Эдвин Арнольд
Свет Азии
Предисловие к поэме
Эдвинъ Арнольдъ, въ своей поэме «Светъ Азии», переводъ которой мы предлагаемъ теперь вниманию читателя, даетъ описание жизни и характера основателя буддизма индийскаго царевича Сиддартхи и очеркъ его учения, излагая ихъ отъ имени предполагаемаго поклонника Будды, строго придерживающагося преданий, завещенныхъ предками. Легенды о Будде, въ той традиционной форме, которая сохраняется людьми древняго буддийскаго благочестия, и предания, содержащияся въ книгахъ буддийскага священнаго писания, составляютъ такимъ образомъ ту основу, на которой построена поэма. Эти легенды и предания, помимо того значения, которое они имеютъ для буддийской религиозной системы, обладаютъ сами по себе такими поэтическими достоинствами, что могутъ въ чисто-литературномъ отношении привлекать къ себе внимание и техъ, которые нисколько не интересуются буддизмомъ и никогда не изучали его. Являясь же въ такой блестящей обработке, какую придалъ имъ знаменитый английский поэтъ, они становятся замечателънымъ литературнымъ произведениемъ, которое даже въ переводе, лишенномъ всей прелести стихотворной формы, украшающей оригиналъ, будетъ вероятно приятно встречено всякимъ, не имевшимъ случая или возможности ознакомиться съ подлинникомъ.
Авторъ поэмы Эдвинъ Арнольдъ давно пользуется известностью въ Англии и Америке, какъ искусный переводчикъ произведений восточныхъ литературъ. Его «Lotus and Jewel», «With Sadi in the Garden», «The Song celestial», «The Secret of Death», «Indian Idylls», «Pearls of the Faith» и другия сочинения пользуются большою популярностью. Что же касается поэмы «The Light of Asia», то она вышла уже более чемъ въ пятидесяти изданияхъ и создала автору громкую славу не только повсюду, где читаютъ по английски, но еще и там, где чтутъ воспетаго имъ Будду.
Король сиамский сделалъ автора кавалеромъ ордена «Белаго Слона», а цейлонское буддийское духовенство, въ адресе, поднесенномъ ему, при посещении имъ о-ва Цейлона, воздало большия похвалы высокимъ достоинствамъ поэмы и признало ее вполне согласной съ духомъ и буквою буддийскаго священнаго писания.
Такое признание значения поэмы въ буддийскомъ мире не должно быть нами упущено изъ виду главнымъ образомъ потому, что оно какъ нельзя лучше подтверждаетъ чисто-литературное достоинство произведения. Эдвинъ Арнольдъ для этого именно и вложилъ свою поэму въ уста верующаго буддиста, чтобы дать возможность верно уразуметь и правильно оценить буддийское миросозерцание. «Воспроизвести мысли буддистовъ съ полною естественностью– говоритъ Э. Арнольдъ-возможно только, ставъ на ихъ же точку зрения». И въ самомъ деле, въ лице предполагаемаго буддийскаго рапсода предсталъ передъ нами правоверный поклонникъ Сакья-Муни и съ полною простотою и безыскусственностью раскрылъ передъ нами свою взволнованную религизнымъ чувствомъ душу. Въ этой простоте и безыскусствености, въ этой искренности и теплоте индийскаго певца для насъ раскрывается только сила таланта и высокое искусство автора, который, какъ то видно изъ обращения къ нему цейлонскаго духовенства, «не пользовался ни благодатью религии Сакья-Муни, ни общениемъ съ его последователями», какъ можетъ пожалуй, предположить тотъ, кто, прочитавъ поэму, приметъ плоды поэтическаго творчества за проявление наивной веры.
Особенности поэмы вполне объясняются такимъ образомъ занятою авторомъ точкою зрения. Эпитеты, которые онъ прилагаетъ къ своему герою, именно и принадлежать къ числу украшающихъ имя Будды у его поклонниковъ, и весь рядъ развертываемыхъ авторомъ фантастическихъ картинъ взятъ изъ подлинныхъ источниковъ буддийскаго вероучения. Сохранение буддийскаго духа въ блестящемъ пересказе легендъ высоко-талантливаго автора «Света Азии» и придаетъ поэме ту своеобразную прелесть, которая доставила ей столь громкую славу. У насъ, въ прежнее время, когда магометанину, напримеръ, влагали въ уста такия выражения, какъ «клянусь лжепророкомъ» и т. п., приемъ Эдвина Арнольда могъ бы, пожалуй, возбудить недоразумение; но въ наше время, думается мне, стыдно было бы сознательно измышлять заведомо-известную нам ложь, а выработавшееся уменние различать литературныя достоинства произведения отъ такъ или иначе обусловленнаго его содержания едва-ли нуждается еще въ подкреплении какими бы то ни было разъяснениями.
Совсем иначе стоитъ вопросъ по отношению къ малоподготовленности некоторыхъ читателей для усвоения содержания поэмы, действие которой происходитъ в Индии чуть ли не за две съ половиною тысячи лет тому назадъ. Имея в виду необходимость оказания помощи такому читателю, мы предпослали поэме переводъ двухъ главъ изъ книги Гюстава Ле-Бона «Цивилизация Индии» (Gustav Le Bon, Les civilisations de l'Inde, Paris, 1887), въ которыхъ читатель найдетъ ответы на вопросы, могущие возникнуть для него при чтении поэмы. Затемъ, некоторыя дополнительныя сведения отнесены нами въ подстрочныя примечания и приложение.
Книга первая
Сказание о спасителе мира, о господе Будде, именовавшемся въ земной жизни княземъ Сиддартхою; о томъ, кому ни на земле, ни на небе, ни въ аде нетъ подобнаго по достоинству, мудрости, благости и милосердию; о томъ, кто научилъ Нирване и Закону.
Вотъ какъ некогда возродился онъ для человечества: подъ высшею сферою возседаютъ четыре владыки, правящие миромъ. Ниже, но все-же высоко, лежатъ области, где трижды десять тысячъ летъ святые духи ждутъ новаго возрождения. И господь Будда ждалъ въ этихъ же небесахъ, когда на благо намъ появились пять верныхъ предзнаменований его рождения. И боги узнали ихъ и сказали: «Будда нисходитъ вновь для спасения мира!» – «Да будетъ такъ! – сказалъ онъ, – я еще разъ сойду, когда настанетъ время, и принесу спасение миру». Рожденье и смерть окончатся для меня и для техъ, кто узнаетъ мой законъ. Я сойду къ Сакьямъ, на южный склонъ снежныхъ Гималайевъ, туда, где живетъ благочестивый иародъ и справедливый царь».
Въ эту ночь царица Майя, супруга царя Суддходаны, разделявшая ложе его, увидела дивный сонъ. Ей приснилась на небе звезда, блистающая шестью, въ розовомъ сиянии, лучами. На ту звезду указывалъ ей слонъ съ шестью клыками, белый какъ молоко. И та звезда, пролетевъ воздушнюе пространство, наполнивъ ее своимъ светомъ, проникла въ ея недра.
Пробудясь, царица почувствовала блаженство, неведомое земнымъ матерямъ. Кроткий светъ прогналъ съ половины земли ночной сумракъ; могучия горы затрепетали, волны стихли, цветы, открывающиеся лишь днемъ, зацвели, какъ въ полдень. До самыхъ глубокихъ пещеръ проникла радость царицы, какъ теплый солнечный лучъ, трепещущий въ золотистой тьме лесовъ, въ самыя глубины земли достигъ тихий шопотъ: «о вы, усопшие, ждущие новой жизни, вы, живущие, долженствующие умереть, возстаньте, внимайте и надейтесь: Будда родился!»
И оть этихъ словъ повсюду распространился несказанный миръ, и сердце вселеннной забилось, и чудно-прохладный ветеръ пролетелъ надъ землями и морями.
Когда на утро царица разсказала о своемъ видении, убеленнные сединами снотолкователи объявили: – «Сонъ хорошъ: созвездие Рака теперь – въ соединении съ солнцемъ; царица на благо человечества родитъ сына, святого младенца удивительной мудрости: онъ или дастъ людямъ светъ знания, или будетъ править миромъ, если не презритъ власть».
Такъ родился святой Будда.
Когда пришло ея время, Майя стояла въ полдень во дворе дворца, подъ пальзой – деревомъ съ могучимъ стволомъ, стройнымъ и высокимъ какъ колонна храма, съ кроной блестящихъ листьевъ и душистыхъ цветовъ. Дерево знало, что время пришло, – все в мире знало объ этомъ – и оно склонило свои ветви и осенило ими величие царицы Майи; земля внезапно породила тысячи цветовъ для мягкаго ложа, а соседняя скала брызнула струей прозрачной воды для омовения. И она безболезненно произвела на светъ сына, на которомъ видны были въ совершенстве все тридцать два знака святого рождения.
Великая весть объ этомъ событии достигла дворца.
Но когда явился раскрашенный паланкинъ для перенесения его въ домъ, носильщиками оказались четыре стража земли, сошедшие съ высотъ горы Сумеру – владыки, записывающие на железныя скрижали все деяния людей: духъ востока, чье воинство блещетъ серебряными плащами и жемчужными щитами; духъ юга съ своими кумбхандами, всадниками на синихъ коняхъ съ сафирными щитами: духъ запада со свитой наговъ, на багряныхъ коняхъ и съ коралловыми щитами; духъ севера, окруженный своими якшами, облеченными въ золото, на желтых коняхъ и съ золотыми щитами.
Все эти могущественные боги сошли на землю и взялись за паланкинъ, принявъ образъ и одеяние простых носильщиковъ. Въ этотъ день боги ходили среди людей, хотя люди не знали о томъ.
Небо было исполнено радостью, оно знало счастье земли, оно знало, что Будда возродился.
Но царь Суддходана не зналъ о томъ.
Предзнаменования тревожили его, пока снотолкователи не объяснили, что долженъ родиться земной властитель Чакравартинъ, могущественный властитель изъ техъ, что являются по одному въ тысячелетие. Семь даровъ получитъ онъ: чакраратну, божественный метательный дискъ; драгоценный камень; асваратну, гордаго коня, попирающаго облака; белоснежнаго слона, созданнаго носить царя; искуснаго государственнаго мужа; непобедимаго военачальника; наконецъ, истриратну, жену несравненной красоты, превосходную, утреннюю зарю. И когда царь узналъ про эти дары и увиделъ дивнаго младенца, повелелъ онъ устроить въ городе великое празднество. Все дороги были исправлены, улицы окроплены розовой водою, деревья украшены фонарями и флагами, для потехи народа созваны фокусники, фехтовальщики, колдуны, канатные плясуны, пращники, танцовщицы въ блестящихъ нарядахъ съ колокольчиками, звеневшими какъ веселый смехъ, вокруг их неутомимыхъ ногъ; потомъ маски въ оленьихъ и медвежьихъ шкурахъ, укротители тигровъ, борцы, ловцы перепеловъ, барабанщики, дудочники, по данному знаку возбуждающие зрителей къ веселью.
Много купцовъ собралось изъ дальнихъ странъ, и все принесли богатые дары на золотыхъ подносахъ: драгоценныя шали, благовонныя масла, нефритъ, сандальное дерево, небесно-голубую бирюзу, ткани, столь тонкия, что, сложенныя въ 12 разъ, оне не закрывали лица отъ нескромныхъ взоровъ, одежды, вышитыя жемчугомъ. Подвластные города прислали царю дани, и все называли царевича Савартхасидъ («преуспевающий») или, кратко, Сиддартха.
Среди чужестранцевъ пришелъ святой седовласый старецъ, Асита, одинъ изъ техъ, чье ухо, давно закрытое для всего земного, внимало лишь небеснымъ звукамъ. Молясь однажды подъ деревомъ, онъ услышалъ песни боговъ, приветствовавшихъ рождение Будды. Долгая жизнь и подвиги воздержания умудрили его, видъ его внушалъ такое почтение, что когда онъ приблизился, царь приветствовалъ его, а царица Майя велела положить младенца къ святымъ ногамъ его. Но, увидя царевича старецъ воскликнулъ: – «Нетъ, не такъ, царица!» И восемь разъ преклонилъ онъ изможденное лицо свое до самой земли и сказалъ: – «Младенецъ, я поклоняюсь тебе! Ты – он! Я вижу розовый светъ, вижу знаки на ногахъ, вижу на мягкихъ его волосахъ завитокъ Свастики, вижу тридцать два главные священные знака и восемь меньшихъ. Да, ты – Будда. Ты возвестишь законъ и принесешь спасение всемъ, которые познаютъ этотъ законъ. Но я не услышу твоей проповеди, я, давно жаждавший смерти, скоро умру, но все-же я виделъ тебя! О царь! Узнай, это цветокъ на древе человечества, который въ мириады летъ расцветаетъ лишь одинъ разъ, но, расцвевъ, наполняетъ всю вселенную благоуханиемъ мудрости и сладкимъ медомъ любви. Отъ твоего царскаго корня возросъ небесный лотосъ! Благословенъ твой домъ! Но счастье его не полно! Изъ-за этого мальчика мечь пронзитъ сердце твое. Ты, кроткая царица, ради рожденнаго тобою стала сокровищемъ для всехъ боговъ и людей, ты слишкомъ свята для новыхъ страданий, а жизнь есть страдание, и потому черезъ семь дней ты достигнешь безболезненнаго конца всехъ мукъ!»
Все сбылось, какъ сказалъ старецъ. На седьмой вечеръ царица Майя уснула съ улыбкою на устахъ и не проснулась больше: съ радостью переселилась она въ небо Трайя-стриншъ[1], где безчисленные боги поклоняются ей и окружаютъ своими заботами лучезарную мать.
Для ребенка же нашлась кормилица царевна Магапражапати. Молокомъ ея груди питался тотъ, чьи уста, чье слово служитъ утешениемъ мировъ.
Когда отрокъ достигъ восьми летъ, заботливый царь решилъ обучить его всему, что долженъ знать царский сынъ. Онъ все еще страшился сделанныхъ ему предсказаний о чудесахъ, о славе и страданияхъ, ожидающихъ Будду. Поэтому, собравъ вокругъ себя всехъ своихъ советников, онъ ихъ спросилъ:
– Скажите, кто всехъ мудрее? Кто можетъ научить сына моего всему, что надлежитъ знать царевичу?
Каждый изъ нихъ сказалъ ему:
– Царь! Всехъ мудрее – Висвамитра. Онъ проникъ всехъ глубже въ тайны писания, онъ всехъ превосходитъ ученостью, знаниемъ ремеслъ, и всемъ прочимъ.
Висвамитра былъ призванъ и выслушалъ приказъ царя. И вотъ, въ благоприятный для начала учения день, взялъ царский сынъ доску изъ краснаго сандальнаго дерева, украшенную драгоценнными камнями и усыпанную пылью наждака, взялъ ее, взялъ трость и сталъ, скромно опустивъ глаза, предъ мудрецомъ.
И мудрецъ сказалъ ему:
– Дитя, напиши вотъ это!
И онъ медленно произнесъ: «Гайятри» – стихъ, который могутъ слышать одни лишь высшие по рождению.
– Ачарья, я пишу, кротко сказалъ царевичъ.
Быстро вывелъ онъ по пыли святой стихъ, изобразилъ не однимъ, а многими начертаниями священный стихъ: Нагри и Дакшинъ, Ни, Мангаль, Паруша, Ява, Тирти, Укъ, Дарадъ, Сикьяни, Мана, Мадьачаръ; начертилъ его и на языке образовъ, и на языке знаковъ, на языке пещерныхъ людей и приморскихъ жителей, на языке поклонниковъ живущихъ подъ землею змей и на языке поклонниковъ огня и поклонниковъ солнца, и на языке маговъ, и на языке горныхъ жителей. Все различныя письмена различныхъ народовъ изобразилъ онъ своею тростью и прочелъ стихъ учителя на языкахъ всехъ народовъ. И сказалъ Висвамитра:
– Довольно, перейдемъ къ цифрамъ! Повторяй за мной, считай такъ, какъ я буду считать, пока дойдемъ до Лакхъ[2]: одинъ, два, три, четыре, затемъ десятки, и сотни, и тысячи.
И вследъ за нимъ назвалъ отрокъ единицы, десятки, сотни и не остановился на кругломъ лакхе; нетъ, онъ шепталъ дальше, до техъ чиселъ, которыми можно счесть все, начиная отъ зеренъ на поле и до самой мелкой песчинки.
Потомъ онъ перешелъ къ катхе, къ счету звездъ ночныхъ, къ кати-катхе, счету морскихъ капель, и далее къ, счету песчинокъ Ганга и къ счету, единицами котораго изображается весь песокъ десяти лакхъ Ганга. Затемъ пошли еще более громадныя числа: сумма всехъ дождевыхъ капель, которыя, при ежедневномъ дожде, упадуть на всю вселениную въ течение десяти тысячъ летъ, и, наконецъ, число, при помощи котораго боги вычисляютъ свое прошедшее и будущее.
– Хорошо, – сказала мудрецъ, – если ты, благороднейший царевичъ, знаешь все это, то не научить ли мне тебя измерению длины?
– О, Ачарья! Будь милостивъ, смиренно отвечалъ отрокъ, – выслушай меня: десять параманусовъ составляютъ парасукшну, десять же парасукшнъ образуютъ трасарену, а десять трасаренъ – одну пылинку, играющую въ луче солнца; семь пылинокъ равняются кончику усика мыши; десять кончиковъ усика мыши образуютъ ликью, десять же ликий – юку, а десять юкъ равняются сердцевине ячменнаго зерна, что семь разъ уложится въ перехвате туловища осы; затемъ идетъ зерно манги, затемъ зерно горчицы и далее зерно ячменя; десять зеренъ ячменя равняются суставу пальца; двенадцать суставовъ составляютъ пядень; затемъ идетъ локоть, жезлъ, длина лука, длина копья; длина лука, взятая двадцать разъ, называется «вздохомъ» и показываетъ пространство, какое можетъ пройти человек, набравъ воздухъ въ легкия и ни разу не выдыхнувъ его; сорокъ вздоховъ составляютъ округь; четыре округа равняются иожане. И, о учитель, если желаешь, я пересчитаю, сколько атомовъ можетъ уместиться въ иожане отъ одного ея конца до другого?
И затемъ, молодой царевичъ, ни мало не колеблясь, правильно определилъ сумму всехъ этихъ атомовъ. Но Висвамитра ужъ слушалъ, преклонивъ голову передъ отрокомъ.
– Ты, – вскричалъ онъ, – долженъ быть учителемъ своих учителей! Не я гуру[3], а ты! Я преклоняюсь предъ тобой, о царевичъ! Ты захотелъ учиться у меня только для проявления присущаго тебе познания, не нуждающагося въ помощи книгъ и совмещающагося съ почтительнымъ отношениемъ къ старейшимъ!
И въ самомъ деле, господь Будда выказывалъ почтение къ своимъ учителямъ, хотя превосходилъ мудростью всехъ ихъ. Речи его были смиренны и притомъ всегда разумны; видъ величественъ, хотя и кротокъ. Скромный, терпеливый, добродушннй, онъ въ то же время не зналъ страха. Смелее всехъ своихъ товарищей мчался онъ на коне за робкими газелями; всехъ быстрее несся онъ въ своей колеснице по дворамъ дворца. Но среди веселой охоты юноша часто останавливался и давалъ возможность травимому зверю скрыться; на скачке онъ, почти выигравъ призъ, вдругъ задерживалъ коня, если замечалъ, что усталость животнаго была чрезмерна, или что проигрышъ можетъ огорчить соперниковъ, или если случалось, что какая – нибудь новая мысль внезапно овладевала его умомъ. Съ годами сострадание все более и более росло въ душе господа нашего: такъ изъ двухъ мягкихъ листковъ вырастаетъ большое дерево, широко распространяющее свою тень. А между темъ царский сынъ зналъ только по имени печаль, горе, слезы, – все что цари никогда не испытываютъ и никогда не могутъ испытать.
Но вотъ въ одинъ весенний день надъ царскимъ садомъ пролетала стая белыхъ лебедей, направляясь къ северу, къ Гималайямъ, чтобы тамъ свить себе гнезда. Прекрасныя птицы сзывали другъ друга песнями любви, и вся белая стая неслась къ снежнымъ вершинамъ, куда влекла ее любовь. Двоюродный брать царевича, Девадатта, натянулъ лукъ и пустилъ стрелу, которая попала прямо подъ могучее крыло лебедя, летевшаго впереди стаи, широко расправивъ крылья въ голубомъ просторе небесъ. Онъ упалъ, и ярко-красныя капли крови обагрили белыя перья на томъ месте, куда попала злая стрела. Увидевъ это, царевичъ Сиддартха осторожно взялъ птицу и положилъ ее себе на колени: онъ сиделъ въ это время на скрещенныхъ ногахъ, какъ сидитъ обыкновенно господь Будда. Ласками прогналъ онъ страхъ прекрасной птицы, привелъ въ порядокъ смятыя перья ея, успокоилъ трепетавшее сердце, тихо гладилъ ее ладонью, нежной, какъ еле распустившийся листокъ райской смоковницы. Левая рука его держала лебедя, а правою онъ вытащилъ смертоносную сталь изъ раны и положилъ на нее свежихъ листьевъ и целебнаго меду. Чувство боли было до техъ поръ еще такъ неизвестно мальчику, что онъ изъ любопытства вонзилъ себе въ руку острие стрелы; уколъ заставилъ его содрогнуться, и онъ, со слезами на глазахъ, сталъ снова ухаживать за птицей.
Но вотъ подошелъ слуга и сказалъ:
– Мой князь убилъ лебедя, который упалъ среди этихъ розовыхъ кустовъ. Онъ велелъ мне просить тебя прислать ему птицу. Пришлешь ли ты ее?
– Нетъ, отвечалъ Сиддартха, – если бы птица была мертва, ее следовало бы отослать тому, кто убилъ ее. Но лебедь живъ. Мой братъ убилъ только божественною силу, действовавшую въ беломъ крыле.
Въ ответь на это Девадатта сказалъ:
– Дикая птица, живая или мертвая, принадлежитъ тому, кто ее подстрелилъ. Пока она летала въ облакахъ, она никому не принадлежала, разъ она упала – она моя. Милый братъ, отдай мне мою добычу!
Сиддартха прижалъ шею лебедя къ своей нежной щеке и торжественно произнесъ:
– Нетъ! Я говорю – нетъ! Птица мне принадлежитъ! Она первая изъ мириады существъ, которыя будутъ моими по праву милосердия, по праву любви! По темъ чувствамъ, которыя волнуютъ меня теперь, я зннаю, что я буду учить людей состраданию, я буду предстателемъ всего безгласнаго мира, я остановлю потокъ страдания не для однихъ только людей. Но если ты, князь, не согласенъ со мною, отдадимъ нашъ споръ на решение мудрецовъ и подождемъ ихъ приговора!
Такъ и было сделано. Полное собрание совета обсуждало ихъ споръ: – одинъ высказывалъ одно мнение, другой – другое; наконецъ, поднялся никому неизвестный священнослужитель и произнесъ:
– Если жизнь имеетъ цену, то живое существо должно бы принадлежать тому, кто спасъ его жизнь, а не тому, кто намеревался убитъ его; убийца губитъ и уничтожаетъ жизнь, милосердый поддерживаетъ и охраняетъ ее. Отдайте же ему птицу!
И все нашли этотъ приговоръ справедливымъ.
Но когда царь сталь искать мудреца, чтобы поклониться ему – онъ исчезъ: кто-то виделъ только, какъ змея выскользнула изъ комнаты.
Боги часто являются такимъ образомъ среди людей.
Такъ господь Будда положилъ начало своимъ деламъ милосердия.
До этой минуты царевичъ виделъ страдание только одинъ разъ: страдание подстреленной птицы, которая, впрочемъ, скоро выздоровела и весело вернулась къ родной стае.
Но вотъ однажды царь сказалъ ему:
– Пойдемъ, мой дорогой сынъ, полюбуйся красотою весны, посмотри на усердие, которое прилагаютъ люди къ обработке плодоносной земли для того, чтобы она поделилась съ пахаремъ своими дарами; посмотри на мои поля, – они будутъ твоими, когда для меня запылаетъ костеръ – какъ они даютъ всякому пищу и наполняютъ житницы царя. Весна хороша своими свежими листьями, зеленою травою, яркими цветами, песнями этой рабочей поры.
И они отправились туда, где зеленели сады и шумели ручьи, тудагде тучную почву вспахивали тяжелые плуги, запряженные быками, на могучихъ плечахъ которыхъ скрипели ярма. Плодоносная красная глина приподнималась и падала длинными, мягкими волнами вокругъ плуга, тогда-какъ работникъ ставилъ на него обе ноги, стараясь провести борозду сколь возможно глубже. А изъ-за пальмъ слышалось журчанье воды въ роднике, и всюду, где протекалъ ручей, благодарная земля окаймляла его берега благоуханными цветами и стройными стеблями душистаго тростника. Дальше виднелись сеятели, вышедшие сеять. Въ чаще весело щебетали птицы, сплетавшия себе гнезда. Рощи кишели мелкими животными – ящерицами, пчелами, жуками, пресмыкающимися, и все они наслаждались весною. Колибри блистали среди ветвей манго, пестрый рыболовъ носился надъ прудомъ, белыя цапли гордо шагали по лугу, ястребы кружились въ воздухе, павлины летали вокруг расписанннаго храма, сизые голуби ворковали на берегу ручья, а изъ отдаленной деревни барабанный бой сзывалъ народъ на свадебный пиръ.
Все говорило о мире и довольстве, царевичъ виделъ это и былъ доволенъ.
Но вотъ, присмотревшись ближе, онъ заметилъ шипы на розахъ жизни. Онъ заметилъ, какъ загорелый крестьянинъ обливается потомъ, чтобы заработать плату, какъ онъ изнемогаетъ, чтобы купить себе право жить, какъ, онъ въ знойные полуденные часы погоняетъ большеглазых, быковъ и колотить ихъ палкою по бархатистымъ бедрамъ; онъ заметилъ, что ящерица естъ муравьевъ, а змея – ящерицъ, что змеи и ящерицы, въ свою очередь, служатъ пищею коршуну; что рыболовъ отнимаетъ добычу у зимородка, что балабанъ гоняется за соловьемъ, а соловей – за пестрокрылыми бабочками; что всюду всякий убиваетъ убийцу и самъ становится жертвой убийцы; что жизнь питается смертью.
Подъ красивою внешностью скрывается всеобщий свирепый, мрачный заговоръ взаимнаго убийства, все имъ охвачены отъ червя до человека, который убиваетъ себе подобныхъ. Когда онъ увиделъ все это: и голоднаго пахаря, и усталаго быка съ шеей, истертой ярмомъ, и общую жажду жизни, вынуждающую все живое къ дикой борьбе, тогда вздохнулъ онъ глубоко. – Неужели это, – сказалъ онъ, – та счастливая земля, которую вы хотели мне показать? Какимъ тяжелымъ потомъ омоченъ хлебъ земледельца! Какъ утомительна работа вола! Какую ожесточенную войну ведетъ въ лесу и сильный и слабый! Сколько битвъ происходить и въ воздухе! Даже вода не можетъ служить убежищемъ! Отойдите отъ меня на время, дайте мне обдумать все то, что я теперь узнал!
Сказавъ это, селъ милостивый господь, Будда подъ деревомъ Джамбу, селъ, скрестивъ ноги такъ, какъ его обыкновенно изображаютъ на священныхъ статуяхъ, и началъ въ первый разъ рамышлять о страданияхъ жизни, объ ихъ источникахъ и о средствахъ помочь имъ. Сердце его наполнилось столь великимъ состраданиемъ, столь широкою любовью ко всему живущему, столь страстным желаниемъ облегчить общую скорбь, что силой этой любви, этого желания духъ его перешелъ въ состояние экстаза, и юноша очистился оть всякаго смертнаго ощущения и сознания и достигь, такимъ образомъ, «дьяны», первой ступени на пути спасения.
Въ этотъ часъ пролетали пять священныхг духовъ (риши); крылья ихъ затрепетали, когда они приблизились къ дереву.
– Какая высшая сила заставляетъ насъ уклоняться съ пути? – вопрошали они другъ друга.
Духи чувствуютъ силу боговъ и святое присутствие чистыхъ. И, взглялувъ внизъ, увидели они Будду, увенчаннаго сияниемъ розовыхъ лучей и погруженнаго въ мысль о спасении мира. И услышали они голосъ бога, хранителя леса:
– Риши, это спаситель мира! Спуститесь на землю и поклонитесь ему! И лучезарные спустились, сложили крылья а пропели ему хвалебную песнь. Затемъ они снова поднялись и понесли богамъ благую весть.
Царь послалъ слугу искать царевича, и он нашелъ его по-прежнему погруженнаго въ размышление, хотя полдень уже прошелъ и солнце быстро склонялось за горы запада.
Все тени передвинулись, но тень древа Джамбу оставалась недвижной и осеняла его, не давая косым лучамъ солнца коснуться священной главы.
И слуга, видевший это, услышалъ изъ розоваго куста:
– Не троньте царевича! Пока тень печали не оставитъ сердца его, моя тень не двинется съ места!