Алексей Апухтин
Неоконченная повесть
– Сказать по правде, – отвечал, подумавши, Сомов, – целый день мне было как-то не по себе: не то грустно, не то стыдно. Но на другой же день я себя выругал за это и решил, что это остатки допотопного воспитания. Патриотизм – такой же глупый предрассудок, как и все другие.
Несмотря на эту обрисовавшуюся разность в убеждениях, Угаров горячо превозносил своего нового друга. Дружба эта очень не нравилась Горичу.
– Не понимаю я, Володя, – говорил он, идя по Невскому с Угаровым, – какое удовольствие ты можешь находить в ежедневном обществе этого приказчика…
– А я не понимаю, – возразил Угаров, – как при твоем уме ты можешь так узко смотреть на вещи. Ты охотно проводишь время с идиотами и убежишь на край света от умного и хорошего человека только оттого, что он – приказчик…
– Вовсе не убегу. Сделай милость, покажи мне этого гения.
– Ну, хорошо. Он будет у меня сегодня вечером. Заходи часов в десять, и ты сам убедишься…
– Ладно, зайду.
– И я зайду, – сказал Миллер, шедший с ними.
Угаров пришел домой в начале десятого часа. Сомов уже ждал.
– Орест Иваныч, – сказал, входя, Угаров, – я должен вас предупредить, что сегодня вы увидите у меня двух моих товарищей.
При этом известии Сомов переменился в лице.
– Это с вашей стороны нехорошо, – проговорил он взволнованным голосом. – Вы должны были предупредить меня заранее.
– Если бы я знал, что вам это будет так неприятно, я бы совсем не пригласил их. Но что же вы имеете против них?
– Ничего не имею против, но и общего с ними у меня нет ничего. К чему же это знакомство? С вами мы сошлись как-то нечаянно, – ну и слава богу! – я об этом не жалею, а, напротив того, очень этому рад, но присоединять к нам новые элементы – бесполезно.
– Однако я у вас познакомился с Пилкиными, и от того не произошло ничего дурного.
– Да, это правда.
Сомов успокоился и заговорил о новом, только что полученном нумере «Колокола», но при первом звонке вскочил и убежал так стремительно, что едва не сшиб с ног Миллера в темной передней. Угаров после долго размышлял об этом поступке Сомова и не знал, чему приписать его: избытку ли смирения или избытку гордости?
V
В начале октября, рано утром, Угаров был разбужен сильным звонком, и в спальню его вошел Горич.
– Вот в чем дело, – сказал он, не снимая пальто и шляпы, – нам надо вместе предпринять что-нибудь относительно Сережи. Весь город говорит о его кутежах и безумных тратах, о каком-то пикнике, который он устраивает…
– Да, это совершенно верно. Я даже слышал, что он на днях подписал крупный вексель ростовщику Розенблюму…
– Ну, вот видишь – его надо остановить, иначе он совсем погибнет… Но где же его найти? Я его три дня ищу, как булавку. У графа он не бывает вовсе, в канцелярии тоже; сегодня я в восемь часов был у него, даже хотел подкупить швейцара, но тот божится, что князь «уехамши». Не ломиться же к нему силой!
– Самое лучшее, – сказал Угаров, – поймать его у Дюкро. Приходи туда в пять часов; мы пообедаем в отдельной комнате, а потом вызовем его и поговорим серьезно.
– Ну, и прекрасно, а теперь я бегу… Прощай!.. Программа удалась как нельзя лучше. Сережа, вызванный товарищами, пришел к ним с большой радостью.
– Вот молодцы, что вздумали послать за мной! – сказал он, усаживаясь на диване. – Я с удовольствием посижу часок с вами, мы сто лет не виделись.
Но когда Сережа узнал, что его вызвали по важному делу, радость его мгновенно исчезла. Он опустил голову и усиленно начал тереть одну ладонь о другую. Он даже сделал попытку улизнуть, но Горич напомнил, что он обещал посидеть часок, и для большей верности сел между Сережей и дверью.
– Что же такое случилось? – спросил Сережа, не поднимая головы.
– Случилось то, – отвечал Горич, – что мы, как твои товарищи и друзья, решились предостеречь тебя от верной гибели. Ты мотаешь и соришь деньгами, как крез какой-нибудь; ты за один пикник у Дорота заплатил более четырехсот рублей…
– Это неправда, – возразил Сережа. – За пикник на каждого пришлось по двести сорок рублей…
– Ну, положим, двести сорок. Но разве ты можешь тратить по двести сорок рублей в вечер? Сколько ты получаешь из дома?
– Я бы был очень благодарен тебе, если бы ты мне сказал, сколько я получаю. Мне присылают – сколько захотят и когда захотят.
– Во всяком случае, – вмешался Угаров, – тебе не присылают и десятой доли того, что ты тратишь…
– Да что вы пристали ко мне? – спросил Сережа, слегка бледнея. – Я воровством не занимаюсь, ни у кого на содержании не живу, фальшивых бумажек не делаю…
– Так где же ты берешь деньги?
– Беру их там же, где берут все, у кого их нет – занимаю.
– Но ведь, занимая, надо платить. Каким же способом ты думаешь расплатиться?
– Господи боже мой, да ведь будет же когда-нибудь состояние в моих руках, – тогда и расплачусь.
– Да пойми ты, несчастный, что к тому времени долгов у тебя будет столько, что состояния не хватит на уплату. Всего опаснее – написать первый вексель. Ты выдал вексель в пятьсот рублей: к сроку денег нет, пятьсот обратились в тысячу, и так далее. Французы говорят: c'est comme une boule de neige[112]…
Сережа вдруг рассмеялся.
– Чему ты смеешься?
– Представь себе, что все, что ты мне говоришь сегодня, я вчера слово в слово говорил Алеше Хотынцеву. Ну, разве это не смешно?
– А если ты сам это говорил, – заметил Угаров, – ты должен сознаться, что поступаешь неблагоразумно.
– Эх, Володя, да разве я уж такой идиот, что не могу различить, что благоразумно и что безрассудно? Но, видишь ли, если всякую минуту справляться с благоразумием, то и жить не стоит… Дай мне пожить несколько лет в свое удовольствие; что за беда, что состояние мое уменьшится к тому времени, что я буду стариком…
– Ты был бы прав, – прервал Горич, – если бы дело шло только о твоем будущем благосостоянии; им ты можешь располагать, как хочешь. Но дело идет о твоей чести. Продолжая жить, как ты живешь, ты можешь очутиться в таком безвыходном положении, в котором уже трудно различить черту, отделяющую безрассудное от бесчестного…
– Пока я эту черту вижу ясно.
– Вот поэтому тебе и надо остановиться, пока еще есть время. Скажи, по крайней мере, сколько у тебя долгу?
Сережа молчал. Ладони с ожесточением терлись одна о другую.
– Послушай, Сережа, ты, видимо, недоволен нашим вмешательством в твои дела. Поверь, что мы спрашиваем тебя не из любопытства, а с целью помочь тебе. У меня, как ты знаешь, ничего нет, но Угаров сейчас сказал мне, что с удовольствием заплатит твои долги. Ты рассчитаешься с ним впоследствии, а теперь, конечно, дашь нам слово, что новых долгов делать не будешь.
Сережа подошел к Угарову и с чувством пожал ему руку.
– От всей души благодарю тебя, Володя; но, право, мне теперь это не нужно. Если подойдет крайность, я сам прибегну к тебе. Но, во всяком случае, очень, очень благодарю тебя.
– Стоит ли благодарить меня, если ты даже не хочешь сказать нам, сколько у тебя долгу…
– Как не хочу? Вы знаете, что я от вас обоих решительно ничего не скрываю. Но, право, мне невозможно сказать это сразу. У меня есть книжка, где все долги записаны аккуратно.
– А книжку эту ты можешь нам показать?
– Конечно, могу, когда хотите.
– Ну, так вот что: будем завтра обедать здесь втроем в пять часов; ты принесешь знаменитую книжку, и мы вместе что-нибудь решим.
– С большим удовольствием.
– Дай честное слово, что придешь.
– Изволь, даю честное слово, если без этого ты мне не веришь.
На следующий день Угаров и Горич пришли к Дюкро задолго до пяти часов, но Сережи и в пять не было. Прошло еще минут десять.
– Он способен надуть, – сказал Горич.
– Нет, если дал честное слово, то не надует.
– Конечно, не надую, – сказал, входя, Сережа. – Но только вот в чем дело: извините меня, я обедать с вами никак не могу.
– Это отчего? – спросил Угаров.
– Зачем ты его спрашиваешь? – прервал его с гневом Горич. – Ты лучше спроси у меня, и я тебе отвечу. Князь Брянский плюет на товарищей и на данное слово, потому что его пригласили какие-нибудь кокотки…
– Смотри, Горич, – сказал несколько торжественным тоном Сережа, – как бы тебе не стало совестно за то, что ты сейчас сказал. Знай же, что я обедаю сегодня с сестрами.
– С какими сестрами?
– У меня их две: Ольга и Софья.
– Как, твои сестры здесь? – воскликнули одновременно Угаров и Горич. – С каких пор? Зачем?
– Сестры здесь уже с неделю: Маковецкий получил место при главном штабе и переселился в Петербург, а Соня, вероятно, прогостит у них всю зиму.
– О, скала скрытности! о, кладезь молчания! – завопил Горич. – Отчего же ты вчера не сказал нам об этом?
– Право, не знаю, отчего не сказал. Так, не пришлось к слову, вы же все время приставали ко мне с моими долгами. А главное оттого, что они только сегодня переехали из гостиницы в свою квартиру. Вы понимаете, что мне нельзя не обедать у них на новоселье…
– Где же их квартира? Или, может быть, это тоже секрет?
– Какой же секрет! Литейная, дом Туликова. Самое лучшее: приезжайте туда после обеда.
– Ну, это будет слишком бесцеремонно. Вероятно, они и не устроились на новой квартире…
– Какой вздор! Все они будут очень рады вас видеть. Ольга еще в день приезда поручила мне известить вас обоих.
– И ты отлично исполнил ее поручение… Ну, бог с тобой, убирайся. Кланяйся от нас, а мы явимся завтра утром, благо и день будет воскресный.
Сережа исчез, очень довольный тем, что разговор о его долгах был отсрочен, а Угаров и Горич после его отъезда несколько минут молча смотрели друг на друга.
– Ну, что скажешь, Володя? – заговорил очень тихим голосом Горич. – Никогда нельзя предвидеть сюрпризов, которые нам готовит судьба. Давно ли ты жаловался на скуку и уверял, что ничем не можешь наполнить пустоту жизни? С тех пор прошло полчаса, и жизнь твоя уже наполнена. Не спорю, что тебе, может быть, будет подчас и грустно, и больно, но уж скучно наверное не будет.
– А тебе?
– Я – дело другое. Мне некогда ни грустить, ни скучать.
Чувство, которое испытал Угаров при этом неожиданном известии, было невыразимое смущение. Он смутился гораздо больше, чем обрадовался. Словно он узнал что-то такое, что налагало на него известного рода обязанности. Прежде всего, он должен сделать визит; но кроме этой обязанности, он должен еще что-то почувствовать и пережить. И немедленно из глубины души его поднялся протест против этой обязанности.
«Что за вздор такой! – размышлял он, возвращаясь от Дюкро пешком домой, – почему Горич вообразил себе, что моя жизнь теперь будет наполнена? Ну, да, действительно, я был влюблен в Соню Брянскую, но с тех пор прошло четыре года; почему это должно продолжаться? Мало ли в кого я был влюблен! И в Наташу Дорожинскую, и в Эмилию. Да Эмилия и теперь мне очень нравится. Она милая, очень милая девушка, и умная, и добрая. Сегодня же вечером пойду к ней, непременно пойду… Что за беда, что ее мать будет расхваливать свой мельхиор; зато я знаю наверное, что все обрадуются моему приходу; а Соня, бог ее знает, может быть, не обратит на меня никакого внимания, – ведь у нее все зависит от каприза… Да, впрочем, не все ли равно мне это, какое мне дело до ее капризов? Этот дурак Горич только взбаламутил меня… Сам влюблен, как кот, и валит с больной головы на здоровую…»
В этих размышлениях Угаров дошел до Литейной. На углу стоял городовой. Чтобы не искать завтра Маковецких, Угаров кстати спросил, где дом Ту пиков а…
– Пятый дом направо, – ответил городовой.
Угарову следовало идти налево, но как-то машинально он пошел направо и остановился перед домом Тупикова. Это был большой дом в несколько этажей, с двумя подъездами. «Жаль, что я не знаю, в каком этаже; ну, да все равно, узнаю завтра». Какая-то фигура шмыгнула из ворот в подъезд.
– Швейцар! – крикнул Угаров. – Здесь живет Маковецкий?
– Здесь, ваше сиятельство, пожалуйте. Во втором этаже направо, второй нумер.
– Нет, я завтра зайду. Как тебя зовут?
– Степан, ваше сиятельство.
Угаров опустил руку в карман пальто и, найдя там сорок копеек, по неизвестной причине отдал их швейцару.
Уходя, он взглянул в окна второго этажа: они были ярко освещены. «Очень можно бы зайти и сегодня; почему этот дурак Горич сказал, что это будет слишком бесцеремонно? Вовсе не бесцеремонно, если Сережа приглашал… Ну, да все равно, тем лучше; я сегодня пойду к Миллерам… Какая славная девушка Эмилия!»
Но только что Угаров вошел в свою квартиру, ему вдруг перестало хотеться идти к Миллерам. «Вероятно, там какие-нибудь скучные гости», – подумал он для собственного оправдания. Он разделся, надел халат и, сев у письменного стола, раскрыл книжку «Современника», где его очень интересовала статья об общинном владении землею. Прочитав несколько строк, он опрокинулся на спинку кресла и задумался. Никаких определенных мыслей у него не было; ему просто было приятно сидеть одному и думать. Несколько раз он принимался читать и задумывался снова. Он слышал, как в столовой пробило двенадцать часов, потом час, потом два, наконец три. «Однако пора спать», – решил Угаров. Из статьи об общине он прочитал только три страницы.
Горич обещал заехать за ним в час, чтобы ехать вместе к Маковецким; но так как в половине второго его еще не было, Угаров отправился один. Швейцар встретил его с шумным изъявлением радости и, взбежав наверх, сам позвонил во втором нумере. Маленький, румяный человечек в непомерно широком сюртуке отворил ему дверь, помог снять пальто и, чтобы его не приняли за лакея, поспешил рекомендоваться: «Сопрунов-с, Иван Сопрунов, обойщик…» Вся передняя была загромождена сундуками и чемоданами, между которыми валялись куски обоев. Сильно пахло клеем, щетиной и свежей краской. В первой комнате Угаров увидел Александра Викентьевича, стоявшего без сюртука на деревянной лесенке и вбивавшего гвоздь в стену. Увидев Угарова, он соскочил и хотел надеть лежавший на стуле адъютантский сюртук. Угаров насилу убедил его продолжать работу и вошел в залу, где был встречен Ольгой Борисовной.
– Наконец-то, Владимир Николаевич, вы приехали навестить старых друзей… Впрочем, не извиняйтесь; Сережа сознался, что он только вчера сказал вам.
Но Угаров, чувствовавший потребность в чем-нибудь извиниться, счел долгом сказать, что он приехал бы раньше, но ждал Горича.
– Вы бы его могли долго ждать. Он здесь с одиннадцати часов убирает Сонину комнату.
Ольга Борисовна была еще очень красива, но уже приближалась к тому периоду, когда о красивой женщине перестают говорить: «как она хороша!» – и начинают говорить: «как она симпатична!» Около нее жался семилетний курчавый мальчик в плисовой безрукавке.
– Боря, ты помнишь Владимира Николаевича? – спросила Ольга Борисовна. – Помнишь, мы вместе завтракали у дедушки?
Боря посмотрел на Угарова большими недетскими глазами и сказал:
– Да, мне кажется, что помню.
– Сопрунов! – раздался из кабинета голос Маковецкого. – Зачем ты повесил здесь картину? Ведь я тебе сказал, что она должна висеть в гостиной.
– Осмелюсь доложить, это совсем не годится. Кабы в гостиной были красные шпалеры…
– Ну, не рассуждай, неси туда.
– Сопрунов! – раздался откуда-то голос Горича, – иди сюда!
И Сопрунов, взвалив на плечи большую картину, пронесся через залу.
– Вот незаменимый человек этот Сопрунов! – сказала Ольга Борисовна. – Он не только квартиру нам устраивает, но даже дает советы Соне, какие платья ей к лицу. А вот и она.
Угаров оглянулся. Перед ним стояла именно та женщина ослепительной красоты, о которой он иногда мечтал. Но это вовсе не была Соня. От Сони остались только глаза да еще ее чарующая улыбка. Она очень выросла, плечи ее округлились, особенную прелесть ее красоте придавали белые ровные зубы, «ряд жемчужин», – промелькнуло в голове Угарова устарелое сравнение. Нежные руки с прозрачными продолговатыми пальцами также поразили его, как неожиданность. Конечно, у Сони и прежде были те же зубы и те же руки, но Угаров почему-то не заметил их тогда. Он смотрел и не двигался с места.
– Вы, кажется, не узнаете меня, Владимир Николаевич? Неужели я так переменилась?
Вошел Горич с засученными рукавами сюртука и с черным столиком на голове.
– Куда прикажете поставить? – спросил он у Ольги Борисовны. – В комнате у княжны решительно нет более места.
– А вот здесь, здесь, – залепетал Сопрунов, – возле фуртапьян поставьте, на него можно ноты класть, тут ему самое настоящее место.
– Поздравляю вас, княжна, с новой победой, – сказал Горич. – Сейчас Сопрунов заявил мне, что в Петербурге нет ни одной барышни лучше вас.
– Вот как перед истинным богом! – начал Сопрунов и побежал в переднюю, потому что кто-то позвонил.
Соня засмеялась от удовольствия, но вообще манеры ее изменились: она старалась держать себя сдержанно и солидно.
– Министерша приехала, – возвестил, вбегая, швейцар, – графиня Хотынцева, и спрашивает, можете ли вы их принять?
Но графиня, не дожидаясь ответа, по следам швейцара влетела в залу, шумя платьем и браслетами и подмешивая к запаху краски какой-то сильный запах духов.
– Здравствуйте, мои милые! – говорила она, обнимая племянниц и подавая через их головы руку Маковецкому, который почтительно приложился к ней. – Я заехала на минуту посмотреть, как вы тут устраиваетесь… А, наконец-то, я вижу Борю… Quel joli gargon![113] Оля, он весь в тебя. Ну, здравствуй, Боречка (при этом графиня грациозно нагнулась и расцеловала Борю), познакомься с твоей тетушкой, даже не тетушкой, а бабушкой… Вы не можете себе представить, как мне смешно, что я уже бабушка… Что делать, a chacun son tour. Et la petite Аня dort?[114] Я все-таки зайду посмотреть на нее. Ну, что же, зала очень хороша; рояль на месте… Только зачем эти портьеры? Это портит резонанс. Тут лучше всего сделать голубые шелковые шторы в сборках… C'est elegant et leger[115]. Гостиной графиня осталась недовольна.
– Нет, Оля, эти обои ужасны. Тут нужны или темно-красные обои, или золотые с разводами.
– Вот и я тоже говорю, – раздался в дверях голос Сопрунова. – В гостиной беспременно должны быть красные шпалеры…
– Какие шпалеры? Я говорю про обои.
– Это, ваше сиятельство, все одно, – сказал Сопрунов, приближаясь. – По-вашему – обои, а по-нашему – шпалеры.
– Qui est cet homme?[116] – с ужасом спросила графиня.
– Сопрунов-с, Иван Сопрунов, обойщик, – сказал он, подойдя совсем близко. – Мы даже с вашим сиятельством очень знакомы; мы в прошлом месяце у вас в спальне гардины вешали…
– Oh, mon Dieu! Je crois qu'il sent le vin![117] – воскликнула графиня и убежала в другую комнату.
Через четверть часа графиня Хотынцева перевернула всю квартиру вверх дном. Она забраковала мебель в детской, большой диван из гостиной велела немедленно перенести в кабинет, а вместо него обещала, как подарок на новоселье, прислать несколько низеньких кресел. Кабинет Александра Викентьича она приказала устроить в комнате, назначенной для столовой, и очень удивилась, увидев несколько ломберных столов.
Неужели у вас будут играть в карты? J'ai en horreur les carles![118] и даже эти столы не могу видеть без отвращения. Впрочем, иногда, поневоле, надо устраивать партию…
При этих словах Ольга Борисовна не могла удержать глубокого вздоха.
С Угаровым, представленным ей Ольгой Борисовной, министерша обошлась очень милостиво – может быть, в пику Горичу, которому не сказала ни слова. Она приказывала Угарову переносить из комнаты в комнату разные столики и табуреты, и хотя упорно называла его не Угаровым, а Уваровым, но на прощанье ласково кивнула ему головой и сказала, что она принимает по четвергам.
– Ну, прощайте, мои душки, – говорила она, целуя племянниц, – мне еще надо сделать десять визитов до обеда. Не забудьте, что вы обедаете у меня. Да скажите этому несносному Сереже, чтобы он тоже пришел. Я его совсем не вижу и не знаю, где он проводит свое время.
– Нет, нас он пока балует, – сказал Маковецкий. – Мы его видим каждый день. Но сегодня вряд ли он зайдет до обеда.
– А здесь что будет? – спросила графиня, входя по пути в пустую комнату, оклеенную серенькими обоями.
– А здесь, ma tante, мы думаем поместить гувернантку, которую придется взять для Бори.
– Боже мой, какой здесь тяжелый воздух! Alexandre, прикажите непременно сделать в этой комнате форточку.
Как из-под земли вырос перед графиней Сопрунов.
– Ваше сиятельство, – заговорил он с отчаянием в голосе, – форточка не поможет. В этой комнате всегда будет вонять, потому здесь сейчас за стеной, осмелюсь доложить…
Маковецкий схватил за плечи словоохотливого обойщика и вытолкал его из комнаты.
– Qu'est-ce qu'il dit, cet homme?[119] – спросила графиня.
– Rien, ma tante, il dit des betises[120].
После отъезда графини Маковецкий с помощью гостей, обойщика и двух людей, пришедших наниматься в лакеи, поспешил привести квартиру в прежнее состояние.
– Знаешь, Саша, – сказала Ольга Борисовна, – мне кажется, что относительно большого дивана тетушка права. Он действительно неуместен в гостиной, тем более что она пришлет какие-то кресла…
– Ну, матушка, извини меня. Когда она пришлет, тогда мы диван опять вынесем. А я, признаюсь, этим подаркам не особенно верю. Тетушка обещала же прислать какого-то комиссионера, который нам отыщет чудную квартиру, и если бы мы его ждали, то до сих пор сидели бы в гостинице…
Подводя ночью перед сном итоги пережитого дня, Угаров пришел к двум заключениям: во-первых, что он нисколько не влюблен в Соню, и во-вторых, что он страшно ревнует ее к Горичу. В этих заключениях было явное противоречие, которого Угаров не мог уничтожить; тем не менее он был твердо убежден в правоте своего взгляда. На Горича он больше всего сердился за его предательство, то есть за то, что, сговорившись ехать вместе с ним к Маковецким, он явился туда один двумя часами раньше. Угаров положил отмстить ему тем же. На следующий день Соня пригласила их обоих к трем часам, чтобы развешивать портреты в ее комнате. Но так как Горичу немыслимо было вырваться из министерства раньше трех часов, то Угаров твердо решился предупредить его. В начале второго часа он уже был одет и готов, но это показалось ему слишком рано. Соня могла куда-нибудь выехать и еще не вернуться. К двум часам он не в силах был ждать больше и уже надевал пальто, как вдруг перед носом его раздался звонок. «Ну, если это Миллер, – решил Угаров, – я не вернусь…» Дверь отворилась – перед ним стояла высокая фигура Афанасия Ивановича Дорожинского.
– Вот, можно сказать, удача, – говорил он, трижды лобызая Угарова, – опоздай я на минуту и не застал бы вас, мой дорогой. Но вы куда-то уходили; впрочем, я вас не задержу…
Он вошел в гостиную и, усевшись на диване, прежде всего вынул из кармана письмо Марьи Петровны, которая по старой привычке любила писать «с оказией».
– Да, ждет, не дождется вас старушка: давно вы не были в деревне… Да и я, Владимир Николаевич, удивляюсь, что вам за охота киснуть в Петербурге, когда в провинции открывается для людей с вашим образованием широкое поле деятельности, когда вся Россия, можно сказать, накануне полного обновления…
Услышав слово «обновление», Угаров ужаснулся.
Афанасий Иваныч, посещавший и прежде Петербург, чтобы нюхать воздух, теперь ездил туда беспрестанно, лелея в своей честолюбивой душе самые разнообразные планы. Заветной мечтой его было по-прежнему – попасть в губернские предводители, но он был не прочь и от губернаторского места. Когда оно от него отдалялось, он говорил исключительно о священных правах дворянства; когда же ему подавали в министерстве хоть слабую надежду, он охотно разговаривал об обновлении. Угаров, знавший по опыту, что на эту тему он неистощим, перестал его слушать и мысленно считал минуты. Теперь ему казалось страшно важным – приехать раньше Горича.
В столовой пробило три часа.
– А я от вас еду к нашему почтенному дядюшке, Ивану Сергеичу, – сказал Дорожинский. – Между нами сказать, он вами недоволен: напрасно вы так редко ездите к старику. Ведь он – патриарх всего рода Дорожинских, он – наш, так сказать, Шамбор…[121] Поедемте-ка к нему вместе сейчас…
– Сегодня, Афанасий Иваныч, мне никак нельзя; я непременно должен сделать один визит.
Афанасий Иваныч взялся за шляпу. Угаров рассчитывал, что Горич может приехать в одно время с ним, но никак не раньше. Проходя мимо письменного стола, Афанасий Иванович увидел «Современник» и остановился.
– Это, вероятно, последняя книжка. Прочли ли вы в ней статью об общинном владении?[122]
– Да, я только что ее начал…
Афанасий Иванович сел в кресло, стоявшее перед письменным столом.
– Начало статьи весьма остроумно.
Он прочел вслух первую страницу, после чего сказал:
– Впрочем, начало вы уже читали. Но дальше есть одно место поистине примечательное. – Он долго искал это место, наконец нашел и с большим чувством прочитал две страницы.
– Теперь вам это место непонятно, так как вы не знаете предыдущего, но когда вы прочтете все, то увидите, что это действительно примечательно.
Наконец, Афанасий Иванович уехал, обещав побывать еще раз и посидеть подольше.
Когда Угаров вошел в Сонину комнату, портреты были развешаны, и Соня рассматривала с Горичем какой-то альбом.
– Как, без меня?! – воскликнул он с непритворным горем.
– Вы сами виноваты, – отвечала Соня. – Яков Иваныч гораздо исправнее вас.
– О да, конечно, – заметил Угаров. – Он даже слишком исправен.
