Где-то близко проносится унылый крик птицы.
Марья Ивановна точно пробуждается от сна.
– Я знаю, вы скажете – говорит она задумчиво, – что он старый и лысый, и что его любить трудно. Что же делать, если моя участь такая! А вы бы подумали лучше, что с ним будет, когда он узнает об этом. Ох, мне даже и представить себе больно! Не могу я живого человека ножом резать, не могу, что хотите со мной делайте!
Она хрустит пальцами и в волнении умолкает. Чиновник по-прежнему тяжело дышит и молчит. На балконе снова делается тихо, и только ленивая струя ветра тихо перебирает концы скатерти.
– А этого скрыть нельзя, – внезапно говорит Марья Ивановна, – рано-поздно, а это всегда наверх выходит. Да и город наш не такой, чтоб здесь что-нибудь скрыть можно было. Здесь все знают. Я нынче булавку уроню, завтра все соседи – что, как и почему? Так-то, Петр Петрович! И я честью прошу вас, – добавляет она, – не думайте вы обо мне и не ждите от меня ничего такого. И тогда я вам всегда рада буду.
– Хорошо-с, – зловеще шипит чиновник, крутя головою, – хорошо-с. Понимаем-с.
И они умолкают. На балконе является прислуга и лениво убирает со стола. Наконец, стол убран, а они все сидят друг против друга, каждый, занятый своими думами. По их сосредоточенным лицам не трудно читать эти думы. Он думает, как скучна у них служба, как незначительно жалованье, и как далека от него эта славная женщина. А она думает о том, как нелегко любить старика, как тяжко давить в себе молодость, как скверен их город, и как далек от нее этот человек. Она думает и о Григорье Григориче и постепенно в ее думах выходит как-то так, что из благодетеля он незаметно превращается в злодея.