Алексей Будищев
Разные понятия
Он вопросительно глядит на Родьку, но тот безмолвствует, не зная, что ответить. В маленькой комнате делается тихо. Только дождь и ветер стучат в тусклое окошко и тоже не дают ответа, в те земли, куда уходит людская молодость, они не заглядывали никогда.
Бахмутов начинает молчаливо ходить из угла в угол. Половицы поскрипывают под его шагами и стекло лампы монотонно потренькивает. Ироида шепчет за перегородкою:
– Прибежали тут антихристы-фарисеи, говорили Аллилуевой жене милосердной: «Ты скажи, Аллилуева жена милосердна, покажи, куда Христа схоронила»?
Отвечает им Аллилуева жена: «Бросила я Христа в печь во пламя»! Антихристы в печь заглянули, Аллилуева младенца увидали, заплясала они, заскакали, заслонкою печь закрывали, из Аллилуевой кельи пропали. Аллилуева жена заслон открывала, слезно плакала горько причитала: «Согрешила я, грешница, согрешила, свое детище, свое милое погубила»!
– О, Господи, Господи, Господи! – шепчет Устинька.
– Хорошее времячко было, – говорит Бахмутов. Он присаживается у стола и задумывается. Ему вспоминаются старые битвы.
Голос Ироиды шепчет за стеною:
– И сказал ой Христос-Владыко: «Ты не плачь, Аллилуева жена, загляни-ка ты в печь во пламя». Заглянула Аллилуева жена во пламя, увидала в печи вертоград райский, в вертограде трава шелковая, по траве младенчик ее гуляет, золотую книгу евангельскую читает, за отца, за мать Бога молит!
– Вот и шушун готов! – добавляет тот же голос.
– О, Господи, Господи, Господи! – вздыхает Устинька.
Родька шевелится у притолки.
– А вчерась, Лиодор Палыч, – говорит он: – к нам Никандров из Ворошилова приезжал, не продадите ли, грит, просяной соломы? Я, грит, пять рублей дам. Продать ничто? Все равно за зиму мыша съест.
Бахмутов молчит, погруженный в думы.
– Продать беспременно надо, – продолжает Родька: – лавошнику мы пять рублей за чай, за сахар задолжали, судом лавошник угрожает.
– Продай, продай, – шепчет Бахмутов.
– Да топить вот еще нам нечем, – шевелится Родька: – Парники нешто старые сломать, а то задаром лес гниет.
– Сломай, сломай, – шепчет Бахмутов.
– Я меди из старого дома на три с четвертаком продал. Мяснику долг уплатил. Шпингалеты, ручки дверные, заслонки – все продал. На три с четвертаком.
– Продай, продай, – шепчет Бахмутов.
Он ничего не слышит. Ему грезится молодость и черный, как вороново крыло, полк. В окна стучатся дождь и ветер и навевают дремоту.
– Барышне башмаки в долг взял. Без четвертака три. В спальню под кровать под ихнюю поставил, – кивает головою Родька на комнату барышни.
– Продай, продай, – шепчет Бахмутов и вдруг вздрагивает и повертывает к Родьке испуганное лицо.
– Поручика лошадь понесла, – говорит он.
– Чего-с? – переспрашивает Родька.
– Поручика лошадь понесла, – повторяет Бахмутов: – Вознесенского уланского, в пятом эскадроне. Так по колено ногу и отхватило, – добавляет он.
Родька присвистывает губами.
– И-и, до чего чудесно сочинено, скажите, пожалуйста.
– Дурак, – огрызается Бахмутов: – это не сочинено, это я говорю.
Он досадливо машет руками на желающего возражать Родьку.
– А ты мне не мешай, не мешай, я сейчас кончу.
Он снова отдается мечтам, подпирая руками голову, но через минуту снова повертывается к Родьке и заявляет:
– В Ахтарском гусарском кобель «Воевода» сбесился… Жену казначея укусил. Совсем молоденькая женка.
Он вздрагивает; на дворе, сквозь шум ветра, раздается глухой стук и затем хриплый лай собаки.
– Не барышня ли Лидия Илиодоровна приехала? – спрашивает Бахмутов Родьку.
– Нет, это, должно, в старом доме щекатурка обвалилась, – отвечает тот.
И оба они начинают напряженно слушать. За окном слышится шлепанье лошадиных копыт. Бахмутов привстает с кресла. Родька устремляется в дверь. Минуту со двора слышатся сквозь протяжный свист ветра, собачий лай, тихий говор и встряхивание мокрой лошади.
Родька снова появляется в кабинете; в его руках смятый мужичьим карманом конверт.
– От барышни письмо, – говорит он: – от барышни Лидии Илиодоровны из Ворошилова.
Бахмутов принимает из его рук конверт.
– Как из Ворошилова? Да ведь она же в Толмазове у тетки?
– Из Ворошилова; Покатиловский кучер привез и обратно отъехал. Ответа, грит, не надобно.
Родька почтительно становится у притолки. Бахмутов нетерпеливо рвет конверт.
«Дорогой батюшка! – читает он письмо дочери: – прости меня, дорогой батюшка. Я ушла от тебя к Покатилову; вот уже неделя, как я живу у него. Он начинает дело о разводе и, когда выиграет дело, женится на мне».
В глазах Бахмутова все мелькает и кружится. Лицо его делается серо-зеленым. Он хватается рукою за стол и продолжает чтение. «Прости меня, милый батюшка, – читает он: – мне опостылела вечная нищета и жизнь впроголодь. Я буду жить у Покатилова. Он меня любит. Завтра мы приедем к тебе. Будь добрым и прости меня. Я молода и совсем не жила, а теперь я буду богата, очень богата. Батюшка, мне опротивела вечная нищета, опротивела, опротивела…»
