bannerbannerbanner
11 сентября

Алексей Варламов
11 сентября

Полная версия

Глава шестая
Соблазн

Два мальчика выкатились навстречу Варе: один побольше, лет четырнадцати, второй вдвое его моложе. Старший от смущения боялся поднять голову, а младший уставился на Варю во всю ширь круглых синих глаз.

– Здравствуйте, тетя! Мы кушать хочим, – сказал он простодушно.

«Я тоже», – подумала Варя.

– Ну-ка, марш оба в комнату, – рявкнула Мария, – и не выходить, пока вас не позовут!

В холодильнике стоял пакет кефира.

– Может, в магазин сходим?

– Лучше на рынок, – заявила сестра, подтянув развязавшуюся рубашку, в которой москвичка опознала свой линялый, действительно давно вышедший из моды батник.

По трамвайным путям с кошмарной хозяйственной сумкой девочки двинулись за Даугаву. Варя была готова под землю провалиться и не спрашивала, почему они идут пешком. Она уже поняла, что здесь живут по другим правилам, которые надо принимать, и лишь скорбно оборачивалась назад, туда, где была видна панорама старого города со шпилями церквей. На рынке так же безучастно брела за сестрой по торговым рядам, смотрела, как та выбирает, торгуется и перебранивается с продавцами, даже не пытаясь угадать странную логику ее действий. У бабульки с крашеными волосами Мария купила молодой картошки и зелени на двадцать копеек дороже, чем в другом ряду, долго спорила из-за черешни с печальным нерусским стариком, но так и не взяла, хотя старик снизил цену едва ли не вдвое, а черешня была язык проглотишь, и вдруг – Варя глазам своим не поверила, – пока они выясняли что-то у краснощекой тетки про свежесть копченого угря, при одном взгляде на которого пустой желудок заходился от волнения, Машка тихо шепнула:

– Прикрой меня!

Варя и опомниться не успела, как сестра смахнула с прилавка в сумку несколько помидоров и шмоток сала. Державшая сумку Варина рука вмиг ощутила краденую тяжесть, лицо у невольной соучастницы преступления покрылось пятнами, а Машка как ни в чем не бывало продолжала дожимать старика с его черешней, пока тот не отдал ее задаром.

Обратно шла веселая, ела немытую ягоду, косточки выплевывала на тротуар назло оглядывающимся прохожим.

– А чего? Я люблю что-нибудь стянуть.

– И не попадалась ни разу?

– Попадалась. Один раз даже в милицию отвели. Пошли Стаське с Васьком солдатиков купим.

Варя хотела про ложки спросить, из-за которых ее чуть в больнице не зарезали, но сдержалась: не пойман – не вор.

– А вообще-то, сестра, если б меня замели, то пришлось бы тебе все на себя брать. Мне опять в ментовку нельзя. Плохо там. Если не первый раз попадаешься, они изнасиловать всем отделением могут.

– Значит, я… значит, ты меня… значит, чтобы я… – задыхаясь, произнесла Варя.

– Да ведь обошлось. Ладно, не дуйся. Я просто тебя проверяла: надежная ты или нет.

– Ничего себе проверочка.

– Все рассчитано. С тобой бы связываться не стали. У тебя на лице написано, что ты пай-девочка и за тебя есть кому вступиться. Они это за версту чуют. А вот я…

Варя почувствовала, что Мария заведет себя и расплачется.

– А мама где твоя? – спросила она, желая упредить слезы.

– Вечером приедет.

– А… папа?

– В море.

– Ты же говорила, он преподаватель в институте.

– А, – сказала Мария с горловым хрипом, – это другой. Того мы прогнали. Надоел. Теперь у нас рыбак. Хороший мужик, только зануда.

«Боже мой, – подумала Варя, – что же это за женщина, которую любит столько мужчин?» И хотя она решила, что будет держаться с разлучницей с холодной учтивостью, которую предписывала сретенская мораль, любопытство было сильнее. Но когда вечером она увидела суетливую тетечку с круглым лицом и постоянно моргающими глазами, по сравнению с которой даже Мария смотрелась принцессой на горошине, не поверила глазам.

– Людмила Ивановна, – сказала женщина неловко, не зная, то ли протянуть руку, то ли достаточно наклонить голову, и от растерянности сделала и то и другое.

Машка расхохоталась:

– Мать, а можно она тебя просто Люсей будет звать?

Но чем больше она старалась, чтобы все было непринужденно, тем натянутей становилась маленькая женщина. Варя кожей ощутила, какой клубок переживаний – обиды, ревности, вины – вызывала она в хозяйке запущенной квартиры и как пыталась Машка все сгладить, но ничего не сглаживалось. Женщина стеснялась и тяготилась присутствием посторонней девочки, натянуто улыбалась и тихим голосом делала ненужные замечания детям. Она избегала смотреть гостье в глаза, не оставалась с ней одна, и Варе казалось, что она отгораживалась, защищалась от нее своими детьми.

«Но папа, папа, – думала Варя, – что мог найти высокий умный папа в этой мышке и оставить маму, такую умную, необыкновенную, красивую?»

– Ну как, понравилась тебе моя Люся?

– Очень, – сказала Варя, вкладывая в короткое слово всю гамму раздрызганных чувств.

– Она удивительная женщина. Ни минуту не была одна. Она, по-моему, физически этого не может. Нет, не в этом смысле, просто к ней все липнут. А умная знаешь какая!

– Это хорошо, что ты ее так любишь, – с нежностью глядя на Марию, произнесла Варя.

– Она, между прочим, когда мои сочинения пишет, так их всегда в классе учительница вслух читает. Папа говорил: тебе бы в университете учиться, ты бы профессором стала. Он всегда ей показывал свои работы.

– Ты откуда знаешь?

– Она рассказывала. Думаешь, моя мама врет? Да ты что! Она просто не знает, что это такое. Она читала то, что он писал, а потом брала карандашик, делала на полях замечания, и он писал: ты гений! У нас это все сохранилось. Хочешь, покажу?

– Что же он тогда от нее ушел?

– Она его прогнала.

– Она папу?!

– Он ей изменил, – сказала Мария глухим голосом.

– И это все?

– А тебе мало?

– Да разве из-за такой ерунды люди расходятся?

– Это не ерунда! У них была такая любовь, что после этой измены она не могла с ним больше, понимаешь? Да ничего ты не понимаешь! Я знаю, что ты про нас думаешь. Конечно, тебе здесь все ужасным кажется. И мама моя, медсестра в санатории. И я, пэтэушница. И одеваюсь не так, и веду себя не так. И братья мои тебе смешны. Говорим неправильно, едим не то, языков иностранных не знаем, книг у нас в доме нету, Лорки по стенам не висят… – Мария расходилась все сильнее, и Варя с испугом и любопытством смотрела на сестру, в которой и не подозревала таких глубоких переживаний. – А знаешь, какой Стася талантливый? Он по шашкам первое место прошлым летом в лагере занял.

– Да я вовсе не думала ничего такого.

– А хоть бы и так, – не унималась Мария. – Я, может быть, вундеркиндом была, я в первом классе лучше всех была по письму, и, если бы меня в интернат маманя не отдала, потому что денег на троих детей не хватало, а там меня кормили и одевали, если б в школе нормальной училась и со мной занимались бы, как с тобой, я бы с золотой медалью школу окончила!

«А может, не надо было тогда столько детей заводить?» – подумала Варя, но произнести вслух не решилась.

– А я вот, а я… – Мария заплакала, и Варя стала растерянно гладить ее по голове, утешать и говорить, какая Мария красивая и умная, как счастлива она, что у нее такая сестра, хотя теперь уже хорошо знала, что Машка пользуется сиротской долей так же ловко, как тибрит с прилавка помидоры. Но все равно было жалко и сестру с ее разными папами, и себя, без папы выросшую. Она тоже заплакала, девочки обнялись и не заметили, как уснули.

На следующий день над всей Прибалтикой сияло голубое небо, и от вчерашних слез не осталось следа. Людмила Ивановна с мальчиками уехала с утра в санаторий. Договорились, что сестры поживут несколько дней одни, посмотрят город, а потом приедут на взморье.

Жара стояла невыносимая. Квартира с южными окнами за день нагрелась так, что Маша вылезла из душа и в одних трусах ходила по комнатам. Варя отводила от голого тела толстушки глаза, но скоро привыкла и только когда в дверь позвонили и Мария пошла открывать, покачала головой:

– Ты б хоть оделась.

– Лучше ты разденься, – засмеялась Машка, и глаза у нее так заиграли, что Варя покраснела.

Ночью налетели комары, девочки пробовали достать их шваброй, но комары забирались под потолок, тогда они включили пылесос и охотились на насекомых. А потом лежали в кровати и разговаривали.

– А у тебя сколько мальчиков было?

– Ну, Машка.

– Сестры должны рассказывать друг другу все. Неужели по-настоящему ни с кем?

– Маша!

– И даже не целовалась?

– Целовалась, конечно! – обиженно врала Варя и краснела, а Машка хохотала:

– Я по лицу вижу, что врешь!

– Да как ты можешь видеть, если темно?

– Я ясновидящая.

– Мы в бутылочку играли и в кис-мяу, – оправдывалась Варя, и лицо ее становилось пунцовым.

– Ну это что за игры! Детский сад! А в спичку играли?

– В какую еще спичку?

– Ты спичку не знаешь?

– И знать не хочу.

– Врешь, хочешь. Только стесняешься спросить. Значит, слушай. Садятся мальчики с девочками в кружок через одного, берут маленький кусочек спички, зажимают губами и передают по кругу. Из губ в губы.

Варе и неприятен был, и дразнил этот разговор. А Мария, как назло, замолчала. Появился и зажужжал комар, Варя стала рукой его хватать, маленькая бестия отлетала, а потом снова подлетала и норовила угодить в самое ухо.

«Скорей бы уж крови напился и улетел», – думала Варя, но комар был хитрее, возмущенно жужжал и не цапал, а только прогонял девичий сон, словно лежала на столе телефонная трубка и Варя не хотела говорить с дозванивавшимся до нее человеком.

– Спишь, Маша?

– Сплю.

«Господи, надо же иметь такие крепкие нервы!»

– А у тебя сколько было парней?

Машка перевернулась и легла на живот:

– Ну если по-настоящему… ну… как считать… ну в общем… трое, – невразумительно сказала она.

– И ты с ними… Да?

Варя не была очень консервативна, она допускала, что взрослая женщина, ну, может быть, студентка на старших курсах, но чтобы школьница…

 

– Да ты что? – расхохоталась Машка. – У нас полкласса еще год назад в летнем лагере перетрахалась. Днем камни на полях убирали, а ночью… Вы там как живете-то? Сынки московские! Ну ничего, я тебя образую.

Варя почувствовала, что ее бьет дрожь. Она хотела сразу отказаться, но Машка была настроена решительно, и Варя в душе с ней соглашалась: в самом деле, нельзя же так жить, шестнадцать лет, аттестат зрелости в кармане и ни одного поцелуя в личной биографии. Нет, конечно, до конца она не пойдет, об этом и речи быть не может, но хотя бы поцеловаться-то по-настоящему надо. Какой-то бесенок, который заставлял ее изводить доцента-испанца, мучил Варю в эту минуту, в конце концов, если не лукавить и не обманывать саму себя, именно за этим и ехала она в Ригу, где ничто не будет ее смущать и напоминать о Рождественском бульваре.

Глава седьмая
Нехорошая игра

Барменша была латышкой. Она ласково улыбнулась Варе и произнесла несколько слов на непонятно-журчащем языке.

– Два коктейля, – приказала вынырнувшая сбоку Мария.

Лицо у барменши мигом переменилось, она молча подала два бокала с вишенками, и сестры удалились в темный угол. Варя тянула через трубочку коктейль, и от мерцающего света, пряных запахов, музыки, полки с заграничными винами, ликерами и коньяками, от подсвечника, который был сделан из пузатой бутылки, облитой накапавшим со свечей воском, голова у нее шла кругом. Ей нравились здешние сдержанные и воспитанные люди, и она не понимала, почему сестра на них злится.

– Ну гляди, гляди, дурак какой! Как с такой здоровой башкой жить можно! Ботан несчастный. А этот? Кроме футбола, в голове ни фига. Давай водки с грейпфрутовым соком возьмем.

Вместо светловолосой девушки за стойкой возник скучающий мужчина средних лет с накатанным брюшком и печатью высшего образования на хорошо выбритом лице.

– Дефочки, – сказал он механическим голосом, – у фас есть фосемнадцать лет?

– Конечно, – не моргнула глазом Мария.

– Покашите фаш паспорта, – сказал латыш, интонируя голосом, точно был в легком подпитии, но Варе показалось, что бармен намеренно коверкает великую речь, которую любовно преподавала мама.

– Они у нас дома.

– Итите томой и принесите их.

– А вы что, у всех документы спрашиваете? И у этих тоже? – Машка кивнула в сторону подростков, которые сидели за большим столом.

– Они пьют сок-ка.

– Тогда дайте сок.

– Сок-ка нет-ту, – радостно пропел бармен, глядя поверх их голов.

– Значит, кофе.

– У нас остался толко алкохолный напитки. – Латыш исчерпал терпение и словарный запас, отвернулся от сестер и заговорил с наголо обритым парнем с серьгой в ухе и рыжеватой бородкой. Тут же появились и сок, и кофе, и орешки.

Подошел мальчик тринадцати лет, в сером джемперочке, деловито прихватил два шампань-коблера и стал угощать юную подружку, сбежавшую с утренника в начальной школе.

– Сволочи, – ругалась Машка, – нет, ты видишь, как мы здесь живем? Чтобы в Кенике кто-нибудь спросил в баре у девушки паспорт? Эти гады вообще в последнее время обнаглели. А ты еще спрашиваешь, почему я не учу латышский. Пошли.

За несколько часов город переменился. Народ прибывал, и все направлялись в одно место. Сестер несло в этом потоке, они миновали старый квартал, ратушу, памятник латышским стрелкам и увидели толпу.

– Кто это? – спросила Варя.

– А, – махнула Мария рукой, – у латышей праздник какой-то. У них это часто.

Набережная Даугавы была заполнена людьми. Их собралось несколько тысяч. Многие были одеты в красивые костюмы – особенно хороши были девушки в клетчатых и полосатых юбках и украшенных узорами туниках. У некоторых были наплечные покрывала, на головах венки, и многообразие расцветок и оттенков напоминало громадный живой ковер, по которому пробирались угрюмая Мария и восхищенная Варя. В одном месте была сооружена большая сцена, несколько человек расставляли динамики и микрофоны. Но больше всего Варю поразило, что в этой толпе, которую не охраняла милиция и не сдерживали никакие барьеры, как это случилось бы в Москве, не было ни одного пьяного, никто не лез драться, не кричал и не задирался.

– Пойдем отсюда. Тут мы никого не найдем.

– Я хочу остаться.

– А я нет.

– А я да.

Сестры стояли в окружении поющих людей и смотрели друг на дружку горящими глазами.

– Дорогу найдешь? – сухо спросила Мария. – Тогда пока.

Варя не понимала, о чем поют, что говорят и выкрикивают эти люди, почему поднимают руки и откуда взялись знамена. Но толпа, не теряя внутреннего строя и порядка, становилась с каждой минутой все более наэлектризованной, и было непонятно, что здесь происходит – праздник, манифестация, месса? Лица менялись, возмущение, торжество, угроза, непонятная решимость переливались на них. Варя была в самой середине разноцветного народного моря. Несколько раз к ней обращались, она пожимала плечами и улыбалась, но когда люди видели, что она не понимает их языка и не поет вместе с ними, лица делались не вежливо-равнодушными, как у продавщиц в магазине, но разгневанными. Никто не причинял ей вреда, но ее сторонились, изгоняли отсюда, и она почувствовала себя на этом озлобленном празднике, как если бы непосвященный человек или соглядатай проник на тайное собрание религиозных сектантов и был раскрыт. Гигантский рой, сохраняя правильную форму, вился над землей и в любую минуту мог броситься, заклевать, закусать Варю до смерти. Расталкивая поющих, девочка бросилась бежать.

В глазах у нее рябило от флагов, в ушах продолжало звучать грозное пение и раздавались выкрики, она боялась, что ее схватят, но никто ее не трогал, и уже в двух шагах от набережной стало пустынно и тихо. Люди остались там, а Варя одиноко и пугливо пробиралась по темным улицам со старыми домами и церквами. Еще совсем недавно привлекательные и таинственные, они показались ей враждебными, и почудилось, что кто-то ее преследует, останавливаясь в те минуты, когда замирает она, и продолжая движение, когда она идет. Но никого не было вокруг, город спал, охраняемый армией великой страны, несли службу пограничники в устье Даугавы, стояли на рейдах большие военные корабли, и никто не принимал всерьез пения окончивших школу детей.

Квартира, в которую пришла Варя за полночь, была старой и тосковавшей по ремонту. В высоте терялись закопченные потолки, к которым были опасно привешены люстры с разбитыми плафонами. Старая, потертая мебель, древние, расшатанные диваны, истоптанный пол. Мария в вечернем прикиде с вызывающе накрашенными губами и двое парней с бутылкой вина и тортом сидели за столом в комнате. Один из мальчиков был высокого роста, с усиками, опрятный, коротко постриженный и на первый взгляд весьма приятный, другой, поменьше, был одет небрежно, с серьгой в ухе, длинными волосами и в очках с мощными линзами, за которыми угадывались живые и умные карие глаза потомственного рижского интеллигента. Контраст между ними был даже разительнее, чем между московской и балтийской сестрой, но еще больше не похожи были эти двое и девушка на вдохновенных людей, которых Варя только что видела на набережной.

– Что с тобой, сестренка? – спросила Мария, затягиваясь сигаретой и прищуриваясь. – На тебе лица нету. А ведь я тебя предупреждала: не лезь туда. Скажи спасибо, что легко отделалась.

– Ерунда, – возразил тот, что был с усиками. – Ничего бы ей не сделали. К русским из России они относятся нормально. Они ненавидят только нас.

– На ней же не написано, откуда она.

– Уезжать надо. Не будет нам тут жизни, – сказал интеллигент.

– Армия из Прибалтики не уйдет никогда! – отчеканил усатенький.

– Еще одно слово, – и я выставлю обоих за дверь! – вскипела Мария.

– Лучше налейте дамам шампанского. А тебе, сестричка, штрафную.

– Ага! Значит, вы и есть та самая красавица Варя, которая учит испанский язык, – обрадовался интеллигент. – В Риге в прошлом веке жил испанский консул. Он был женат, но влюбился в здешнюю девушку.

– И что?

– Так мучился, что бросился в Даугаву.

– Ну и дурак, – сказала Машка, наступая ему на ногу и с тревогой поглядела на побледневшую сестру.

Но парень ничего не замечал:

– Его спасли, а на следующий день он бросился снова. Второй раз спасать не стали.

– Я же говорю, дурак.

– Почему? – удивился очкарик.

– Потому что думать надо, что говоришь.

Мальчишки выпендривались и друг друга подкалывали, Машка кривлялась, но все равно эти люди были свои, родные, и Варя вдруг почувствовала, что значит общность крови в чужом городе. Она пила шипучую яблочную бурду под названием «Салют», которую Мария называла шампанским, и чувствовала, как уходит из души страх. На смену приходили расслабленность и усталость, сквозь которую девушка замечала, что оба парня положили на нее глаз и от нее зависело, кого она выберет, но ей не хотелось никого выбирать, а просто сидеть и говорить. А еще больше – спать.

– Маша, можно тебя на минутку?

– Ну что? – Глаза у Машки возбужденно блестели. – Какого берешь? Уступаю.

– Пусть они лучше уйдут.

– Ты чего, белены объелась? Куда они уйдут? Они к нам в гости пришли.

– Я спать хочу.

– У, черт меня угораздил с тобой связаться!

– Я не могу, – сказала Варя жалобно, – я устала, ну, пожалуйста.

– Если ты, если ты… – В глазах у Машки сверкнула обида. – Я для нее старалась, специально маму с братьями из дома отправила. А она…

– Я посижу еще чуть-чуть, но, если усну, не обижайся.

На смену «Салюту» пришел портвейн, разговор сделался живее, и Варя с удивлением обнаружила, что к ней клеится интеллигент с серьгой. Она небрежно обронила что-то насчет заграницы и профессора-мамы, мальчики не отставали, и Варя сама не заметила, как стала говорить горячо и быстро. Машка смотрела на нее насмешливо, позевывала и, наконец, прервала разговор:

– Давайте сыграем в трах.

– Как это? – удивилась Варя.

– А очень просто. Начинаем по кругу считать, но вместо чисел, которые делятся или оканчиваются на три, говорим «трах». Кто ошибается – снимает с себя одну вещь.

Варя растерянно посмотрела на очкарика Мишу.

– А что? – сказал интеллигент. – Пожалуй, в этом есть торч. У Борхеса подобное было.

– Раз, – начала Мария.

– Два, – произнес Андрей.

– Трах, – неуверенно сказала Варя.

Она смеялась вместе со всеми, глядя, как парни снимают с себя часы, носки, вынимают из карманов расчески и сигареты, спорят, можно ли это считать вещами или нет. Мария скинула туфлю и отшвырнула ее в угол, и Варя не была уверена, что она не сделала это намеренно. Маленький Миша снимал одежду и не трогал серьгу, говоря, что скорее расстанется с трусами. Но все равно Варя была уверена, что, как только дойдет до более серьезных предметов, игра иссякнет сама собой. Однако, в очередной раз подсев на цифре «семьдесят три», которая была тем трудна, что тут шло два траха подряд, Машенька расстегнула линялый батник, давно потерявший благородный кремовый цвет, и он так же легко и просто полетел на пол, как туфля.

Варя не верила очам. Сама она сняла только заколку и серебряный браслет, и при виде дикарки-сестры, для которой обнажаться было, видимо, более естественным состоянием тела, чем носить одежду, ей захотелось выйти из комнаты, сказать, что никакого удовольствия и смысла в этой забаве она не видит, и все-таки что-то не отпускало Варю. И этим «что-то» была не глупая детдомовка, которая совершенно не комплексовала оттого, что некрасива, не очкарик Миша, чьи глазки вдруг сделались противными и маслянистыми, так что трудно было поверить, как мог один и тот же человек рассуждать о метафизике, экзистенциализме и психоделическом роке и липнуть к глупой, никчемной и некрасивой девке, не убиравшей его руки со своей коленки. Все, что окружало Варю, было противно до невыносимости и требовало, чтобы она ушла, но странный насмешливый взгляд высокомерного, не торопившегося расставаться с вещами Андрея был причиной, ее удерживавшей. Серые, со стальным отливом глаза, напротив, точно вопрошали: «Ну что, сдрейфила, маменькина дочка, бабушкина внучка? Слабо тебе?» Он бросал вызов ей и всей ее жизни, и не принять этот вызов Варя не могла и защитить себя могла только на этом поле.

Вскоре Машка отстрелялась, снимать ей было больше нечего; завернувшись в простыню, она тянула пиво, рядом под той же простыней сидел голый очкарик с серьгой, который окончательно поглупел, щекотал свою подружку-кубышку и отпускал дурацкие шуточки над оставшимися игроками, а Варя с белесым продолжали наматывать счет. Что-то заразительное, пьянящее и совершенно новое, никогда прежде Варей не переживаемое, было в этой атмосфере. В какой-то момент она поймала себя на мысли, что, пожалуй, могла бы снять кофточку, чтобы все увидели ее новое шведское белье и высокую грудь, но больше… Она бы лучше умерла или выбросилась в окно, но еще сильнее ей хотелось победить сидящего напротив врага. Тяжело дыша, двое смотрели в глаза друг другу, лица у обоих были напряжены, у парня выступили капельки пота на лбу, Варя то и дело откидывала мешавшие ей волосы. Она понимала, что перешла черту и если проиграет, то обратить все в шутку и пойти на попятную не удастся. Уже не осталось в ушах сережек и заколок в волосах, Варя сидела, дрожа и удерживая внимание из последних сил, но все равно споткнулась, когда счет перевалил за три сотни.

 

– Отвернись! – приказала она и побледнела.

Парень усмехнулся и продолжал в упор на нее смотреть, потом глаза у ее врага налились кровью, замутились и поплыли, дыхание стало более частым, и себя не помнившая Варя почувствовала, что победа ее близка. Она дожимала это несчастное, загнанное существо, мужское похотливое животное, не умеющее делить на три, и не испытывала к нему жалости.

Когда он ошибся в последний раз, Варя усмехнулась, потом не глядя собрала свои вещи и вышла из комнаты. Обнаженной спиной она чувствовала и ненависть, и восхищение, с какими смотрел ей вслед поверженный соперник. С залива накатывал влажный северный ветер, колонна автобусов ехала по притихшему городу, увозя с набережной напевшихся, накричавшихся, опьяненных близкой свободой людей. Был тот час, когда в городе сделалось особенно тихо, и только поливальные машины мыли Ригу, чтобы наутро она предстала чистой и свежей, как всегда. А глаза у мальчика красивые, подумала Варя. И руки, наверное, ласковые. Но как можно, когда в другой комнате, в это же время… В коридоре послышались шорох, шепот, шум, несколько раз в дверь постучали, но, уморенная долгим днем, она ничего не слышала.

С утра Машка ходила по квартире мрачнее московского таксиста, которому заплатили строго по счетчику. Постели были не прибраны, повсюду валялись пустые бутылки, окурки, безжалостное солнце высвечивало ночной ужас и злое лицо Марии с сузившимися глазами как олицетворение вчерашнего кошмара.

– Ты кем меня, сестра, считаешь? – произнесла она звонко и, не смущаясь, выговорила страшное слово.

Варя подняла на нее недоуменный взгляд.

– Что уставилась? Как я буду людям в глазам смотреть? Сразу с двумя в одну ночь переспала.

– За-ачем ты это с-сделала?

– «За-ачем, за-ачем!» Не могла я его так оставить. Ладно, собирайся, на море поедем.

– Нет, я… мне в Москву…

Машка посмотрела на нее обиженно, а потом процедила сквозь зубы:

– Ишь ты, нежные мы какие! Ну и катись в свою Москву. Катись-катись!

Она стояла и орала, и этот крик преследовал Варю, неуклюже шедшую в туфлях на каблуках, с тяжелой сумкой по трамвайным путям под палящим солнцем и недоуменными взглядами латышей: неужели начался русский исход? Сталинская высотка, как гигантский часовой, провожала Варю на вокзале.

«Пока я стою в этом городе, – говорило здание, – он наш».

1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19 
Рейтинг@Mail.ru