Алексей Александрович Куценок
Временно
Горшок с фикусом по воле ладони падает на пол и с грохотом рассыпается на преинтереснейшие мемориальные горы, кладбища листов из дневников малыша. Жа берет в руки горшочный осколок, что поострее, и делает, сдавливая красноту в глазах, надрез вертикально у запястья, ведет его вверх под аплодисменты в своих ушах, барабанные перепонки восторгаются в чувстве, поют «Аве…» и «Боже, зачем ты меня оставил!?». Жа доходит до изгиба и останавливается – дальше и некуда. Землей запачканный, пальцами черными водит он по волосам своим, сам себя гладит, сам успокаивает.
«Как же хорошо, – думает он. – Какой молодец, какой дурак».
Причудлива и тонка, с удивлением и немножечко с обидой Время смотрит на юные руки его и восклицает тихо: «Батюшки». Ноги мальчишки умывает красная роса, реки текут медленно, будто только оттаявшие от вечной зимы, нехотя, но бурлят, шумят, клокочут. Цветочник выстроился в полу у ног его маленьким лесом, Жа поливает своих живых слезами и реками горными, и созревают искусственные облака. Мальчику хотелось назвать Времю Хлоей, поцеловать на прощание ее еще нежную грудь, ему казалось, он слышит внутри ее растущие цветы, такие же, как под ногами у разбитого корыта, изнутри пробивающие себе путь к солнцу. «Что его убьет однажды, так это дивная, сладкая капелька пота на девичьей груди и улыбка кривого бога в разбитом зеркале, включающего непрерывный дождь, – подумал Жа. – А не…»
– : —
– Проходи, только тише, на носочках шагай.
– Я думал, ты одна живешь.
– Ну конечно, а деньги мне меценаты присылают за мои улыбки. Здесь моя бабушка. Она у меня одна осталась, это ее дом. И немного мой. – Асса звенела ключами, как колокольчиком на поплавке. Рыбки сбегались на долгожданный обед. Неуклюжая, она обронила слезинку под ноги, и рыбки, испугавшись, разбежались по своим зеленым и коралловым норкам. Жа снял ботинки еще у порога, Асса тут же кинула свое пальто с мехом какого-то когда-то живого существа. Мальчик увидел кровь на ее шее, но не придал значения, ему стало стыдно.
– Я могу…
– Тише, ничего не говори. Иди за мной.
Они вошли в кухню. Малыш Жа подумал, что редко когда дома начинаются с кухонь, а не с коридоров. Здесь же была винтовая лестница, что вела на второй этаж в комнату Ассы. Та кивнула подыматься наверх. Жа сделал пару шагов, и ступеньки глухо провалились звуком, похожим на хруст сухариков в зубах.
– Асса, это ты? – пробудился голос из соседней с кухней комнаты.
– Да, бабушка, это я. – Асса подошла к голосу, звучавшему как бормотание моторной лодки, встала в дверях и только украдкой бросала взгляд позади малыша Жа, давая ему указание быстро идти наверх. Он так и поступил. Половицы не скрипели больше, малыш Жа зашел в комнату, но оставил уши за порогом.
– Ты одна, Асса? Кто-то пришел к тебе в гости? – звучала «лодка».
– Нет, бабушка, я одна. Сейчас позанимаюсь и пойду спать.
– Хорошо, доченька. Хорошо, что ты пришла. Я совсем устала тебя ждать. Асса, ты одна?
– Да, бабушка, я одна.
– Очень грустно это слышать, милая. Ты такая красивая, я помню, когда твоя мама принесла тебя из роддома, а твой отец встречал ее у порога с цветами, кажется, какими-то никогда не цветущими раньше, ты походила совсем как на маленького зайчика, которого солнце обронило по дороге к закату.
– Да, бабушка, мама рассказывала мне об этом.
– Милая, а помнишь, как жужжало твое крохотное сердечко, когда ты росла свои первые денечки? Конечно, не помнишь. Твоя мама долго выбирала тебе имя, а ты все жужжала и трепетала, совсем как пчелка, но не хотела кушать мед. Помнишь? Ты его терпеть не могла. Мама назвала тебя Ассой, совсем как осой, только без жала. Доченька.
– Да, бабушка?
– Ты пришла одна, милая?
Асса молча лила слезы на все уже спрятавшихся рыбок и кивала головой. Ее собеседница все равно ничего не видела, но в своей тишине кто угодно видел бы больше, чем видят глаза.
– Что с ней? – спросил Жа гранатововолосую, всю в пятнах от страха Ассу.
– Она долго болела, и я осталась за ней ухаживать. Она не выходит из дому уже несколько лет и почти не передвигается. Мне приходится менять ей пеленки и кормить из ложки как маленькую. Когда меня нет, к ней ходит тетка, но они не любят друг друга. Все время кричат.
– Как ты так живешь? – съел ее слова мальчик.
– А у меня нет выбора. Милый Жа. Оставайся здесь сегодня. Мне нужно уйти, я вернусь поздно. Еда в холодильнике. Магазин за углом, вот деньги. За бабушкину нежизнь платит государство. Купи нам вина.
Асса не переодеваясь ускакала вниз по лестнице и скоро хлопнула дверью. В ее комнате не было ничего, кроме кровати и телевизора. Еще ковер, но он будто уже сросся с полом, был коричневый и светлый. Малышу Жа показалось, что наступило лето, когда он наступил на ковер.
Жа задремал под шум телетекста и вкус сухого и сырого виноградного, купленного на слепые гроши. Сквозь сон почувствовал Жа запах горклой смородины и человеческих испражнений. Он открыл глаза и увидел перед собой силуэт, какой-то болезненный и очень худой. Проморгался и разглядел в нем бабушку. Она стояла у кровати, держась за подголовник, и пристально наблюдала воздух вокруг нее. Ее глаза были почти белоснежными, слепыми, ноги подкашивались, волосы сединой опускались почти до пояса. Жа расслышал еще кипу запахов, в ней была и тухлая рыба, кислая и разлагающаяся в каком-нибудь пивном желудке, и запах летнего дождя, немного вереска и пшеницы. К малышу Жа подступила рвота, но он ее успел проглотить, когда бабушка заговорила:
– Время Станиславовна, – прошептала она, – это вы?
– Нет, – ответил Жа, – это Жа.
– Ах, Жа. Точно. А ты Времю не видел?
– Сегодня нет. Вы меня знаете?
– Конечно, милый. А где Асса?
– Она скоро вернется.
– Хорошо. – Немые глаза уставились на Жа и смотрели еще глубже. На лице старухи появилась улыбка. – Милый, когда увидишь Времю Станиславовну, передай ей, чтобы пришла ко мне. И скажи, что я жду ее сестру в гости. Байкальскую. Очень жду. Только Ассе ничего не говори. Хорошо?
– Да, бабушка.
– Ну вот. Обещаешь?
– Конечно.
– Замечательно. Доброй ночи, милый Жа.
– Доброй ночи.
– Только не забудь ее позвать. Прошу.
– Не забуду.
– Ну, вот и хорошо.
Слепая мученица очень медленно зашуршала тапочками в сторону своей слепоты и спряталась в темноте северной ночи. Скоро пришла Асса, поцеловала малыша Жа в шею и уснула одномоментно. Сквозь ее сон на столе Жа увидел пучок писем от неизвестного адресата на имя Ассы и один ключ, похожий на ключ от сокровищ, который рисуют в тетрадках дети. Потом тикали часы. Жа проспал до конца рассвета. Асса не спала уже, она звонила своей тетке и рыдала в трубку, чтобы та пришла скорее и увезла бабулю. Старая уснула и больше не просыпалась. Ее белые пустые глаза сверкали ужасом и улыбкой и смотрели в настенные часы, которые встали на отметке 05:05.
октябрь, 24
15:45
А вот малыш Жа опять попался, как только двери отворил, она впустила в дом и в голову его сквозняк. Пришла в гости вся в цветах и пахла шоколадными марципанами. Малыш пригласил даму войти, она вытряхнулась от раннего снега и вытянула ручки.
– Помогите снять пальто. Совсем тяжелое и мокрое стало, пока шла.
– Извините, рука…
– Ах да, ну ничего, я по этому поводу к вам и пришла.
– А вы, собственно?..
– Смерть Иосифовна Байкальская.
– Очень приятно.
– Врешь. А Время Станиславовна еще у вас?
– На кухне пьет чай. Вы будете?
– Благодарю. Я уже была. К тому же во мне целое озеро. Ну что ж…
– Вы сердитесь? – вдруг выдавил из себя малыш Жа.
– Еще как. Вы меня из дому притащили в мой выходной день! И еще по таким глупым соображениям. Кстати, вы помните Мелис?
– Кого?
– Она просила передать вам письмо при встрече. После моего ухода прочтете. Добрый день, Время Станиславовна. Как вы тут?
– Ничего, спасибо, вот, вас жду, мальчика моего хотели видеть?
– Отнюдь.
– А он хотел уж больно сильно видеть вас.
– Сильно больно?
Смерть Иосифовна была крупной дамой с большой грудью, волосы ее кончались где-то у ягодиц, одежда на ней была совсем старой, но элегантной, множество цвета и красоты было в них. В рубашечке ее булавкой держались еще живые две дикие розы невиданной красоты и свежести. Вся она, Смерь Иосифовна, стройная и величественная, была подобна сладкому гнилью, сочному персику без внутренностей, червивой вишней без косточки. Зубы ее звякали металлическим, из кос то и дело выпадали ягоды винограда и катились по полу куда-то в сторону крысиных нор. Одну ягоду малыш Жа нечаянно раздавил ногой – она плюснула и обожгла его ступню своим ядовитым соком.
– Божьи ягоды, – улыбнулась Смерть и посмотрела на малыша внимательно. Жа подумал так, будто бы зная, как смотрят внимательные глаза без зрачков. Бурая помада висела штукатуркой на ее улыбке, то и дело стараясь свалиться к ягодкам и убежать прочь. Смерть Иосифовна облизнулась. Мальчику стало плохо.
– Что вы пришли?
– А того, что, милый мальчик, ты еще совсем мне не нужен. Нет у меня для тебя койко-места, ни к чему ты в моем доме, бесполезен ты, понимаешь? А что делаешь? Тебя мне потом что прикажешь, воскрешать? Был тут уже один болван, к папе, видите ли, ему хотелось, а про меня-то он подумать не захотел. Всю плешь мне проели со своим «отпусти, отпусти». Вот вы сначала лезете, а потом проситесь назад. Ну ничего, Время Станиславовна мне все про вас рассказала, к тому же мы с вами теперь разговариваем – а это не всем позволено. Я бы даже сказала, почти никому. Но что же в вас такое, о чем мы не знаем? Кто разрешил вам меня увидеть?
– Я не понимаю, что вы говорите мне. Я просто хочу от вас всех избавиться, дамы. Я терпеть вас не могу, я вас боюсь, вот что! Довольны? Вы наводите на любой мой день чистейший ужас.
– Это не так. Меня вы не боитесь, а вот почему-то ее… – Смерть Иосифовна неодобрительно и как-то ревниво кивает в сторону Времи Станиславовны. Та же, напротив, ехидно скалится и в уме уже считает свои премиальные за хитрость. – А это, знаете ли, интересно, что вы так ее боитесь.
Жа промывает под краном черную от грязи, липкую и вонючую руку свою ледяной водой, не слушая их, лишь цедя из головы: «Ссс, пристали, суки, ни поспать, ни подохнуть».
– Я все слышу.
– И что же вы приперлись в таком случае? Лично решили посмотреть на музейный экспонат? Я вам кукла или человек? Я кто такой вообще, что я такое? Почему вы здесь?
– У вас все еще кровь идет. Я тут на всякий случай, а вдруг заражение, тромбик, потеря сознания? Всякое же бывает, – Смерть Иосифовна усмехнулась. Этажом ниже в соседской квартире из крана потекла черная вода. Хозяин крана и всей тонущей теперь квартиры с удивлением мочил ножки в пропахшей нефтью желчи.
– Ну, не нужно мальчика пугать. Он и так в ужасе, – выдохнула Время Станиславовна.
– Я не в ужасе, я озлоблен, я горю, я ненавижу вас и все вокруг, чего вы касаетесь. Ваши чертовы звуки, ваши речи, ваш противный, мерзкий голосок, Время Станиславовна. Я ненавижу видеть вас, слышать, ощущать, вы везде. В каждой ложке сахара в чае, в каждой кафельной сопле, на которой вы тут выстроились, в каждом вдохе и выдохе моем, вы везде! Черт бы вас побрал!
– Это точно, – смеется Смерть Иосифовна. От ее смешка кран в квартире снизу лопается, а черный тусклый сосед обливается горячим потом, от которого слезает кожа до костей.
– А вы-то что тут ехидничаете? Думаете, вы хороша? Ягоды тут свои разбрасывает, волосами во все стороны шевелит, смеется. Вы видели, сколько вы тут следов понаставили? Линолеум весь черный от ваших ржавых пяток и воняет, как из скрюкоченных кишок. Цветами хоть и пахнете, но гнилью больше. Не поведусь! Не дождетесь.
– А мы как раз ждем.
– А ну, проваливайте обе из моей кухни, из дома моего, из головы к черту!
– Мне туда и надо, к мужу моему, – улыбается Смерть Иосифовна.
От улыбки ее квартира снизу сжимается в размерах, ломает прожорливые кости человеку в футляре, черная вода утекает в рот бедного человека. Тот кашляет, смеется, выплевывает радость и всю память. Человек-коробочка складывается, как сандвич, пауки и тараканы уносят его в кроватку, накрывают венком из соломы, аплодируют лапками и приступают к поеданию самих себя. Город на миг застыл во всех окнах, во всех домах. Насекомые по углам нескончаемым стали жадно поедать свои брюшки.
– Вот и проваливайте и подругу свою захватите, старуха жалкая. Мне на вас тошно смотреть. – Малыш Жа был беловат, но спокоен. Уши гудели нечеловеческой кровью.
– А он смелый, а боится-то почему? Неясно. Загадка.
– Угу, – кивнула Время.
– У меня таких мало было за все… время. Я их мучила дольше остальных. Прекрасные экземпляры. Будешь моим любимчиком, когда снова удивишь меня… – Глазницы ее пожелтели от удовольствия, и она попыталась подмигнуть малышу Жа. Получилось что-то нелепое, невкусное и неудачное. – На сей раз я уйду, но, если все же тромбик, – скоро встретимся. Вот только монетку подкину. Выбирай: орел или решка?
– Да проваливай ты уже.
Жа вновь отвернулся к крану и стал заматывать руку кухонным полотенцем. В висках бились какие-то тюремные заключенные его головы, юное тело было их клеткой, и теперь их посадили в карцер – прямо в голову. Чертовы зеки. Нос учуял запах свежей лаванды и кукурузы, только что испеченной мамиными руками, шум реки в ушах превратился в шум обычной воды из-под крана. Раз стакан, два стакан, три, четыре, хлоп, еще раз, два, три, хлоп. Вина ему хочется, сыра и книгу хорошую, чтобы дурманило, чтобы кипело все вместе в большом чане с приправами уличными, восточными. Аж челюсть сжимается, как у эпилептика, от такого сильного желания. «Боже, рано я тебя съел, оставил бы хоть кусочек на перекусить», – думает Жа.
Круг мальчишеской головы похож больше на квадрат теперь, земля в горшке – на сахар, книга – на зубы, боль – на сытость, глаза – на бархатцы, жизнь – на достопримечательность. А зеркала на мальчика не похожи. Вот так. «Цветочек там жив еще, интересно?» – думает Жа. Ах, как кружит-то, как от поцелуев. Так приятно и легко вдруг теперь, даже света не видать ему.
Малыш Жа поворачивается к столу, держа в руке кухонный нож, но злоба в лице переменяется удовольствием. Стол пуст, ни следа гостей не видит он больше. Чай давно остыл, ну как чай, трава там какая-то, что успел найти он в этих джунглях нищеты. Маленькими глоточками, в надежде почувствовать несколько вкусов поочередно, Жа допивает содержимое кружки и устало выдыхает. На стуле рядом с ним замечает он конверт, берет его в руки, открывает. Внутри листок бумаги, незнакомый детский почерк, какие-то слова, запахи черной смородины, звуки му, а еще песчаный пляж, кокосовая вода из трубочки, маленькие пальчики в волосах, белоснежные улыбки, веснушки.
– Мелис, – падают его слезы, а за ними и сам мальчик летит вниз головой. Рядом с ним, раскинувшись симметрично, машет своими легкими крыльями великий и живой десятирублевый медный орел.
за 23 года до октября, 24.
– : —
О, как учиться любить приятно. 4 года на носу, маленький джентльмен в майке с дыркой и чумазыми ранеными ладонями, с щечкой аать и вверх в улыбке бежит по лестнице из цветов, только что из моря, соленый и жаркий. Тельце его костлявое, одна спина и щечки с глазками, бурый от румяного солнца, пепельные белые волосы падают на его личико, и тот их постоянно убирает в сторону, хмурясь. Такой себе герой из податливого желе, грандиозный и легкий как пушинка, пестрый во взгляде, свой. В руках свежих маленький крабик, только что пойманный из паутины медуз и ловких ручек рыбаков-шалопаев. Крошечный и великий, движется он как стрела, пронизывая воздух своим юным сильным стремлением. Дверь распахнулась, и улыбка заметная, летучая упорхнула махом и со свистом. Ах, какая светлая она, но ее пряди и голубые ягодки так унылы, что к горлу мальчишки подступает комок и слезы норовят выпасть бомбами на благородные земли тоски.
– Мой милый Жа, ты пришел, мой ласковый белый снежок, иди ко мне, обними.
– Что с тобой, Мелис? – почернел Жа.
– Мой несмышленый мальчишка, точно как мои куколки. Глупыш, я больна, и ты не должен долго находиться рядом с моими любящими тебя ручками. – Мелис гладит детскими пальчиками его изнуренное от новостей личико и скоро убирает их под пропахнувшую благовониями и мятой накидки на одеяло. – Мой хороший Жа, я так хотела понырять с тобой сегодня с отвеса и покудахтать на морские корабли, но я вся горю, просто пылаю, и мы с mama сегодня вечером уезжаем домой лечить мои легкие. Ты же будешь мне писать, мой милый Жа?
– Конечно, буду. Правда, я писем еще не писал никому. Я и писать не умею-то толком.
– Значит, для меня будет твоим первым! – ее бордовые щеки весело заиграли, губы, полные и сентиментальные, еще сильнее наполнились сладостью и какой-то неведомой ему новизной, руки снова появились на свет из недр простынных скал и искали мальчишечьи на ощупь.
Жаркое лето в южном городе зарождало непокой. Море кувыркалось, как бешеное, море только-только соединило руки малышей, их уже не разнять. Мальчик Жа был на море впервые. Его родители поили его вечерами какао, читали книжки про деревянных солдатиков, целовали в ушко на ночь. Это была любовь, чистая, как кромешная темнота. Мелис встретилась ему в детском парке, посмотрела на него внимательно, подошла и взяла за руку. В тот момент белобрысый Жа узнал, что есть и другая любовь в жизни и она пахнет шоколадом и виниловыми пластинками.
– Тебе нельзя здесь долго находиться, мой милый Жа, ты можешь заразиться и тогда тоже будешь гореть, – она вздохнула, будто загудел круизный лайнер.
– Ничего, я посижу. Вот, – Жа протягивает ей еще живого крабика в ракушке и маленькую ромашку, совсем кроху, как сам он, с носиком вверх в пыльце ее нежной отреченности.
– Ой, кто это? – с восторгом выплескивает она и берет за щупальца кораллового самозванца.
– Самозванец, – говорит Жа.
– Почему? Он совсем не притворяется никем, ему это ни к чему. Он же еще совсем малыш, как и ты, – белоснежная и жаркая касается рукой руки мальчишки, и тот тает.
– Я не хочу притворяться, просто хотел его так назвать.
– Это называется «любовь»? – она смотрит в его глаза и видит в них свое отражение. Глаза мальчонки мозолены и слезливы, но ярки.
– Что – это?
– Мы…
Бурые и в заединах сладкие молочные губы аккуратно, бездыханно и немо целуют его сухие, крошащиеся, соленые от моря. Крабик наспех собирает вещи и удирает к открытой двери на волю, смешно удаляясь бочком, мол, не смотрю, не вижу, уже ухожу.
– Мы? – слышит он голос в свежем ветре, раскачивающем тени южных сытых деревьев.
– Мы, – поет лето.
– Мы, – шепчет она.
А после мальчик болеет еще три недели кряду, маленький Жа, совсем он иссох и возненавидел море. Какао на вкус как песок, ракушки все уплыли пробивать дно, мама целует не так, боится заразиться. Он-то не боялся. Покалеченный и с пылу, бродит малыш Жа по камушкам вдоль тернистого берега мертвого моря и забывает личико первой любимой своей, случайно забывает насовсем.
октябрь, 30.
15:14
– Тзы-ынь!..Тзы-ынь!
– Алло, кто это?
– Малыш Жа?
– Не совсем. Кто это?
– Вы меня не узнаете?
– Я вас не слышу, алло?
– Меня просили звонить вам каждый вечер и рассказывать о восхитительном, помните?
– Ась?
– Вы получили кайф? Вам передал почтальон горсточку?
Взбудораженный и смешной голос на проводе, похоже, выстригал усы, и лязг щипчиков завис в воздухе голубой каемкой света путепроводного, как сверчок.
– Сверчок. Меня зовут Сверчок.
– Какой сверчок?
– Сверчок поэт!
– Ах, вы, наверное, шутите?
– Вовсе нет. В любом случае слушайте. Я был вчера знаком с Дали, он мой друг, помогал ему втягивать живот, чтобы тот мог влезть в свои шерстяные французские брюки. У него тощие ноги, совсем уж некрасивые, и он слишком медлил, потому я и заметил некрасоту, так явно ее разузнал, как подругу, как неживой объект, как фотографию. Щелк, и так было тут. Влез, поблагодарил (а я с ним наперегонки дышал и втягивался и проиграл, конечно), взял свои серебряные весла из-под дивана и сказал, что поплывет с ними в Нью-Йорк.
– Дали давно умер.
– А вчера еще был живой и поплыл по Сене в саму Америку, я сам видел! – На проводе шуршали фантики от конфет и чавкали довольные уста.
– Откуда вы меня знаете?
– Вы мня воззвали и сами с собой познакомили. Это было утром. В смерть звезды на небе. Я ваш сосед снизу. – В трубке послышалось, как улыбка слезла с лица незнакомца и потекла к ногам его, кажется, даже разбилась.
– Вы знакомы с Времей?
– Не будем больше говорить, к тому же кому нужна мешковатая звезда во лбу? Принцесса скоро колыхнет разбомбленные ночи публикацией ясных лишь Времени грез. Дайте ей отдохнуть от работы. Так много работает, милая, так худа стала и почти древесна. Я позволю вашему почтальону в этот раз ошибиться, но больше – ни-ни, ждите посылки. Будьте здоровы.
– Апчхи.
Голос положил трубку. Малыш Жа лег подле трубки своей и услышал, как взрывается в оголенном проводе путевая звезда.
ноябрь, 2.
16:07
Малыш закрывает уши. Горит-горит и не тухнет ни его нутро, ни огни в глазницах, ни иконки и личики в кроватках по соседству, ни то, что бьется внутри. Чему? Ничему не научился он за сегодня, и вряд ли ценным будет его путь из одного угла комнаты в другой, в надежде по тому пути споткнуться враз и расшибить голову в котле гениальности. Но что, если можно, возможно самопознание в тишине? Тогда каждый шаг его навстречу стене напротив, что если в нем и есть его путь – в одном шаге, в каждом из тысячи попыток достигнуть чего-то, не проходя пути как такового? Замедлиться и как можно дольше совершать его. Теперь предстоит мальчику почуять замедление собственного хода, времени вспять себе самому готов он предаться. Магия, черное серебро, холодный лед. На столе стоит банка, наполовину наполненная водой, с другой стороны банки мерцают огоньки работающей самозванской машины и просвечивают милому Жа дно его пустого аквариума. В нем он крышкой заперт сверху, в прозрачной и чистой воде, в пустоте, в абсолютном начале, если он не зарождает жизни, поэзии, существа, он начинает цвести, опадать, отслаиваться, мутнеть, тухнуть, покрываться плесенью, умирать. Язык Жа черств и истёсан бумагами плохих книг, слух исцарапан изнутри ушей всеневозможной руганью, поганством и злыми шутками уныния, глаза узрели мало скорби и радости, – они съедены тоской. Малыш плавает в банке, прозрачный и тихий, и, пока не высосет всю воду, не впитает весь мир, что вокруг него волнами пляшет, он не станет его превосходством, не станет богом этого мира внутри прозрачной банки, не станет – мальчик Жа вдруг взял – и стал! Вот он! Поклоняйтесь ему. Ах, тут никого, все живое лишь в нем и не рождено еще на свет.
Сам себе попытался описать идеальное. В понимании малыша Жа идеалу далеко до эталонного, даже красотой трудно его обозначить. Но он создал себя, самого себя из ничего и приравнял все дни, потраченные на свое взросление в идеальности, его великое рождество, к бесконечному нулю. Ноль – вот к чему он стремится. К пустоте. К становлению очередным предметом в комнате, где зарождалась жизнь. Здесь родился он, и был он сам себе матерью и отцом, и есть и будет ими. Творец и само творение – едины. А значит, каждый и все – правы в любом порядке и случае, если он знает, что он – создатель и создание в нуле. Жа закрывает уши и слушает, именно так, слушает божественное откровение, выступающее слезами из его глаз, слюнками на губах, чесоткой в лопатке, словами во всем теле бушующими. Он закрывает уши и слушает – с обратной стороны слуха кто-то трижды стучит в его двери: тук-тук-тук.
– Кто там?
– А вы как думаете?
– Чертова институтка! – Жа повис в воздухе, как неуместный вопрос. Обманчивость его мысли, кажущейся теперь глупой, как сон в летний рассвет, покорила его сердечко простотой. Стерва тикала в висок, и было похоже, что должно рвануть.
– Вы пришли в себя? – протянула вечная.
– Я вернулся в себя, да.
– Вы слишком громко размышляете, даже цветы прислушиваются. Слушают и вянут. – Время Станиславовна облизывала пальцы в халве. Ее зубы, заметил малыш, были идеально бесцветными. Это вызывало рвоту и чувство уважения.
– Цветы только от вашего присутствия и вянут, Время Станиславовна. Кстати, кого вы подшерстили мне телефонные линии провести в комнату? Это за какую плату будет?
– Никаких денег, чем вам платить придется, так это вниманием. Слушайте, что вам скажут в эту трубку. И увидите, что в избранное попадется вам, что знать нужно, а что – чушь подлая и лишь фантазии вашей больной плоды.
– Как вы, видимо?
– Не совсем. Я вас ценю и люблю, вы мой избранник. Вы меня боитесь больше тетушки Иосифовны. Ах, мечта!
– Я убью вас, непременно убью, зеленая старуха, и вы превратитесь в куколку вашей тетушки. – Жа отодвинулся от ее эфирного зловония, цветы в разбитом горшке зажмурились и спрятались в самих себя.
– Какой вы злой бываете, маленький Жа. Не нужно так. Вот взгляните в окно. Может, пора выйти на улицу и подышать кислородом? Так и тишина негромкой станет, и голод забудется.
– Я посмотрюсь в окно. Но вас я видеть в нем не буду. Вы уйдите в кухню. Скоро придет Асса и накормит меня жареной селедкой. А вы идите на кухню и погладьте мой цветок алоэ. Я приду и посмотрю, сколько в вас жизни быть может.
Рана на всю правую руку сочилась и гудела сладким тростниковым писком, как от фонарей по дороге в больницу, по аллее грез и рыданий. Малыш Жа посмотрел в окно и увидел в нем израненного себя, пожалел вдвойне, а затем принялся видеть наружности.
Сытая дама выстроилась в тропинку, по ней побежала черная вода из батареи.
«Куда же ты, водичка?» – свистнул Сверчок, сосед, удивленно смотря ей вслед. Обвитый телефонным проводом, он наблюдал, как мутная слизь с запахом сгнивших опалых листьев ползла в дырочку на потолке по стенам его квартиры, перекрестился, только вывихнув пальцы, и неутешительно заулыбался вечной весне в трупе, заметивших на секунду беспричинную пустоту голубых глаз.
ноябрь, 5.
15:01
Милый городок, почти чистый и уютный: проститутки незлобные и некривые и целуются задаром, дети тихие, почти немые, с рождения с отклонениями многие, алкоголь дешевле хлеба и молока, бесплатные уколы сильного наркотика раз в полгода по причине добросовестного здравоохранения, смертная казнь узника цензуры в прямом эфире, если желаете. Все тут есть, всего вдоволь, каждый в достатке мочится и трахается, старики живут в отдельных поселениях, подобных резервации, потому в центре не воняет, только от церквей. Изобилие мудрости и цветочного чая на завтрак, смерть в кредит – можно смело брать, а любовью никто не интересуется. Малыш Жа достал из чулана несколько баночек и закрасил окна в своем доме черным, желтым и синим. Теперь у него всегда одновременно утро, день и ночь, ледяной кофе из баночки за книгой Пруста, письма с задолженностью по причине тунеядства и стихосочинительства на туалетной бумаге, а ванную он может принимать и посредине комнаты, когда потолок течет в дождь. Да и снизу вода пробивается, в дыры в стенах лезет, в щели окон. Малыша Жа все устраивает, только кушать бывает нечего и кофе из баночек – соседский, недопитый, и чай заваривается плохо, потому как цветочный, только собранный на клумбе под памятником Марксу и не засушенный еще. Да и алкоголь не так уж и дешев, а слюни у барышень в чулках в сеточку несладки, нетягучи. Он тут делает снимки для «ассоциаций худших фотографов» на пленочный фотоаппарат, снимает вещи и тела, вонь и ругань, счастье. Он тут рисует на стенах масляными красками, на потолке – карандашом, на линолеуме – ручкой неотмывающейся – ангелов рисует без крыльев, птиц без крыльев, богов без крыльев, да все что угодно, у чего нет крыльев. Высоту рисует, холод, терпение, сухое лето, странные игры, мосты, этажи, билет на одну поездку, рубашки, развод, кота, глаза, цветы в вазе, спасибо, контроль, велосипед, череп, хроники, привидение, паутину, пользу, лагерь, китов, телефон, кровать, тени, пачуццi, если, горизонт, чудо и небеса, блик, зиму, огонь, мак, воду, мельницу, нож, Сатурн, моряка, давай-ку, бесконечное вино, всю ночь… Краски закончились, места для рисунков тоже совсем нет, но есть этот город вокруг, что не передать словами, как грандиозен и чужд, как долог, как неспокоен, как обесцвечен и тускл. Жа проводит кистью по воздуху, он творит, он тут существует и живет, а вы ему – свои письма с угрозами опустошения, эх, невежды. Камушки морские стучат друг о друга теплом, коровы на берегах голодного разума пасутся довольные, из уст в уста передают травы и земли на пожевать, снегири прилетают домой, что бы это ни значило, театры тушат свет и приглашают к себе в гости за кулисы, все кипит, строится, хлещет, колется, чешется и воет. Один мальчик сидит в вечно темной от красок масляных комнате и ждет, когда законы физики поведут себя по-божественному, по-мужски и станет вдруг хорошо просто так, закрыв глаза и уши, от себя станет, от себя.
– : —
– Мне кажется, ты выглядишь нелепо в этом пиджаке.
– Но мы же идем на свидание! Я оделся, как подобает случаю.
– Малыш Жа, у нас свидание на крыше!
– И я буду чертовски хорош на этой крыше, милая Асса. Идем.
ноябрь, 7.
17:04
Кто-то кого-то предал, кого сослали, кто убил, кто любил. Малыш Жа тосковал, и ничего ему «ихнего» с души не нужно было, дали бы свободы и вновь почувствовать, а потом хоть в север, хоть в тайгу, хоть домой к страху высшему.
Вчера ближе к ночи жизнь остановилась – малыш увидел, узрел! Моментально, как по выключателю, хлоп – и не стало ее. Билась там, корчилась, ветер гоняла и щеки пыжила, а потом бац – и пропала. Теперь утро, и ничего, ничто! Большое такое, сильное, перепачканное в грязном русском снегу и заляпанное жирными пальцами неудачного актеришки в вечном перформансе сквозь облака. Жизнь забылась, и слышно было, как бьются все сердца на свете, даже кузнечиков. Женщины, как матери поднебесные, гладили исхудавших и седых мужчин по уставшим большим головам, бабушки били внуков за суеверность и недоверие, а маленькие инакомыслящие лишь обиженно жевали свои блинчики со сгущенным молоком и наполнялись изнутри светом. Автомобили целовали фонарные столбы и могильные оградки, листочки сверху падали на камни с именами Шелли, Рембо, Достоевский, Коэн, кот Фыр. Некогда великие и разрушенные, забытые дома, отели, памятники, города выстраивались в шеренгу на коснуться губ мироточащих бродяг, совершающих кадиш и намаз в крысином помете по шею зарытые тут, на месте их всеобщего погребения! Пьяные клоуны продавали на лютом холоде шарики в форме собачек и жирафов, клянча на согреться и растрачивая внутренние свои органы на неудачу. Летели пакеты с мусором в воронку правосудия, зашивались рты художникам, судьи отбивали сами себе смертные приговоры, исполняя партию барабанов из сонат Людовика Эдаковонного. Все сияло и струилось красотой, вся история вселенной вытатуировалась в зрачках последнего родившегося в этот миг существа, и он глаза решил не открывать. Чего только не было! Но жизнь теперь не шла, она остановилась, даже опьянение, болезнь, удушье, катастрофа, мысль, звон, природа, сон, смерть – забылось все, и ничего не стало разом. Все ничего, все, ничего, все-ничего. Бабах. Закончилось. И тут малыш Жа вспомнил, что лишь позабыл все, – тюрьмы ворота отворили, и Время Станиславовна вошла с гостинцами под мышкой.