал, догадывался, что она обманывает его обычным девичьим враньем, а может быть, и он тоже был не он и все происходило во сне и виноватыми оказались картины, краски, мастерская, где позировали таинственному художнику женщины, не стесняясь своей наготы. Варя лежала с закрытыми глазами, представляя себя такой же натурщицей, которой велели замереть, и не успела понять, как все ее тело содрогнулось от боли…
Потом они ничего не говорили. Молча сидели и смотрели в окно. Варя пошла в ванную, а когда вернулась, в комнате горел свет, одетый Петька ходил по комнате, и Варя боялась посмотреть в его глаза. Она думала не о себе, а о нем. Каким было для него это потрясение? Но странное дело, ничего потрясенного в движениях ее первого мужчины не было, скорее некая деловитость, и объяснений от нее он не ждал. А может быть, просто ничего не понял?
Варя впилась глазами в его озабоченное лицо, а Петька потоптался и сказал:
– Ты извини, скоро дядя придет. Мне прибраться надо. Он не любит, когда… Я позвоню потом.
Варя заплакала. Она плакала оттого, что все произошло, произошло глупо, насмешливо и совсем не так, как ей представлялось, и не с тем, с кем хотелось, а Петя тихонечко подталкивал ее к выходу, помогая одеваться так же спокойно и уверенно, как недавно раздевал.
По темной заплеванной лестнице Варя сбежала, едва держась за перила, слабый свет падал из окна, тоненькая фигура отбрасывала на стену неясную печальную тень, в подъезде были слышны голоса, мяукнула кошка и заплакал ребенок, и жуткая мысль остановила Варю.
Господи, какая же она дура! Ведь он это все подстроил, он заранее знал, чем все кончится, привел ее в этот дом и намеренно разыграл из себя простака, а теперь звонит и перед всеми хвастается. Он использовал ее хуже Машки. И не ее первую наверняка сюда приводил. Она хотела разыграть его, а получилось, что разыграл ее он. Поединок, который она себе на беду выиграла в Риге, окончился сокрушительным поражением в Москве, она проиграла глупо, бесславно, унизительно. Варя заметалась по лестнице, а потом опрометью бросилась прочь от проклятого места.
Глава девятая
Сапожки
Она шла по незнакомым улицам, не разбирая дороги. Несколько раз пересекла бульвар, потом очутилась на площади, спустилась к реке и поднялась на высокий холм, откуда была видна большая часть города. Что это был за город и что она тут делает, Варя не знала. Город был пуст, город был чужд, по жилам его обитателей текла иная кровь, город не принимал ее и требовал, чтобы она как можно скорее его покинула.
Улицы сделались пустыми, Варя прошла мимо огромного казенного здания с крупно пронумерованными подъездами и массивными дверями, у которых стояли милиционеры. Они посмотрели в ее сторону с подозрением, но между ними и ею лежало достаточное расстояние, и Варю не останавливали. Вскоре она вышла на площадь; на первом этаже самого обычного дома, расположенного между двумя магазинами, ей бросилась в глаза вывеска: «ПРИЕМ ГРАЖДАН КРУГЛОСУТОЧНО».
Неприметный человек в военной форме провел ее по коридору в небольшую комнату, где сидел молодой дружелюбный офицер с рыжими волосами и такими же пухлыми, как у Пети, губами и пил сливки из треугольного пакета.
– У тебя что-то случилось, девочка? – спросил он негромко.
– Я хочу вам сказать одну вещь.
– Очень внимательно тебя слушаю.
– Летом мою маму задержали в аэропорту Шереметьево.
Губы у рыжего сделались еще пухлее.
– И кто же ее задержал?
– Вы.
– Я никого не задерживал, – развел он руками, и в голубых глазах запрыгали огоньки.
– Ну не вы лично, а ваши люди.
– Наши люди тоже не задерживают ничьих мам.
– Задерживают, – отрезала Варя. – И похоже, ее просто подставили. От наших можно ждать чего угодно, но шведы…
Рыжий посмотрел на Варю с интересом.
– Как зовут твою маму и кем она работает?
– А зачем вам знать?
Рыжий слегка растерялся:
– Как же я тогда… Ну хорошо, рассказывай дальше.
– Ей предложили стать осведомителем.
Рыжий шмыгнул носом, и у Вари вдруг возникло ощущение, что сейчас они начнут играть, как в сумасшедшей Риге играли на раздевание, и если она не хочет проиграть, то говорить надо аккуратно и взвешенно.
– Она отказалась, и теперь ее не хотят выпускать за границу.
– И поэтому она прислала тебя?
Варя вскинула на рыжего разгневанные глаза.
– Сливки скиснут.
– Что?
– Послушай меня, девочка, – сказал рыжий ласково, – если твоя мама везла из-за рубежа что-то не разрешенное по закону, то этим занимается таможня. Выдачей выездных виз – Управление виз и регистраций. Пусть она туда обращается. И если ты не хочешь неприятностей себе и маме, то не надо больше сюда приходить. Ты хорошо меня поняла?
– У меня к вам есть предложение. – Варя говорила невнятно и скоро, боясь, что он не дослушает и уйдет. – Я буду вашим осведомителем, а моей маме разрешат уехать.
Губы у рыжего скривились, и все его подвижное, живое лицо заволновалось.
– Ты, наверное, очень любишь свою маму? – спросил он не сразу.
– Нет, – покачала головой Варя. – То есть да, люблю. Но мне с ней трудно. И бабушке тоже. А главное, трудно ей. Она любит нашу страну, но только там. А здесь ее все раздражает.
Последние слова на рыжего подействовали и в чем-то убедили.
– Вот и нелегалы то же самое говорят, – пробормотал он задумчиво. – А что, по-твоему, гадко быть осведомителем? Порядочный человек на такое не согласится?
– Разные бывают ситуации, – ответила Варя уклончиво.
– А тебе никогда не приходило в голову, что у нас есть достаточно добровольных помощников, которые считают такую работу честью и ничего для себя не просят?
– Я не знаю…
– Конечно, ты просишь не за себя. И все-таки согласись, неприятно, когда люди, желая помочь, начинают с того, что выдвигают условия. Если нам и нужна помощь, то искренняя. Ты меня понимаешь?
– Да.
– И готова нам искренне помогать?
– Нет.
Рыжий удовлетворенно кивнул.
– А что ты вообще умеешь?
– Я знаю английский и испанский, – сказала она, помрачнев.
– Испанский? – удивился он. – А ну-ка, скажи мне, что значит golpe de estado?
– Удар по государству, – произнесла Варя неуверенно.
– Не совсем так, хотя в общем-то верно. – Он пожевал губами. – Ты, наверное, книжки про шпионов любишь?
Варя вспыхнула:
– Никаких книжек про шпионов я не читала, но я… я была, например, на антигосударственном митинге в Риге.
– Ты что же, знаешь и латышский?
– Нет.
– А почему ты решила, что митинг был антигосударственным? Сдается мне, ты большая фантазерка и собираешься морочить мне голову.
– Я знаю дом в Москве, где есть антисоветская литература.
– Где же?
– Я не помню точного адреса.
– Вот видишь.
– Но это здесь, совсем недалеко. Я могу показать. Там живет один художник… У нас еще его племянник в классе учился…
Варя представила Петьку и попыталась сконцентрировать всю свою ненависть к нему и его неизвестному дядьке, позволявшему гадкому мальчишке обманывать, завлекать в мастерскую доверчивых девушек, а может быть, даже бывшему с ним в сговоре, но сильнее ненависти было ощущение того, что она делает что-то ужасное.
– Так как фамилия твоего одноклассника?
– Простите, – сказала Варя, поднимаясь. – Я просто хотела ему отомстить.
– Странный способ для мести ты выбрала, бедняжка, – сказал рыжий сочувственно. – Давай договоримся так: я дам тебе свой телефон, и, если тебе захочется или потребуется опять кому-нибудь отомстить, ты мне позвонишь.
Давешний неприметный человек появился на пороге и провел Варю к выходу. Она выбежала на улицу, выбросила записку с телефоном и скорым шагом пошла мимо большого музея, витрин, на которых стояли одетые манекены, были разложены игрушки, велосипеды и детские коляски. Варю трясло от гнева, возмущения, стыда. Она ненавидела себя в эту минуту еще больше, чем несколько часов назад, и на лице у нее было написано отчаяние.
«Господи, что делать-то?» – Варя лихорадочно заозиралась. Она находилась у большого памятника в начале скатывающегося вниз сквера. Огромные нежилые дома окружали ее. Было пустынно, лишь кое-где в окнах горел свет. Девочка почувствовала запах еды. Он доносился из небольшой ночной пельменной, находившейся на углу улицы и площади. Возле освещенного здания стояло несколько такси.
Варя была так голодна, что взяла двойную порцию со сметаной, она ела, не обращая внимания на таксистов, бросавших на нее любопытные взгляды, на недовольную уборщицу, и привлекла ее только серая кошка, которая, шатаясь, ходила между столиков, мяукала и смотрела на девочку голодными, настороженными глазами. Варя присела на корточки и стала ее кормить. Кошка ела не жадно и не скоро, но медленно, деловито, будто в поедании пельменей заключалась очень важная для животного работа. Она была страшно худой, с отвисшим животом и вытянутыми сосками, и Варя вдруг поняла, что кошка недавно окотилась.
Дождь прекратился, на тусклом московском небе угадывались звезды, взошла луна, чье сияние не в силах были загасить городские огни, и сделалось холодно. Таксисты разъехались. Варя пошла сквозь ночной город, стараясь удерживать направление к вокзалу. Изредка мимо проезжали машины, останавливались и предлагали ее подвезти, но Варя отказывалась и шла очень быстро, чтоб не замерзнуть. Лужицы под ногами покрывались льдом и хрустели. Она миновала Садовое кольцо, глухими темными переулками вдоль трамвайных путей вышла на широкую улицу, повернула направо и добрела до знакомого красивого вокзала.
– Мне очень надо поехать, – говорила Варя, однако голос получался не жалобным, а дерзким.
– Купи билет и поезжай. – Женщины в фирменных пальто смотрели равнодушно и поворачивались спиной.
– Я отстала от класса.
– Ехай на электричках, – посоветовала проводница самого последнего вагона. – Сначала до Шаховской, потом до Ржева и дальше. Дня за два доберешься.
В пустом раскачивающемся вагоне было страшно, прошел наряд милиции, двое сержантов посмотрели на Варю, которая прижалась к окну, и посоветовали ей пройти в первый вагон. Несколько раз ее ссаживали контролеры, она спала в залах ожидания маленьких городов и железнодорожных поселков, ее не будили ни гудки паровозов, ни металлические голоса, объявлявшие прибытие и отправление поездов. От голода ее шатало, щеки полыхали, волосы спутались и стали грязными. Нужны были деньги, а денег не было, и негде было их взять, но однажды на вокзале в последнем русском городе Варя проснулась оттого, что кто-то на нее смотрит.
– Я такие хочу. – Девочка лет четырнадцати показывала на сапожки, которые были на ногах у Вари.
– Где же я такие возьму?
– Где хочешь. – Голос у девочки был злой и странно контрастировал с миленьким кукольным лицом и выразительными карими глазками.
Варя поманила девочку пальцем:
– Хочешь сапожки? Могу продать.
Девочка побежала к матери.
– Сколько ты за них просишь? – Интеллигентная женщина смотрела на нее подозрительно, вертела сапоги, проверяла молнию и пыталась понять, в чем заключен подвох.
– Сорок. В Москве такие стоят сто пятьдесят.
– Ну хорошо, если они тебе, Танечка, правда нравятся…
– Нет, – внезапно сказала Танечка звенящим голосом. – Мы можем дать за них рубль.
– Как рубль? – опешила Варя.
– Рубль, и все.
Варя почувствовала, что еще немного – и она умрет от голода, умрет от вокзала, грязи и бессонницы и тогда никакие сапожки уже не будут ей нужны, а девочка смотрела на Варю с презрением к ее еще не размытому, не стершемуся московскому благополучию.
– Хорошо, – сказала Варя торопливо. – Но у меня есть не только сапожки. Вот смотрите: куртка, джинсы, свитер, водолазка. Это все настоящее, из-за границы. Почти новое. Я прошу за все – сто пятьдесят рублей. И впридачу что-нибудь из твоей одежды.
– Шестьдесят, – проговорила девочка, не сводя с Вари холодных глаз. – А за мою куртку, джинсы и сапоги – с тебя сорок.
Полчаса спустя в паленых джинсах, куртке из кожзаменителя и ботинках с неудобной колодкой, обойдя несколько магазинов и убедившись, что никакой колбасой в них не пахнет, Варя сидела в себежской столовой и ела холодный суп, липкие макароны с пережаренной хлебной котлетой, а когда, шатаясь, вышла на улицу, то подумала, что не захочет есть никогда.
В кассе остались билеты только в спальный вагон, а на них денег у нее не хватало.
– Ну и хорошо, – рассудительно сказала кассирша. – Попадется тебе мужик какой-нибудь… Завтра на пассажирском уедешь.
