Александра Никитична Анненская
Трудная борьба
Глава III
Илья Фомич Потанин был родной брат мужа Марьи Осиповны. Братья, оставшись с раннего детства сиротами, воспитывались у родственников, далеко друг от друга. Всю молодость они провели не видавшись, и встретились только за несколько лет до смерти Александра Фомича, когда Илья Фомич приехал в К*, где он занял довольно важное и выгодное место по службе. Особенной дружбы между братьями не было, но Илья Фомич, видя, что брату трудно содержать большую семью, охотно помогал ему, хотя много помогать не мог. Он привык жить не отказывая себе в разных удобствах, и даже в некоторой роскоши. Жена его, Лизавета Сергеевна, ни за что не хотела ни в чем отставать от самых богатых дам города; при этом, понятно, они не могли много уделять бедным родственникам. По правде сказать, Лизавета Сергеевна очень тяготилась этими родственниками, особенно, когда после смерти Александра Фомича семья осталась почти в нищете. Ей, важной барыне, ездившей не иначе как в карете, неприятно было встречать на улице детей в полинялых, заштопанных платьях и знать, что это ее племянники; ей было стыдно, когда в ее роскошную гостиную входила женщина в смятой старомодной шляпке, без перчаток; она готова была провалиться сквозь землю, когда эта женщина называла ее «сестрицей». Чтобы избежать этой неприятности, она принимала у себя родственников только тогда, когда не ожидала к себе никого посторонних; сама же посещала их очень редко, в особенно торжественные случаи, и при этом держала себя важно и высокомерно, чтобы уничтожить с их стороны всякую попытку к дружеской короткости. Впрочем, она совершенно неосновательно боялась этой короткости. Марья Осиповна всегда с почтением смотрела на родственников, особенно, когда после смерти мужа ей пришлось терпеть нужду и пользоваться пособиями их. Дети, само собой разумеется, терпеть не могли важной тетушки, которая всегда находила в них какие-нибудь недостатки: Анюта держалась сутуловато, у Оли мужицкие манеры, Митя смотрел волчонком и т. д. до маленькой Маши, которая кажется удивительно глупой для своего возраста. Визит Лизаветы Сергеевны всегда производил переполох в маленькой квартире Потаниных, и даже Митя и Оля, державшие себя самостоятельнее остальных членов семьи, спешили привести в порядок свой наряд и свои вещи, когда знакомая фиолетовая карета останавливалась около калитки их домика.
– Вот едет тетенька! – провозгласил однажды утром Петя, проводивший большую часть времени у окна, наблюдая за уличными происшествиями.
– Лизавета Сергеевна? Господи Боже мой! А на детях грязные платья! – засуетилась Марья Осиповна. – Вася, Глаша, Маша, идите скорей в кухню к Фекле, не смейте нос сюда показывать, замарашки вы этакие! Петенька, ты опять ковыряешь в носу! Ольга пригладь волосы, смотри – коса расплелась! Анюточка, посмотри, не криво ли я надеваю чепчик? Перемени нарукавники, милая: они у тебя измяты… Что это она выдумала к нам заехать?
Бедная женщина растерянно металась по комнате, выпроваживая младших детей в кухню, оглядывая старших, спеша прибрать подальше от глаз разные мелкие вещицы, беспорядочно валявшиеся в ненадлежащем месте. Гостья, между тем, вышла из кареты с помощью лакея, без которого она никогда не выезжала, и направилась к дверям дома, окидывая презрительным взглядом полузаросший травою дворик.
Марья Осиповна встретила невестку в передней и с низкими поклонами проводила ее в комнату, служившую для семьи и столовой, и гостиной. Лизавета Сергеевна отвечала легким наклонением головы на поклоны и приветствия, брезгливо опустилась на кожаный прорванный диван, окинула критическим взглядом переконфуженных детей, заметила, что Анет совсем уже взрослая барышня, – жаль, что держится плохо! – что Ольга неряшливо одета, что неряшливость большой порок в женщине, что Петя слишком толст и неповоротлив, что в комнате душный воздух, что Марья Осиповна напрасно держит старую Феклу, которая не умеет даже хорошенько вымыть пол, и наконец приступила к настоящей причине своего визита.
Я к вам приехала с радостью, – возвестила она, усиленно понюхав несколько раз духов из маленького серебряного флакончика, как будто воздух, которым дышали бедные родственники, был нестерпим для ее деликатных нервов:
– Илье Фомичу удалось одно выгодное предприятие; он решил часть полученных денег употребить на доброе дело, и я говорю ему, что нечего благодетельствовать чужим, когда родные в нужде. Ваш Митя, слава Богу, получает образование, надобно подумать о других. Анет уже велика, ей поздно учиться! Те малы… Что же это их не видно сегодня?.. А вот из этих двух, – она строго взглянула на Олю и Петю, – мы могли бы поместить которого-нибудь в гимназию и даже, пожалуй, снабжать деньгами и одеждой. Что вы на это скажете?
– Уж не знаю и благодарить вас! – вскричала Марья Осиповна со слезами умиления на глазах. – Истинно, вы наши благодетели! Известно, нельзя оставить детей без образования, а что я могу с моими малыми средствами?
– Ну, и чудесно, я знала, что вы будете довольны; я сама внесу деньги в гимназию, и на одежду, и на книги дам вам сколько нужно будет. Которого же из них вы думаете начать просвещать? – Она снова с усмешкой оглянула Олю и Петю.
– Конечно Петеньку, если будет ваша милость, – поспешно отвечала Марья Осиповна: – он мальчик: ему образование нужнее!
– Это справедливо, – милостиво согласилась Лизавета Сергеевна: – в таком случае вам нужно будет только озаботиться, чтобы он выдержал экзамен. Петя, – строго прибавила она, обращаясь к мальчику: – ты понимаешь, какую милость тебе делают, постараешься заслужить ее?
– Постараюсь, – пролепетал сильно сконфуженный мальчик.
Несмотря на весь страх, возбуждаемый важною тетушкою, Оля не выдержала.
– Маменька, – проговорила она взволнованным голосом:– отчего же вы не хотите, чтобы лучше я поступила в гимназию? Ведь Петя моложе меня и меньше знает, а мне так хочется учиться!
Лизавета Сергеевна с удивлением оглядела племянницу. – Какая она у вас, однако, речистая, – заметила она, обращаясь к Марье Осиповне. – Ты хочешь учиться, милая? Прежде всего следовало бы выучиться почтительному обращению с матерью и старшими. Мы не спрашиваем ни твоего совета, ни твоего мнения. Надеюсь, мы лучше тебя понимаем, что делать. В свое время, родственники позаботятся и о тебе.
Оля хотела возражать, хотела отстаивать свои права, но тетка так решительно отвернулась от нее, а Анюта с таким волнением дергала ее за платье и делала ей знаки что она замолчала и поспешно вышла из комнаты, чтобы в уединении дать полную волю и досаде, и слезам.
Ей было о чем и плакать, и злиться. Опять, в заботах о брате, забывают ее; ей предпочитают другого, менее способного, более слабого, и предпочитают потому, что он мальчик, а она – имела несчастие родиться девочкой…
Благодеяние тетушки, стоившее таких горьких слез Оле, очень мало обрадовало и Петю. Это был от природы мальчик вялый, малоспособный. Рассказы Мити о шумных играх и веселых проделках товарищей не возбуждали в нем желания принять участие в школьной жизни, а напротив – пугали его. Когда он видел, как старший брат проводил целые вечера согнувшись над книгами, ему си тоскою думалось: «Неужели и мне придется когда-нибудь так много учиться? Хорошо, кабы меня никогда не отдавали в эту противную гимназию».
И вдруг тетенька приехала – оказать ему великую милость; ему велят благодарить эту тетеньку, целовать ее ручку; мать плачет от радости; старшая сестра поздравляет его, младшие веселятся, сами не зная чему!
«Говорят, в гимназии надо держать экзамен. Может быть, я еще не выдержу!» – с слабою надеждою думает мальчик.
Не тут-то было! Мысль об экзамене пришла в голову не ему одному.
– Где же Пете поступить в гимназию, – заметил Митя, услышав о семейной радости:– он ничего не знает; ему не выдержать экзамена!
Марья Осиповна встревожилась.
– Митенька, голубчик, – обратилась она к старшему сыну: – у меня одна надежда на тебя… Послезавтра у тебя начнутся каникулы, ты уж позаймись с братом, подготовь его.
– Пожалуй, отчего не позаняться! – с важностью согласился Митя.
Он кончал переходные экзамены из второго класса в третий, считался первым учеником и более чем когда-нибудь гордился своими занятиями… Занятия с братом он начал строгим экзаменом, после которого заявил, что Петя ничего не знает, очень неразвит и что учить его – будет чистым мучением. Можно себе представить, как такое заявление ободрило маленького ученика, и без того не чувствовавшего желания напрягать свои силы для ненавистного экзамена! Каждый день урок кончался тем, что Петя горько плакал и проклинал книги и гимназию, а Митя строгим, учительским голосом читал ему наставление о необходимости внимания и прилежания, и назначал ему какое-нибудь наказание за леность. Марья Осиповна всегда брала сторону старшего сына и сама бранила и наказывала Петю, так что жизнь бедного мальчика, до сих пор такая спокойная и беззаботная, стала очень несчастною. Он даже похудел от беспрестанных слез и частых наказаний. Попробовал он поискать сочувствия у Анюты, которая всегда была добра и кротка с детьми, но она благоразумно заметила:
– Ах, Петечка, ведь это все делается для твоей же пользы: поступишь в гимназию, станешь хорошо учиться, как Митя, сам рад будешь.
Петя вздохнул и отошел от сестры, очень мало утешенный. Оля была не так благоразумна, как Анюта.
– Экий ты дурак, Петька, ревешь из-за того, что учиться заставляют, а я бы была рада-радехонька, если бы меня учили! – говорила она. Но все-таки ей жаль было братишку, которому приходилось так часто терпеть и брань, и наказания. У нее было свое горе, и потому ей не трудно было сочувствовать чужой печали. Сидя вдвоем в уголку комнаты или в укромном местечке огорода, дети поверяли друг другу свои огорчения. Оля говорила о том как бы ей хотелось учиться, как ей трудно догонять Митю, который иногда отказывается объяснить ей что-нибудь непонятное, или не дает ей своих книг, как ее мало времени заниматься и как часто мать бранит ее за эти занятия… Петя, с своей стороны, жаловался на то, что гимназия и общество будущих шалунов товарищей пугают его, что ему хотелось бы еще хоть годик пробыть дома, что ему трудно учиться, особенно, когда Митя говорит с ним таким важным, строгим голосом. Оля утешала его, представляя ему приятные стороны гимназической жизни, ободряла его, обещая помогать ему готовить уроки и объяснять все непонятное, и часто старалась облегчить ему настоящие занятия. Петя, в благодарность за это, обещал всегда давать сестре свои книги и доставать для нее книги из гимназической библиотеки и от товарищей, обещал всегда, даже когда будет в старших классах, рассказывать ей все, чему выучится сам и, кроме того, всеми силами стараться, чтобы ее также отдали в гимназию. Эти разговоры вдвоем сближали детей и утешали их. Петя стал менее грустно смотреть на свою судьбу, Оля перестала завидовать брату.
Несмотря на строгие внушения Мити и на помощь Оли, Петя выдержал экзамен довольно плохо. Его согласились принять из жалости к слезам Марьи Осиповны и потому что, как заметил инспектор: «У него умный, прилежный брат, который поможет ему учиться».
С первых же дней поступления мальчика в общественное заведение начались для него неприятности. Товарищи били его, как всякого новичка, насмехались над его слезливостью и неумелостью постоять за себя. Без заступничества Мити – ему пришлось бы очень плохо от их кулаков, но и это заступничество не всегда спасало его. Частенько возвращался бедняга домой с синяками на лице, с разорванным, перепачканным платьем и горько жалуясь на свою судьбу.
– Экий ты ведь какой несчастный уродился, – жалостно покачивала головой Марья Осиповна: – Митя в той же гимназии учится, с ним никогда таких бед не случалось, как с тобой! Что делать, голубчик, потерпи, – зато будешь умным, образованным человеком…
Петя вздыхал и не надеялся достигнуть когда-нибудь той цели, какую ему сулила мать. Ученье давалось ему очень туго. Без помощи Мити или Оли – он не мог приготовить положительно ни одного урока. Видя, что Петя беспрестанно обращается с своими вопросами к сестре и что она на все отвечает ему толково, Марья Осиповна перестала выгонять девочку из комнаты, где братья ее готовили уроки, хотя все-таки с большим недоверием относилась к ее знаниям.
– Петенька, говорила она часто мальчику: – что ты все у Оли спрашиваешь, она и сама-то этого, я думаю, не знает; ты бы лучше попросил Митю тебе показать да объяснить.
– Ах, нет, маменька, – возражал Петя: – Оля все отлично знает… Митя сердится, а Оля так хорошо объясняет, я ее лучше всех понимаю.
– Ну, так ты, Оля, смотри, подумавши говори, напутаешь что-нибудь, а его за это учитель накажет, – увещевала мать.
– Не напутаю, маменька!
– Оля никогда ничего не путает! – защищал сестру Петя, чувствовавший с каждым днем все больше и больше уважения к ее уму и знаниям.
Благодаря занятиям с Петей, Оле удавалось и утром спокойно посидеть за книгами часок-другой. Когда мать начинала ворчать на нее за это «безделье», она успокаивала ее, говоря:
– Дайте мне немножко поучиться, маменька, тогда я буду всегда помогать Пете, и Васю сама приготовлю к экзамену, как только он подрастет.
Марья Осиповна соглашалась, что иметь даровую учительницу для мальчиков очень выгодно и приятно, и оставляла Олю трудиться над решением математических задач или над разбором запутанных латинских фраз, но все-таки не могла одобрить странных занятий девочки.
– Не знаю, право, в кого уродилась моя Ольга, – жаловалась она и Анюте, и разным кумушкам соседкам: – точно мальчик, все бы ей за книгой сидеть, а женское дело в руках не спорится.
Соседки с сожалением покачивали головами и утешали мать тем, что «еще молода, даст Бог – поправится», а Анюта часто с удивлением спрашивала сестру, для чего та ломает себе голову над такими бесполезными вещами, вместо того, чтобы сшить или связать себе что-нибудь хорошенькое?
– Странная ты, право, Анюта, – горячилась Оля: – для чего я учусь? Да просто мне это интересно, – интереснее, чем вязать себе кружева к юбкам или нашивать оборки на платья! Вот ты целые дни сидишь за иголкой, и не понимаешь, о чем Митя говорит со своими товарищами, а я все понимаю и обо всем могу говорить с ними…
– Да мне этого вовсе и не надо, – возражала Анюта:-с какой же стати мне мешаться в разговоры мальчиков! У них свои дела, у меня свои!
– Ну да, и они считают тебя глупою, необразованною, а я не хочу, чтобы обо мне так думали; я не хочу быть глупее других!
Анюта, не любившая споров, пожимала плечами и замолкала, а Оля продолжала заниматься прилежно и очень мало отставала от Мити, хотя он перешел в четвертый класс гимназии опять первым учеником.
Глава IV
Учась у одного брата и уча другого, исполняя, кроме того, по приказанию матери, разные мелкие хозяйственные работы, Оля была до того занята, что не обращала внимания на все, что делалось вокруг нее дома. Она не замечала, что у них стали чаще прежнего собираться гости, что иногда Анюта целый день сидела с красными, заплаканными глазами, а в другой раз, напротив, была необыкновенно оживлена и весела. Наконец дело объяснилось.
– Ольга, – объявила ей один раз мать с торжествующим видом: – поздравь сестру: она выходит замуж!
– Анюта!.. Замуж?! – вскричала Оля, широко раскрывая глаза. – Как же это можно! Разве она уже совсем большая?
– Глупенькая, – засмеялась Анюта с сильно закрасневшимися щеками, и слезами на глазах: – ведь мне семнадцать лет!
– Да, в самом деле! За кого же ты выходишь, Анюточка?
– За Филиппа Семеновича Верхнеудинского! – тем же торжествующим тоном провозгласила Марья Осиповна.
– Господи! Неужели правда? Он такой сердитый и некрасивый! – вскричала Оля. Ей ясно представилась тощая, длинная фигура Верхнеудинского, его тонкие губы, безжизненные серые глаза, редкие обвислые волосы; ей стало жаль сестры, и она со слезами прижалась к ней.
– Глупости ты говоришь, – заметила довольно строго Марья Осиповна:– красота последнее дело, а что Филипп Семенович сердит, это неправда: он только человек серьезный, не любит пустяков, имеет свои привычки, свой взгляд на вещи, которые нужно уважать. У Анюточки характер тихий, кроткий, она сумеет угодить ему, и тогда ей от него ни в чем отказа не будет. Вон, погляди, какие часы с цепочкой он ей подарил.
Анюта вынула из кармана и открыла перед глазами сестры футляр, в котором, на синем бархате, блестели маленькие золотые часики, окруженные длинною, толстою золотою цепочкой. В эту минуту Оле представлялась высокая фигура жениха рядом с маленькою, тщедушною фигуркою сестры; ее нежный, робкий голосок рядом с его твердым, нетерпящим возражений голосом и – из-за слез, застилавших глаза ее – она не могла хорошо разглядеть блестящего подарка.
Оставшись одна с сестрой, Оля вздумала вызвать ее на откровенность: ей все казалось, что Анюта не может по доброй воле согласиться на замужество с таким человеком.
– Анюточка, – допрашивала она ее: – скажи мне правду: ты рада, что идешь замуж за Филиппа Семеновича? Тебе не страшно?
– Чего же бояться, Олечка? – с своею обычною спокойною рассудительностью отвечала Анюта. – Конечно, будущего никто не может знать, но я надеюсь, что мне будет хорошо; ведь теперешняя моя жизнь не очень-то сладка.
– Тебе неприятно работать? Но ведь ты это делаешь по своей охоте: если ты хочешь, маменька не будет тебя заставлять!
– Не одно это, Оля. Разве приятно так жить, как мы живем? Ни мы никого не видим, ни нас никто не видит, не на что платья себе порядочного сделать… Другие девушки в мои годы веселятся, наряжаются, а мне и в гости не в чем выйти! Я знаю, что у Филиппа Семеновича характер суровый, но я уже решилась во всем угождать ему. Зато я буду хозяйкой у себя дома, и знакомство у меня будет порядочное; он меня и в театр, и в клуб на танцевальные вечера будет вывозить, – он уже обещал, – и на наряды будет мне давать деньги…
– А ты зато должна будешь во всем ему, во всем покоряться, вечно угождать?
– Ну, так что же, Олечка? И покорюсь! Зато увидишь, как я славно заживу! У нас будет квартира в пять комнат, в гостиной будет стоять синяя шелковая мебель! Ты будешь часто приходить ко мне в гости?
Оля не могла отдать себе ясного отчета в своих чувствах, но была возмущена до глубины души. Чтобы получить хорошую квартиру, нарядные платья, безбедную жизнь покоряться человеку, постоянно угождать ему; это казалось ей чем-то гадким, унизительным… А мать и Анюта говорят об этом спокойно, как о чем-то неизбежном, даже приятном, и Анюта сулит ей в будущем такую же судьбу! Нет, нет, ни за что на свете! Ей не нужно ни нарядных платьев, ни театров! Никто не говорит Мите, что когда он вырастет большой, ему придется кому-нибудь покоряться, – напротив, все говорят, что он сам себе заработает все, что нужно; ну, и она будет так же жить, как Митя, будет сама для себя все зарабатывать, а ни за что, ни за что не выйдет замуж так, как бедная Анюта…
Анюте очень хотелось сыграть свадьбу тихую, в присутствии только родных и самых близких знакомых, но Филипп Семенович рассудил иначе; ему приятно было поскорее показать веем знакомым свою молоденькую, хорошенькую невесту, и он решился отпраздновать свадьбу блестящим балом, на котором было бы около сотни гостей. Такое решение сильно встревожило Марью Осиповну. Ей и детям нельзя было не присутствовать на свадьбе, а в каких костюмах явятся они в такое многолюдное общество? Просить у жениха-было совестно: он и без того дарил Анюте и деньги, и разные безделушки. Пришлось обратиться к Лизавете Сергеевне, и она не отказала в помощи, так как от души радовалась «счастью», выпавшему на долю племянницы. Решено было, что младшие дети останутся дома, что гимназисты старательно вычистят свое форменное платье и поедут в нем, Марья Осиповна наденет старое шелковое платье, мантилью и чепчик Лизаветы Сергеевны, которая сделала себе к этому случаю новый роскошный туалет, а Оле сшили хоть не богатое, но свеженькое, хорошенькое беленькое платье.
В первый раз еще пришлось быть детям в таком многолюдном, незнакомом, нарядном обществе, среди богатой, блестящей обстановки. Они совсем растерялись, не знали, на что глядеть, чем любоваться. Сначала, для большей смелости, они стояли вместе, втроем, и на ухо робким шепотом передавали друг другу замечания обо всем окружавшем. Но вот Митя заметил среди гостей своих двух товарищей гимназистов и отправился к ним вместе с Петей, а Оля осталась одна. Девочка чувствовала такое смущение, такую неловкость, что даже перестала жалеть Анюту. Ей казалось, что все на нее смотрят, что сейчас кто-нибудь подойдет, заговорит с ней, а она не будет знать, что отвечать. Но вот музыка заиграла, в зале составилась кадриль. Олю никто не приглашал на танцы, никто даже не обращал на нее внимания, и она мало-помалу осмелилась до того, что стала разглядывать танцующих. Что это? В нескольких шагах от нее, среди взрослых девиц и мужчин, танцующих кадриль, стоит девочка, по-видимому, не старше ее. Но только эта девочка нисколько не конфузится! Как она мило танцует, как мило развеваются ее пепельные локоны из-под венка розовых маргариток! Как она оживленно разговаривает со своим кавалером! Как громко смеется! Даже, кажется, слишком громко! Вон с каким удивлением посмотрела на нее эта госпожа в желтом платье… Хорошо бы с ней познакомиться – она, кажется, такая веселенькая и совсем не важничает…
Кадриль кончился. Оля не спускала глаз с девочки. Она видела как ее подозвала к себе полная дама в фиолетовом бархатном платье и что-то пошептала ей; девочка покраснела, попыталась возражать, – дама строго взглянула на нее, прошептала еще что-то, и девочка, сильно покрасневшая, недовольная и сконфуженная, удалилась в тот самый уголок, в котором сидела Оля. Несколько минут они сидели рядом, молча, искоса оглядывая друг друга. Первая заговорила Оля:
– Вы любите танцевать? – спросила она, чтобы начать разговор.
– Нет, не люблю. А вы?
– Я совсем не умею, – краснея созналась Оля.
– Как не умеете! Вас не учат?
– Не учат.
– Экая счастливая!
– Отчего же счастливая? Вы так весело танцевали сейчас…
– Да, хорошо веселье, нечего сказать! Я немножко пошалила, посмеялась, – этот офицер, с которым я танцевала, рассказывал такие смешные анекдоты, невозможно было удержаться от смеха, – а меня сейчас маменька разбранила, сказала, что я не умею держать себя в обществе, что я не танцую, а скачу, что я хохочу, как горничная… Теперь мне надолго будут из-за этого неприятности!
Разговор, начатый так откровенно, продолжался с полною непринужденностью. Не прошло и четверти часа, как девочки уже знали историю друг друга. Оля узнала, что ее новую знакомую зовут Елена Зейдлер, что она дочь богатого генерала, и что мать всеми силами старается сделать из нее вполне светскую девушку, с изящными манерами и тонким знанием приличий. Это изящество и эти приличия никак не давались живой, подвижной Леле. Напрасно искусный танцмейстер с шестилетнего возраста заставлял ее делать самые замысловатые па и грациозные движения, – ноги ее беспрестанно забывали полученные уроки и среди танцев позволяли себе скачки и подпрыгиванья, мало отличавшиеся грацией; напрасно француженки гувернантки беспрестанно твердили ей: «tenez vous droite», «lever la tete», – плечи ее, несмотря на туго стянутый корсет, выставлялись вперед, а спина гнулась и горбилась; напрасно англичанка-надзирательница заставляла ее говорить тихим, размеренным голосом и спокойно относиться ко всему окружающему, – она при малейшей неожиданности забывала эти наставления, вскрикивала от восторга, хлопала в ладоши, взвизгивала от страха; напрасно мать учила ее относиться почтительно и сдержанно к старшим и высшим, а с низшими соблюдать снисходительную приветливость, без малейшей фамильярности, – она бросалась на шею к своей кормилице и душила ее поцелуями, а перед старой графиней делала небрежный книксен. За все такие уклонения от светских правил девочке приходилось выслушивать длинные, длинные нотации, мучившие ее больше наказаний, приходилось по целым часам упражняться в любезных поклонах, милых улыбках, грациозных движениях.
– Вы, верно, и музыке не учитесь? – спрашивала Леля у Оли. – Вот тоже мученье, я вам скажу… Представьте себе, меня заставляют играть по четыре часа в день, да все такие трудные вещи…
– Вы только этому и учитесь? – полюбопытствовала Оля.
– Нет, как можно! Я учусь по-французски, по-немецки, по-английски; с француженкой-гувернанткой я читаю разные путешествия, а с англичанкой все исторические книги. Maman говорит, что это необходимо, чтобы уметь обо всем поддержать разговор в обществе…
Оля рассказала о своих занятиях.
– Вы учитесь по-латыни? И математике? И физике? Точно мальчик? Какая вы умная! – удивлялась Леля. – Впрочем, если латинский язык такой же трудный и скучный, как немецкий, я вам не завидую. Физика – я даже не знаю, что это значит? А вот математике мне ужасно хотелось бы учиться… Ко мне ходит учитель арифметики, я очень люблю с ним заниматься. Но он приходит только один раз в неделю, и мне часто даже некогда приготовить ему урок. Ах, Боже мой, вон маменька строго глядит на меня, зовет к себе… Ну, да это оттого, что я опять стала крутить батистовый платок. Этакая гадкая привычка!
Леля чинным шагом, стараясь как можно лучше держать ноги, руки и голову, направилась к матери. Генеральша заметила ей, что не следует много болтать с незнакомыми девочками, и приказала сидеть возле себя, ожидая приглашения на танцы. Леля повиновалась со вздохом и грустно поглядывала на Олю, отвечавшую ей сочувственной улыбкой. В течение вечера девочкам удалось еще несколько раз сойтись и поболтать. За ужином они сидели рядом и подружились до того, что стали придумывать, где бы опять увидеться.
– Меня maman к вам не пустит, – говорила Леля: – Она не познакомилась с вашей маменькой, а без себя она меня никуда не пускает. Приходите вы ко мне!
– Ах, нет, я боюсь вашей маменьки! – откровенно призналась Оля.
– Ну, так мы вот как устроим, – предложила Леля, не настаивая на своем приглашении: maman непременно будет у Филиппа Семеновича, – она его очень уважает и говорит, что должна научить вашу сестру, как устроить все в доме, чтобы ему было хорошо, – я попрошу ее взять меня с собой и дам вам знать, а вы приходите, будто в гости, к своей сестре.
Оле показалось немножко странно, что девочки, которые нравились друг другу, должны были употреблять такие уловки чтобы увидеться, но она не возражала и-свидание было условлено.
