Алексей Будищев
Белая акация

Полная версия

Впрочем, перед самым ужином в мое сердце вновь вошли черные призраки с острыми крыльями. Но я сказал с притворной надменностью:

– Пусть!

Ужин тянулся мучительно долго. Ардальон Сергеич был оживлен как никогда, а Сквалыжников понуро глядел в свою тарелку и молчал как глухонемой. Зоя Васильевна между тем, почти не умолкая, говорила, очевидно, и за него и за себя. А я ждал условленной минуты, хмуря брови. Когда, наконец, я заглянул из сада в окно кабинета Ардальона Сергеича, мне сразу же бросились в глаза два дуэльных пистолета, висевших на коврике над постелью. Я опять спрятался за косяком. И снова заглянув в окно, снова увидел те же пистолеты с тяжелыми вычурными ложами, с затейливой серебряной насечкой.

– Всегда заряжены, – точно сказали они мне своим видом, – и всегда к вашим услугам! – Жирное лицо Сквалыжникова пригрезилось мне тут же. Он будто бы раздвинул толстые губы, сделал мне гримасу, и зевласто отвратительно захохотал.

Я затаил дыхание, полез в окно, вытягивая шею и напрягая все мышцы, и тут же услышал запах мятных капель. Пистолеты вновь будто нарочно бросились мне в глаза, точно крикнув всем своим видом:

– Всегда к вашим услугам, – не забудь!

– И не забуду, – подумал я сурово и тяжко и колеблющейся походкой пошел к ночному столику.

Из столовой до меня дошел грубый и неуклюжий, точно задавленный смех Сквалыжникова.

– Ловко! Чужими руками жар загребать, а? – говорил тот.

– Пусть, – подумал я. И передохнул в последний раз, двигаясь в полутьме. А потом я целый час бродил по саду. И затем прокрался с себе в комнату. Как гнусный вор! Луна стояла прямо перед окном, бледная и тоскующая, точно все спрашивая меня о чем-то, пытаясь заглянуть в мое лицо. А я лежал в постели одетый, сбросив только с ног башмаки, и все монотонно говорил себе мыслью:

– Пусть. Пусть. Пусть.

В двенадцать с половиной часов в окно мое постучали. Я увидел ее, всю сразу, прекрасную, обольстительную, ее, что была для меня ценнее всего мира, всю обвеянную пряным запахом все истребляющей страсти. Я подошел к окну и распахнул его.

Она положила руки на мои плечи. Я схватил ее как наидрагоценнейшую добычу и втянул к себе. И застонал точно мне перерезали горло.

– А тот спит… будь спокоен, – прошептала она, чуть содрогаясь.

Пятнадцать ночей подряд я опускал пилюли в ту рюмку на ночном столике. Пятнадцать ночей подряд!

И те деревья все еще цвели, угарные, пьяные, сумасшедше-дерзкие, разливая вокруг свой сладчайший яд, свою заразу.

IV

Повернувшись носом к стене, Миша все плакал и плакал не переставая, жалобно всхлипывая. И эти тихие всхлипывания кололи меня как раскаленные гвозди. Я не выдержал, порывисто поднялся на ноги и пошел прочь. Из столовой уже ясно было слышно несносное бормотанье в кабинете Ардальона Сергеича и я быстро-быстро пошел туда. Но, не доходя порога, повернул обратно. Сквалыжников увидел меня, на цыпочках осторожно подошел почти вплоть и шепотом спросил:

– Что, все еще болят виски?

– О, да! – сказал я, жалобно морщась, почти готовый расплакаться.

– Еще бы! не засыпать ни на минуту в продолжении трех суток это что-нибудь да стоит, – Сквалыжников соболезнующе покачал головою и по-бабьи подпер рукою жирную щеку.

– На бабу он похож, а не на объездчика из солдат, – пришло мне в голову внезапно, на деревенскую бабу с подведенными углем усами. – А когда его будут хоронить? – спросил я вслух.

– Ардальона Сергеича? завтра утром, – вздохнув, ответил Сквалыжников и безучастным деревянным тоном, не глядя в мои глаза, добавил: – ведь доктор не нашел в его смерти ничего подозрительного! Вы знаете?

– На бабу он похож, – опять подумал я о Сквалыжникове, – очень просто! очень просто! – повторил я вслух и пошел через балконную дверь в сад. Потом вышел за ворота и глядел на руку и опять пошел во двор. И тут я снова увидел Сквалыжникова, шедшего к погребу. За ним шла горничная с тазом.

– За льдом, – догадался я, – чтобы поставить его под стол, на котором лежит тело Ардальона Сергеича. Заглядывая в глаза Сквалыжникова, я сказал:

– Вы думаете, я ничего не замечал? Нет, я стал замечать, что после десятой пилюли он начал уже горбиться, шмыгать ногами и все хвататься за живот…

– Тсс, – замахал на меня руками Сквалыжников и, отведя меня в сторону, запальчиво воскликнул: – собственно, что вы все болтаете? Какие-то дикие нелепости? Кого вы хотите впутать, во что? Поверьте, что этого вам не удастся, и никто вам не поверит! Слышали! Что-с? Будьте благонадежны! – сердито погрозил он мне пальцем.

– Я не буду, – жалобно протянул я, – я больше не буду, поверьте! – с жалобными стонами я пошел прочь.

– То-то же! – еще раз погрозил мне Сквалыжников.

В окно я увидел Зою Васильевну. Резко выделяясь своим черным платьем, она стояла перед окном и глядела на меня. Ее глаза были заплаканы, а веки красны и припухлы.

– Ну, что вы? – спросил я ее замкнуто, останавливаясь перед окном. Мой мозг точно ломило как застуженный.

– Хотите верьте, хотите нет, но я сказала вам сущую правду, – заговорила Зоя Васильевна страстным шепотом, – хоть убейте меня, я вам не лгала. Я очистилась перед вами моею исповедью. Боже! Не глядите на меня так.

– Вы прошли по мне как по мосту? – спросил я ее опять, – я был мостом на пути к вашему счастью? Ну, повторите, что это так?

Она кивнула головой и прижала к глазам носовой платок. Ее плечи несколько раз дрогнули.

– Мне вас жаль, – проговорила она затем, – но что мне было делать. Когда любишь, то сходишь с ума. А я целые семь лет была сумасшедшей…

– И я был сумасшедший, – сказал я, – а теперь вот мозг ломит! – и вздохнул.

Она тоже вздохнула и опять прижала к глазам носовой платок, чуть колебля плечами. Припоминая вчерашний и третьеводнишний разговоры с нею, те страшные разговоры, я спросил:

– Вы семь лет любите Сквалыжникова?