Алексей Будищев
На пути

Полная версия

– Завтра я буду на мельнице, вы только свистните, и я, как собака, прибегу! – шептала ока, захлебываясь и трепеща: – Муж изобьет, я на карачках приползу, но только вы скажите, скажите ради Господа, любите ли вы меня вот хоть столечко? – и она показала на ноготь своего мизинца.

Она ждала его ответа и смотрела на него глазами, полными слез. Ее взор выражал и безграничную любовь, и жажду рабства, и бесконечную преданность, и испуг. Так глядит собака в глаза хозяина, только что исполосовавшего ее тяжелою плетью. В глазах человека я никогда не видал подобного выражения.

Тарасов рассмеялся и сказал:

– А тебе на что это знать?

Она повисла у него на шее и замерла. И в эту минуту гулкий удар церковного колокола прилетел в сад и упал рядом с ними. Это произошло так неожиданно, что они отскочили друг от друга чуть не на сажень, точно между ними упал не звук, а бомба. Свиридова глазами, полными слез, заглянула вдаль. Мне казалось, что ее лицо выражало гнев на этот звук, оторвавший ее от любимого человека. Я тоже смотрел за реку.

Там, в селе, мимо белевшего профиля церкви, среди мрака и тумана, двигались тысячи огненных точек. Можно было подумать, что рои светящихся насекомых блуждают там среди мрака и холода, отыскивая путь к свету.

– О-о-с е-е-се из ме-е-ых! – прилетело в сад!

Я понял, что это поют «Христос Воскресе».

Тарасов молчаливо удалился, исчезнув во мраке. Настасья Петровна скрылась тоже. Колокольный звон, торжественно колеблясь, несся по саду. Темные силуэты деревьев стояли притихшие и оцепенелые, испуская сильный запах раскрывшихся к жизни почек.

Я вернулся в горенку и лег на диван. За перегородкою слышался страстный шепот молившегося Свиридова. Слышно было, как он то опускался на колени, то поднимался снова, крестясь и покашливая. Наконец, он улегся, пожелав покойной ночи жене. Та отвечала ему нехотя откуда-то из угла.

Я все лежал на диване с открытыми глазами. Голубоватое пятно бродило по потолку от горевшей перед иконами лампадки. Князь Барятинский по-прежнему хмурился в своей раме. Святой Пантелеймон все так же в молитвенном экстазе воздевал к небу свои высохшие от поста руки; и вдруг все лицо князя сморщилось, точно силясь улыбнуться; он выдвинулся из рамы и зашептал мне в самое лицо:

– Чавчавадзе, Чавчавадзе!..

По всей вероятности, это жевал впросонках губами Свиридов, но я уже не мог сообразить этого. Я заснул. В комнате сразу стало тихо, как в могиле. Пантелеймон-Целитель внезапно горько и подавленно разрыдался.