Алексей Будищев
Женихи
– Я говорю, – продолжала она: – что если бы тотчас же после свадьбы мы разъехались в разные стороны и каждый из нас жил, как ему хочется, то неужели… Вообще, приняли бы вы эти условия? Ведь тогда вас не сочтут за Альфонса, а только… ну, как там хотите, так и зовите. Ведь вы уедете от меня тотчас же после обряда.
Она засмеялась вся бледная, но тотчас же оборвала смех.
– Иначе, – отвечал Мытищев: – вы желаете приобрести у меня фирму?
Ксения Ивановна шла, потупив глаза.
– Как хотите, так и зовите, – отвечала она.
Мытищев передернул плечами.
– Ведь вот в вас батюшкины-то инстинкты и сказались! – начал он через некоторое время: – Непременно вам чего-нибудь купить хочется, да и купить-то у человека запутавшегося. Желательно власть денежек ощутить. А, впрочем, такие условия я принимаю и фирму свою продаю. В этом случае меня, по крайней мере, мошенником будут считать, а не Альфонсом. Свободу чувств и образа мыслей я все-таки за собою оставляю. А подлость – каждый человек делает подлости, все дело в мерке.
Он опять передернул плечами и добавил:
– А много ли вы мне за мою фирму отвалите?
– Все, кроме Черниговки и имеющегося при ней капитала, – сказала Ксения Ивановна.
Черниговкою называлось имение, где жила сейчас Сукновалова. Тут все было «Черниговка»: и усадьба, и речка, и липовая роща на холме, и даже топкая балка в поймах, так что Мытищев говаривал, что эта местность похожа на Ивана Иваныча Иванова.
– Так все, кроме Черниговки, – повторила Ксения Ивановна; она все еще не поднимала глаз на Мытищева, и голос ее был слаб, как у больной.
– По рукам, что ли? – спросила она.
– По рукам, – отвечал Мытищев.
Они уже были в усадьбе. Ксения Ивановна послала звать гулявшую за речкою компанию и опустилась на балконе на стул. Мытищев похаживал по балкону. Он все сердился, а Ксения Ивановна, казалось, была в возбужденном состоянии.
– Так вы помните найти условия? – говорила она.
– И вы помните, – отвечал Мытищев: – прав на мою личность вы не имеете никаких. Я продаю фирму, а не отдаюсь в рабство.
– Я это помню, но ведь я тоже могу держать себя, как мне будет угодно?
– Как угодно-с; я удеру за границу, и если вы заведете любовника, то у меня будет целый гарем.
– Великолепно. Но до свадьбы я тоже могу дурачиться.
– Сколько хотите.
– И вы не боитесь, что я запачкаю вашу фамилию?
– Нисколько. Есть один способ запачкать фамилию, – отвечал Мытищев: – и это сделать при росчерке кляксу. Других способов я не знаю.
– Хотя, – добавил он, немного помолчав: – вам более удобен был бы для замужества Потягаев. Ведь у него золотое сердце, у этого чудака. При подаче голосов на земских собраниях он всегда примыкает к меньшинству из сожаления. Как-то я говорю ему: «Зачем вы это к мнению Зотова присоединились? Ведь их всего четыре человека выскочило». «Из жалости, говорит, Михайло Сергеич; посмотрел я на них: и всего-то их четверо, да и говорят они глупости. Я уж к ним в пятые и пошел!» Бедняк и не думает, что он обидел их своей солидарностью с ними. А дома посмотрите, как он живет. Ведь у него три незамужних сестры и четыре тетки, все доходы его небольшие на них уходят, себе он во всем отказывает. В купальне при посторонних он даже раздеваться стесняется: белья многого не хватает. Да, это золотое сердце!
Мытищев замолчал. Трудно было догадаться, говорит ли он серьезно или шутит. Между тем, на балкон вошли Пальчик, Борисоглебский и Потягаев. Они были рассержены шуткою Ксении Ивановны все, за исключением Потягаева, который невозмутимо пробрался в свой угол.
Между тем Ксения Ивановна стала упрашивать Борисоглебского что-нибудь спеть. Однако, тот долго не соглашался; он был сердит на нее. Ксения Ивановна продолжала упрашивать, хватая его за руки. Внезапно она как будто развеселилась и раскраснелась, хотя веселость ее походила на истерику. Она не смотрела на Мытищева, но можно было догадаться, что каждый ее жест предназначался для него.
В конце концов Борисоглебский размяк и спел под аккомпанемент Сукноваловой «Азру» и балладу «Ночной смотр». Голос у него был, действительно, очень недурен и после пения он расхаживал по балкону, как генерал, выигравший битву.
– Хороший у вас голос! – говорила ему Сукновалова: – верхние ноты у вас одно очарование!
Она все еще была взволнована и постоянно вздрагивала плечами.
– А кстати, – отозвался из своего угла Мытищев: – как поживает ваш Волчок? У него ужасно музыкальный лай, особенно ему удаются верхние ноты.
Потягаев покраснел, Пальчик фыркнул, а Ксения Ивановна продолжала смотреть куда-то в бок, как бы не замечая и не слыша Мытищева.
Борисоглебский повернулся к Мытищеву.
– Мой Волчок, – отвечал он, – жив и здоров. Это очень благонравная собака и не кусает людей ни за что, ни про что.
– Оржаная каша сама себя хвалит, – буркнул себе под усы Мытищев.
– Это уже не остроумно, а просто глупо, – проговорила Ксения Ивановна, внезапно побледнев; она как бы с отвращением передернула плечами и скороговоркою добавила: – Ах, господа, я и забыла сказать вам, что я выхожу замуж за господина Мытищева.
И прежде, чем ей успели принести поздравления, она увлекла с балкона Борисоглебского, упрашивая его спеть «Ночи безумные». Она была в каком-то экстазе. Мытищев, бледнея, покуривал свою сигару.
Вскоре она вернулась на балкон вместе с Борисоглебским. Он вел ее под руку, а она что-то говорила ему на ухо вся покрасневшая, как бы в опьянении. Борисоглебский громко хохотал, запрокидывая голову и выставляя кадык. Мытищев точно ежился от озноба. Пальчик и Потягаев с недоумением поглядывали на всех. Между тем, Сукновалова и Борисоглебский сели рядом; он что-то нашептывал ей на ухо, а она хохотала и в ее смехе слышалась злость. Потом она что-то шепнула ему на ухо и тот, как бы в ответ на ее слова, поймал ее руки и стал поочередно целовать их.
Тогда Мытищев встал и медленно двинулся к ним; он был белее полотна и с трудом волочил ноги. Ксения Ивановна поняла, что у него разрывается от бешенства сердце, и ее лицо осветилось торжеством и злостью. Борисоглебский увидел Мытищева, отодвинулся от нее и это окончательно ее взорвало. Она крикнула ему:
