Алексей Евгеньевич Аберемко
Кикимора Агнешка
Глава 5
Эй, мать, принеси чё похлебать. Складно как вышло: мать, похлебать! Ха! Кто боярин? Я? Шуба, да, крутая. Мне сам Фёдор Васильевич Телепень-Оболенский в качестве боевой награды за доблесть перед строем вручил. За Хитрую войну26. С мценского боярина снял. Что я тебе обещал? Какую историю? А, про Добрыню… На голодное брюхо рассказывать отказываюсь. Наемся, напьюсь, расскажу.
Всё! Закончить приём пищи, выходи строиться! Да не вам я это, людишки гражданские. Просто, без команды у меня даже пищеварение не начинается. Про Добрыню, значит? Рассказывал он мне про свою молодость, но за эту пару вечеров много нового узнал. Доложу, что сам знаю.
Вступил сей отрок в ряды нашей доблестной дружины князя вологодского, Андрея Меньшого, брата царя нашего Ивана, в аккурат в год нашей победоносной компании на реке Угре. Стоянием, говоришь? Может, сейчас и так называют, однако битв кровопролитных тогда хватило. Много добрых воинов полегло. Вечная память! Зато, теперь перед Ордой не кланяемся.
Тогда хан Ахмат стал стягивать к Руси своё войско, чтобы заставить царя русского Орде дань заплатить. По высшему велению, переехал Андрей Меньшой в Тарусу, поближе к границе. Перебросили и нашу дружину. Пришёл Добрыня простым гриднем, салагой, с которым ещё работать и работать. А на это я и был воеводой назначен, чтобы проводить среди новобранцев курс молодого дружинника. Конечно, не князь лично назначил, и не меня одного, но подразделение обучающего типа при дружине было создано, чтобы опытные дружинники молодёжи секреты мастерства передавали. Я как раз за полгода до того такой курс прошёл, ещё не забыл, как меня гоняли, а значит, был опытным.
Самое опасное для молодого дружинника что? не знаете. А самое опасное – это скука и безделье. Тогда салага начинает дом родной вспоминать, мамку с папкой, и хана всей боевой готовности. Из этих самых соображений, день у новобранцев занят от вторых петухов и до вечерней зорьки. До рассвета нужно воды на кухню натаскать, потом – конюшни почистить, завтрак, занятия с оружием и без оного, починка обмундирования, парадное хождение строем, на случай приезда князя или митрополита, боевое хождение строем, на случай пешего боя, верховая езда. Короче, молодой гридень к вечеру так упахивался, что ему даже во сне снилось, что он спать хочет. Тут не до дурных мыслей. Сперва я Добрыню никак не выделял. Особых достижений за ним не числилось, но и отстающих не числился.
Однажды вечером, проходя за угол казармы до ветру, заметил движение между конюшней и дровяным навесом. Было редкое время отдыха, которое новобранцы посвящали именно отдыху от телодвижений. Подошёл ближе. По пояс голый человек размахивал руками. Вечер был не по-летнему прохладным, от разгорячённого тела валил пар. В одной руке у человека была дубина. Немного понаблюдав, я понял, что это замена меча. Парень учился мечевому бою, только движения были непривычные: не колющие и рубящие, а какие-то округлые. Казалось, дубина рисует в воздухе замысловатые узоры. Молодежь я успел запомнить, поэтому признал воина:
– Добрыня, а ты что не отдыхаешь?
Парень вздрогнул, посмотрел в мою сторону, признал:
– Я господин десятник, почитай полтора десятка лет отдыхал. Теперь движению каждому радуюсь.
– И кто же тебя таким кренделям выучил?
– Кикимора, господин десятник.
– Ладно, не хочешь говорить, не говори. Не ори только. В свободное время можешь меня просто Ильёй звать, – я взял подходящую палку, – а давай-ка против противника примени свои приёмчики.
С тех пор стали мы вместе тренироваться, а потом и сдружились крепко. Вечерние занятия даром не прошли: уже через две седьмицы на смотре воинского мастерства нас приметил воевода, Клим Истома. Тогда мы с Добрыней против четверых дружинников с мечами. Назначили нас отроками в охранную полусотню к голове Тарусы Путеславу Святославовичу. Переехали мы жить во двор к своему начальнику.
Тут будет к слову сказать про Любаву Путеслававну. Была она дочкой головы города, в охране которого мы и числились. Я и сейчас мужик хоть куда, а тогда ещё и молодой был. Подруги так и падали гурьбой от красы молодеческой, ещё и выбирать приходилось. Завёл шуры-муры с девкой дворовой, которая погрудастее, да посмешливее. Глашкой её звали. А Добрыня всё предательства пережить не смог, которое совершила его знакомая, сначала приучив к себе, а потом нечистью явившись. Решил я его через Глафиру с девкой ладной познакомить для лечения сердечных ран. Рассказал историю добрынину. Она слова произнести не могла, пока слушала, только вздыхала, а под конец зачем-то разрыдалась:
– Страсти-то какие! Бедный Добрынюшка! Да мы всем двором его лечить будем!
– Всем не надо! Мне что-нибудь оставьте!
– Не убудет, останется.
Проходит время, заявляется Глашка, вся такая загадочная, за овин меня тащит. Я привычным образом давай руками ревизию тела девичьего проводить, а она руки мои сбрасывает, как неродная прям. Сама по сторонам зыркает, будто опасается кого:
– Погоди! После намилуемся. Дело сурьёзное есть.
– Нет серьёзнее дела, чем девичье тело, – свёл я в шутку постыдный отпор.
– Молчи и слушай! – вконец обнаглела деваха. – нашла я подругу для твоего Добрыни.
– Что за краля?
– Не краля, а девушка. Приведёшь его, как стемнеет, на сеновал, а сам смотри, чтоб не зашёл кто. Я тож понаблюдаю.
– Вот ведь царевич выискался, охранять его пока не набалуется! Перетопчется и без конвоя.
– А если я хорошо попрошу? – лукаво подмигнула девка.
Тут уж я решил тащить барсука из норы:
– Так попросишь, как я давеча предлагал?
– Это когда?
– Когда ты мне ещё по морде с размаху съездила.
– Ах ты, охальник! И повернулся же язык поганый!
– Ну, не хочешь – как хочешь, – повернулся я уходить.
– Стой! Согласная я. Только один раз.
– А ежели самой понравится?
– Хватит! Я пошла. Не приведёшь Добрыню, можешь ко мне на версту не подходить.
По причине воскресного времени, свободным от несения караула дружинникам после молитвы было предоставлено свободное время для личной гигиены, починки обмундирования и чистки вооружения. Проще говоря, бездельному отдыху. Добрыня уронил своё могучее тело на копну и с мудрым видом грыз соломину, взирая на тёс потолка. Я пристроился рядом:
– Для тебя есть радость радостная.
Соломина в добрынином рту даже на миг не остановила своего покачивания. Я зашёл с другого боку:
– У тебя, небось, девки давно не было. От того такая задумчивость внутрях и произрастает. Для гридня задумчивость – последнее дело. А ну как в бой идти? Задумаешься, а твоя думалка уже в траве отрубленная валяется.
– Не каркай, ворона.
– Я не каркаю, я девку тебе нашёл.
– А чего их искать? Полон двор, – лениво отозвался Добрыня, но сам на живот переворотился: естество-то младое, интересуется, – что за девка?
– Красавишна! – нафантазировал я. – До беспамятства в тебя влюблена.
Сеновал, он и есть сеновал. Чердак над конскими стойлами. Место тёплое, да укромное, а потому весьма молодёжью употребимое. Будь моя воля, очередь бы составил для пользования, да денежку брал. Зимой, бывало, каждый угол телами человечьими копошился, и все друга дружку не замечать старались. Теперь же лето стояло. Сено ещё на лугах росло, в стогах стояло, да под навесом ворошилось. Сеновал же пустовал да проветривался. Добрыню я наверх отправил, сам снаружи Глафиру дожидаться стал. «Надо было парню присоветовать одеяло взять, – пришла поздняя мысль, – сена нет, жёстко будет. Девка все рёбра сотрёт». Да уж поздно было метаться. Пришла моя подруга. С одеялом. Меня отправила за угол сторожить. Я конечно подглядывал, но так и не высмотрел, что за скромницу к Добрыне привели. Так и проторчал до полуночи, забавы друга охраняючи. А он, неблагодарный, даже не обсказал, что да как там на сеновале было. Только хмурь-тоска от него отлезла. Ну да это понятно.
Потом, через время, Добрыня сам разговор начал. Мы в Чернигов вошли на ночёвку. До этого в лугах ночевали из боязни наушников ахматовских. А тут надо было перед посольством в порядок себя привести, помыться, вооружение почистить. Сидим мы в предбанничке распаренные, как девицы красные, не конём и потом пахнем, а дымком берёзовым. Благодать! Слава Богу, что он баню придумал. Это намеренно, чтобы человек православный почувствовал, что его в раю ждёт, и грешить не спешил. Вот почему, к примеру, басурмане в Бога не веруют? Да потому, что баню русскую не уважают, рая не познали. А впереди ещё ужин сытный, да сон не вполглаза на земле, а на тюфяке, свежей соломой набитом.
Тут мою мечтательность прервал голос Добрыни:
– Вот говорят: «Муж – голова, а жена –шея». А разве не голова думает, куда повернуться, глупо за шеей должна вращаться?
– Ты о чём? – я нехотя вернул своё сознание из рая.
– Ну, она мне говорит: «Я из тебя человека сделаю. Героем станешь, князь тебе двор пожалует».
– Кто, она?
– Любава.
– Какая Любава?
– Любава Путиславовна. Не строй из себя блаженного, знаешь же, что я с ней встречаюсь.
– Вот оно что! Вот почему меня Глафира не караул поставила! И что, у вас ещё было?
– Что было? А-а-а. да нет. За ней потом стольничий Мишка стал ходить с вилами. Хорониться пытался, да его живот не за каждой избой спрячешь.
– И что Любава, как она?
– В каком смысле?
– Ну, ты понимаешь!
Добрыня зарделся:
– Так как-то… хорошо… неловко мне. Ты же про свою Глафиру тоже не рассказываешь.
– Хочешь, расскажу?
– Не нужно. Короче, там всё хорошо. Любава – огонь. Я о другом. Она уже всё на жизнь задумала. Всё по полочкам разложила. Я совершаю ратный подвиг, князь жалует мне землю, село какое-нибудь, мы женимся. Я – горой, Любава – боярыня. Потом я становлюсь князем.
– А князем-то как?
– Не знаю. Любава говорит, что всё продумала.
– И что не нравится?
– Шея очень сильная, для меня. Крутит так, что голова кружится.
– Какая шея?
– Я говорил, – недовольно напомнил Добрыня, – муж – голова, жена – шея. Да и настоящую шею мне Путислав Святославович насторону своротит, коли прознает. Даже князем стать не успею.
– А-а-а. Поставь себя как мужик. Топни ногой по столу.
– У нас и стола-то нет пока. А потом, боюсь, поздно топать будет.
Поутру поехали в Рыльск, где и была назначена встреча с посольством крымским. Нас, знамо дело, у палат поставили, где переговоры шли, для охраны. Стоим. Охраняем. Отчего только, неведомо. Народ вокруг шастает работящий, никакого ворога не предвидится. Стоим. Вернее, гридни стоят. Я, как десятник, прохаживаюсь с важным видом. В прохожих девок поладнее высматриваю, раз врагов не видать. Вдруг, дверь в палаты распахивается, оттуда морда раскормленная кричит:
– Десятник! Живо сыщи дружинника Добрыню. К Главе кличут.
А что его искать? Вот он, возле двери с саблей стоит. Нас для сподручности в конном бою заместо мечей саблями вооружили. Я киваю, мол, иди, раз зовут. Долго его не было. Я уже волноваться стал. Выходит. Смурной какой-то. Я с расспросом:
– Что там? Чего звали?
– Надоело! Когда уже меня человеком принимать станут, а не «Богом спасённым от нечистии»? прямо, чудо ярмарочное. Говорят, сведи ханского шамана, Сихыра Хадиуля, к Бабе Яге, она на Соловья-разбойника укажет. Его победить надо. От этого положительное решение о союзничестве зависит.
– Ну вот и подвиг для Любавы совершишь, Русь спасёшь.
– Да пошёл ты!
Как возвращались описывать не буду, ничего интересного. По приезде, только отдохнуть малёха учпели да оправиться, зазвал Путислав Святославович к себе Добрыню. Я уже не удивлялся: стал мой друг знаменитостью местной. Вышел после разговора парень мрачнее тучи:
– Поедешь со мной к Бабе Яге, Путислав велел. Только ты, я и басурман. Ночью выдвигаемся.
Выехали затемно и уже к вечеру были у дома попа карачаевского. Привязали лошадей к плетню. Из сада шла женщина с ведром, полным ранних яблок.
– Хорош урожай, хозяюшка, – крикнул Добрыня.
– И тебе всего хорошего, служивый.
Женщина прошла мимо, через несколько шагов замерла, ведро выпало из ослабших рук. Она повернулась и бросилась к калитке:
– Добрынюшка!
Крепкие руки воина подняли нетяжёлое тело в воздух и прижали к гуди.
– Ана, – догадался Хадиуль.
– Ага, она, мама, – согласился я.
Ужинали мы петушиной лапшой и кашей со шкварками. Басурманин ел как не в себя. Столько и нормальному богатырю не осилить. Утром же к ржаным блинам даже не притронулся. Не то чтобы кваса хмельного, воды не пил. Сидел с самой ночи на крыльце, заплетя ноги калачом, да ныл под нос что-то нудное. Когда мы с Добрыней пошли к коновязи с сёдлами, остановил:
– Коня не надо. Мешает. Показывай, где тебя тащили.
Добрыня показал тот ручей, возле которого были следы его похитителей. Хадиуль согнулся доземли, как будто нюхал её, потом, не разгибаясь побежал в лес. При беге он иногда загребал и руками. Казалось, паук бежит. Мы кинулись следом. Басурман бежал, дороги не разбирая. Ветки хлестали ему по лицу, всё нипочём. О корни спотыкался, через спину, словно колесо, перекатывался, дальше бежал. Мы с Добрыней сперва еле поспевели, а потом и вовсе отставать начали. На благо, вскоре достигли цели.
Избушка старинная, мхом да лишайником покрытая, и впрямь, как на курьей ноге пристроилась. Столб бод ней будто когтями, корнями в землю вцепился. Лес вокруг хмурый, сказочный. Не привык я в бою бояться, а тут так уйти захотелось, никого не тревожа. Нечистью да нежитью там веяло. Хадиуль подбежал к столбу, вынул из одежды коробочку золотую, высыпал под корень пыль какую-то. Тут же стон донёсся, громкий и отовсюду, как будто весь лес застонал. Мы с Добрыней стояли как два соляных столба. С колдовством биться нас не приучили. Хотя, Добрыня Бабу Ягу как-то одолел, но не помнил, как.
Внезапно наступила тишина. Мёртвая, как на кладбище. Тоскливо стало! Но долго тосковать не пришлось. Снова раздался звук громкий, нечеловеческий. Только теперь – яростный вой. Вместе с ним из лесу вылетело чудище. Дева с седыми длинными волосами, белыми горящими глазами без зрачков, с бледной кожей и в саване. Нежить вцепилась длинными когтями в спину Сихыру, зубы вонзила ему в затылок. Тут стало понятно, кого бить. Мы с Добрыней вынули мечи и бросились на врага. Да куда там! Клубок из Хадиуля с ведьмой так быстро крутился, что возможно было разрубить только их вместе. А потом объясняй воеводе, почему каждый принёс по половине посла.
Хадиуль вытянул руку к избушке:
– Утергэ!
Из домика донёсся жуткий вой умирающего зверя. Ведьма со спины шамана свалилась:
– Не убивай отца!
Я бросился к нечисти с мечом, но Добрыня меня задержал. Теперь нежить выглядела как худенькая девушка с всклокоченными волосами соломенного цвета. В глазах появились чёрные зрачки. Они умоляюще смотрели на колдуна. Сихыр потянул рука к себе:
– Жибэру.
Вой прекратился. Хадиуль не обращал внимание на струящуюся по спине кровь. Он смотрел сверху вниз на девушку:
– Приведи мне Бабай-ага, отпущу твой ата. Пусть лампа несёт, который украла.
Девушка поднялась и молча побрела в лес. Я поинтересовался:
– А кто там в избушке воет?
– Соловей-юлбасар, – просто ответил Хадиуль.
– Так давай его убьем, и дело с концом!
– Моя у Бабай-ага лампасы забирать, твоя – Соловей-юлбасар секир башка делай. Батыр будешь.
Всё, устал я лясы точить. Бражка в сон клонит. Пусть завтра хозяин про Бабу Ягу поведает, а потом я доскажу про битву с нечистью.
