Алексей Будищев
Женихи
Мытищев приехал в усадьбу Сукноваловой на велосипеде. От его имения до усадьбы Сукноваловой всего 15 верст, и Мытищев любит ездить туда таким образом. И скоро и весело, да и человека брать не нужно; велосипед можно без всяких предосторожностей бросить у крыльца.
Мытищев так и сделал. И, щуря глаза, он оглядывал всю щеголеватую, недавно выстроенную усадьбу Сукноваловой, обильно освещенную лучами заходящего солнца. Усадьба поистине была великолепная. Все ее постройки, начиная с поместительного о двух этажах дома, были возведены из камня и крыты железом. Виделся даже кое-какой стиль. Двор, обширный и ровный, был тщательно выметен и посыпан желтым песком. Все поражало здесь блеском и чистотою. Усадьба эта выстроена три года тому назад, под надзором Сукноваловой, жестоко скучавшей в то время от безделья и развлекавшей себя постройками. Это имение приносит ей доходу до девяти тысяч в год, сама же Сукновалова считается в миллион. Она единственная дочь теперь уже умершего купца Ивана Сукновалова, суконного фабриканта, мельника и землевладельца. По происхождению он был крестьянин, но одевался европейцем. Свои толстые пальцы он любил украшать дорогими перстнями, а на левой руке носил даже браслет, память по своей рано умершей жене. Кроме того, на носу он носил синие очки, впрочем, по необходимости. Однажды, разглядывая в не совсем трезвом виде устройство револьвера, он нечаянно спустил курок; пуля, по счастью, прошла мимо его носа и ему только опалило веки. После этого он и надел на нос синие очки и его почему-то прозвали в уезде Бисмарком, хотя он ничего общего с железным канцлером не имел. Впрочем, Бисмарк этот дал дочери хорошее образование. Теперь ей 25 лет, она еще девушка и живет со старухою теткою Аграфеною Михайловною, которую зовет «тетенькой незнайкой», так как она почти каждую свою фразу начинает словами: «Не знаю уж как, Аксюшенька». Тетушка эта бездетная вдова, дама очень полная и рыхлая. Она очень любит баню и чай пьет с медом, уверяя, что сахар перегоняют через собачью кость. Кроме этого, она любит послушать хорошего дьякона и ведет переписку с одним монахом из Афонского монастыря.
Мытищев припомнил все это, оглядывая Сукноваловскую усадьбу. И тут он услышал веселый хохот на балконе. Он сразу узнал голос Ксении Ивановны и торопливо пошел в сад, рассчитывая, что вся их компания уже в сборе и пьет на балконе чай. У Ксении Ивановны Сукноваловой бывали преимущественно мужчины и притом неженатые, иначе сказать женихи, так как она считалась самою богатою невестою в уезде. Мытищев шел к балкону. Ему 28 лет, лицо у него худощавое и красивое, лоб выпуклый и бледный, русые волосы слегка вьются. Сразу видно, что он изнежен, избалован и… весь в долгу. И в походке, и в костюме и во всех его движениях сквозит небрежность, пожалуй, даже кокетливая. И его усы небрежно опущены книзу, хотя подбородок тщательно выбрит. Пожалуй, и концы усов он растрепал умышленно перед зеркалом.
Мытищев вошел на балкон. Там уже было несколько человек – люди, хорошо известные Мытшцеву. Все группировались вокруг стола, на котором, пуская из-под крышки кудрявый пар, кипел самовар. Ксения Ивановна ела с блюдечка земляничное варенье и ее губы были ярче, чем всегда. Тетушка Аграфена Михайловна пила с медом чай, посматривая на всех своими смеющимися глазами. Глаза у нее смеялись постоянно и что-то уж очень добродушно. Кроме хозяйки и ее тетушки, за столом сидели Борисоглебский, Пальчик и Потягаев. Все они ближайшие соседи Ксении Ивановны. Борисоглебский, высокий брюнет, молодой и видный. По всему видно, что он недурно поет баритоном и весьма этим гордится. И бороду свою он подстригает, как и все баритоны: не так коротко, как тенора; Пальчик – юноша лет двадцати двух, без усов и без бороды, белокурый и хорошенький, с глазами молодой девушки. Одет он во все пестрое. А Потягаев человек лет сорока; он очень молчалив и в уезде его зовут «дудаком». Говорят, редко кто слышал крик этой птицы. Наружностью он, что называется, ни то ни се, и о нем забывают тотчас же, как он является. Одевается он бедно, на выборах всем кладет направо, а Ксения Ивановна зовет его «гиероглифом».
Все гости попивали чай. Ксения Ивановна увидев Мытищева, встала к нему навстречу. Она очень красивая девушка, несколько полная блондинка с ясными серыми глазами.
– А я вас заждалась Михайло Сергеич, – сказала она с улыбкою: – мы собираемся кататься: на лодке, а я и думаю: неужто без Михайлы Сергеича ехать?
Она, улыбаясь, подала Мытищеву руку. Голос у нее ленивый и певучий, а улыбка сердечная и хорошая.
Мытищев стал здороваться со всеми, а Ксения Ивановна опустилась на стул доедать варенье.
– Что вы так долго к нам не заглядывали? – спросила она Мытищева, когда тот принял от Аграфены Михайловны свой стакан чаю.
– Дела-с, – отвечал Мытищев: – все выгодного дела искал, деньги нужны до зарезу.
– Как так?
– Да разве вы не слыхали, что мое именье назначено в продажу? Да-с. Я вот сижу с вами да балясничаю, а между тем у меня – «на лбу роковые слова: продается с публичного торга!»
Борисоглебский, ходивший в это время по балкону, заложив в карманы руки, пропел баритоном:
А на лбу роковые слова: Продается с публичного торга!
– Какая жалость! – вздохнула Сукновалова и, обратившись к Борисоглебскому, заметила:
– Да будет вам дудеть-то!
Борисоглебский, вытянув шею, пропел:
– Do, do, mi, fa…
– Неужто это правда? – с участием спросила Ксения Ивановна Мытищева.
– Воистину, – отвечал тот и, махнув рукою, добавил:
– Да будет говорить об этом; я же всегда знал, что этим окончу свои дни. Скажите-ка лучше, над чем вы тут смеялись?
Ксения Ивановна поставила на стол локти и глянула на Мытищева. Она была в простом холстинковом платье и ее тяжелая золотистая коса лежала просто и красиво на голове. Внезапно она показалась Мытищеву похожею на сестру милосердия.
– А смеялись мы вот над чем, – отвечала она: – спросила я ради шутки Андрюшу Пальчика, для чего он ко мне каждый день ездит. Неужто, говорю, вы думаете, что я за вас замуж пойду? А у него вдруг слезы в глазах. Я бы, говорит, и рад не ездить, да меня мамаша посылает.
