Эдвин Арнольд
Свет Азии
Книга шестая
И если хочешь ты видеть то место, где солнце садится всего позже, иди на северо-западъ отъ «Тысячи садовъ» по долине Ганга до зеленыхъ горъ, изъ которыхъ вытекаютъ два потока-близнеца – Ниладжанъ и Мохана; следуя по ихъ извилистымъ берегамъ, поросшимъ широколиственными палъмовыми рощами, ты придешь въ долину, где струи обоихъ братьевъ сливаются въ водахъ Фальгу, текущаго по каменистому ложу до Гайи и до красныхъ горъ Барабара. Около этой реки разстилалась заросшая терниемъ и пересекаемая песчаными холмами пустыня, носившая въ древности название Урувелайи. На ея окрайне густой лесъ поднималъ къ небу свои перистыя вершины, скрывая тихий ручей, окаймленный голубыми и белыми лотосами, населенный резвыми рыбами и черепахами. Около леса лепилась деревня Сенани съ своими хижинами, крытыми травой и осененными пальмами, съ своимъ мирнымъ, простымъ пастушескимъ населениемъ.
Здесь, въ этомъ лесномъ уединении, жилъ господь Будда, размышляя о страданияхъ людей, о путяхъ судьбы, объ учении священныхъ книгъ, объ урокахъ, которые могутъ преподать намъ обитатели лесовъ, о тайнахъ безмолвия, откуда все выходитъ, о тайнахъ мрака, куда все стремится, о жизни, соединяющей обе эти тайны подобно радуге, перекинутой съ облака на облако по небосклону, – радуге, столь же подвижной и преходящей, какъ и ея устои.
Месяцъ за месяцемъ сиделъ въ лесу господь нашъ, погруженный въ мысли, и случалось нередко, что забывалъ пищу; очнувшись отъ думъ, длившихся съ солнечнаго восхода до полудня, онъ находилъ чашу свою пустою и принужденъ былъ питаться дикими плодами, сброшенными съ деревьевъ къ ногамъ его суетливыми обезьянами или красными попугаями. Красота его поблекла; тело его, изможденное борьбою духа, теряло мало-по-малу те тридцать два знака, которые отличаютъ Будду. Сухой желтый листъ, спадавший съ дерева, едва-ли менее походилъ на светлую весеннюю листву, чемъ онъ на цветущаго царственнаго юношу прежнихъ дней.
И вотъ, однажды, истомленный царевичъ упалъ на землю замертво, въ глубокомъ обмороке. Дыхание его остановилось, кровь перестала течь по жиламъ, онъ лежалъ бледный, неподвижный.
Случайно около этого места проходилъ молодой пастухъ, который увиделъ Сиддартху лежащимъ съ закрытыми глазами, съ выражениемъ несказаннаго страдания на устахъ, тогда какъ горячее полуденное солнце жгло его голову; пастухъ нарвалъ ветокъ дикой розы и устроилъ изъ нихъ навесъ надъ священной главой: какъ человекъ низшей касты, онъ не смелъ прикоснуться къ особе, казавшейся ему высокой и священной, а потому онъ влилъ въ ротъ учителя несколько капель теплаго молока прямо изъ сосцевъ своей козы.
Священныя книги повествуютъ, что воткнутыя имъ въ землю ветви быстро проросли, покрылись густыми листьями, цвътами и красными плодами, такъ что навесъ, устроенный имъ, походилъ на палатку, воздвигаемую царю на охоте, палатку изъ серебристой ткани съ красными, золотистыми украшениями. Мальчикъ поклонился учителю, принимая его за божество. Но вотъ господь пришелъ въ себя, всталъ и попросилъ пастуха дать ему молока изъ его кувшина.
– О владыко, – возразилъ мальчикъ, – я не могу этого сделать, ты видишь, я-судра и мое прикосновение осквернитъ тебя!
Тогда всесветночтимый отвечалъ:
– Милосердие и нужда соединяютъ узами родства всякую плоть! Кровь у всехъ одного цвета безъ различия кастъ, слезы тоже распределены не по кастамъ и одинаюво солены у всехъ людей; никто не родится со знакомь тилаки на лбу или со священнымъ шнуромъ на шее[11]. Кто поступаетъ справедливо, тотъ рожденъ благороднымъ; кто поступаетъ низко, рожденъ низкимъ. Дай мне напиться, братъ! Когда я завершу мои поиски – поступокъ твой вменится тебе!
Пастухъ возвеселился въ сердце своемъ и исполнилъ желание учителя.
Въ другой разъ по дороге изъ города шла толпа нарядныхъ девушекъ, танцовщицъ при храме Индры, въ сопровождении музыкантовъ.
Изъ последнихъ одинъ билъ въ украшенный павлинными перьями барабанъ, другой наигрывалъ на певучей бансуле, третий-на трехструнной ситаре.
Легкою поступью перескакивали оне съ камня на камень, поспешая по извилистымъ тропинкамъ на веселый праздникъ; серебряные колокольчики звенели на смуглыхъ ногахъ, браслеты и запястья шумно позвякивали имъ въ ответъ.
Музыкантъ съ ситарой перебиралъ ея медныя струны, а женщина, шедшая рядомъ, пела:
«Что за прелесть плясать подъ звонъ ситары; настрой ситару не слишкомъ высоко, да и не слишкомъ низко, и мы втянемъ въ пляску сердца людей. Туго натянутая струна лопается, и музыке-конецъ; слабо натянутая струна безмолвствуетъ и музыке – смерть; настрой же ситару не слишкомъ высоко, да и не слишкомъ низко».
Такъ пела танцовщица подъ звуки музыки, спускаясь по лесной тропинке отъ одной просеки къ другой, подобно веселой пестрой бабочке; и не думала она, что легкая песенка ея можетъ коснуться уха погруженнаго въ думы святого человека, сидевшаго подъ фиговымъ деревомъ у дороги. Но Будда поднялъ свое высокое чело при проходе шумной толпы и сказалъ:
– Безумные часто поучаютъ умныхъ: я, кажется, слишкомъ натягиваю струну жизни, думая вызвать музыку, долженствующую спасти всехъ. Мои глаза тускнеютъ именно тогда, когда они начали прозревать истину, моя сила слабеетъ какъ разъ въ то время, когда я всего более въ ней нуждаюсь; я долженъ получить теперь все необходимое человеку, иначе я умру, а вместе со мною-надежды всехъ людей!
Тутъ же, неподалеку, на берегу жилъ богатый и благочестивый человекъ, владевший большими землями и стадами, добрый хозяинъ, другъ всехъ бедныхъ; по его имени и деревня называлась Сенани. Въ довольстве и мире жилъ онъ со своей женой Суджатой, самой красивой изъ всехъ черноокихъ дочерей этой равнины. Любезная и правдивая, простая и кроткая, прямодушная и ласковая, она была приветлива ко всякому.
Это золото, а не женщина, проводила спокойно годы семейнаго счастья съ своимъ мужемъ въ мирномъ сельскомъ уединении, горюя объ одномъ, – что ихъ супружеское счастье до сихъ поръ еще не завершилось рождениемъ сына. Много разъ обращалась она съ усердной мольбой къ Лукшми[12], много ночей обходила она вокругъ великаго Лингама[13], девятью-девять-разъ прося у бога сына и принося въ жертву рисъ, венки жасмина и сандальное масло; она обещала, если желание ея исполнится, поставить подъ деревомъ бога золотую чашу съ обильною, хорошо-приготовленною пищею такъ, чтобы девы могли удобно вкушать эту пищу.
И молитва ея была услышана: три месяца тому назадъ у нея родился красивый мальчикъ, и онъ лежалъ у нея на груди, когда она, съ благодарностью въ сердце, шла въ святилище лесного бога, придерживая одной рукой пунцовое сари, покрывавшее ребенка-ея сокровище, другою-грациозно поддерживая на голове чашу и блюдо съ вкусною пищею для божества.
Слуга, посланный заранее вымести землю около дерева и обвязать его пунцовыми шнурками, вернулся къ ней поспешными шагами.
– Ахъ, дорогая госпожа, – воскликнулъ онъ, – посмотри, лесной богъ сидитъ на этомъ месте, въ образе человека съ руками, сложенными на коленяхъ! Посмотри, какое сияние окружаетъ его голову! Какой у него кроткий и величественный видъ, какие небесные глаза! Ведь встретиться съ богомъ-большое счастье!
Суджата также сочла царевича за божество: она съ трепетомъ приблизилась, поцеловала землю и проговорила, опустивъ свою прекрасную головку:
– Да будетъ милостивъ ко мне, рабе своей, владыко, – обитатель этой рощи, податель благъ, удостоивший меня своимъ присутствиемъ! Да приметъ онъ наши ничтожные дары – это белоснежное, чистое, какъ слоновая кость, молоко, которымъ я только-что наполнила эти сосуды!
Она налила молоко въ золотую чашу и изъ хрусталънаго кувшина полила на руки Будды розовой воды.
Онъ елъ, не говоря ни слова, а счастливая мать стояла въ почтительномъ отдалении.
Эта пища произвела чудотворное действие: господь нашъ почувствовалъ возстановление своихъ силъ и возвращение жизни: безсонныя ночи, дни воздержания миновали, точно сонъ. Казалось, что духъ его питался вместе съ теломъ и снова расправлялъ свои крылья, подобно птице, утомленной полетомъ чрезъ безконечныя песчаныя пустыни и съ наслаждениемъ омывающей въ реке запыленную шею и голову. Видя, что лице господа становится все прекраснее и прекраснее, Суджата снова поклонилась ему.
– Ты вправду богъ, – тихо спросила она, – и снискалъ ли даръ мой милость предъ тобою?
Но Будда спросилъ:
– Что такое принесла ты мне?
– Святейший, – отвечала Суджата, – я взяла молоко отъ ста вновь отелившихся коровъ и этимъ молокомъ поила пятьдесятъ белыхъ коровъ, а ихъ молокомъ – двадцать пять другихъ; молокомъ же этихъ двадцати пяти – опять шесть самыхъ лучшихъ, самыхъ превосходныхъ изъ всехъ, какия у насъ есть! Подоивъ этихъ последнихъ, я сварила молоко съ сандаломъ и тонкими пряностями въ серебряной чаше, примешивая къ нему рисъ, выросший изъ амбарныхъ зеренъ, посеянныхъ на нови и подобранныхъ такъ, что каждое зерно походило на жемчужину. Все это я делала отъ чистаго сердца, такъ-какъ я дала обещание, если рожу мальчика, принести жертву въ благодарность за эту радость; и вотъ у меня родился сынъ, и жизнь стала счастьемъ!
Господь нашъ отстранилъ тихонько красныя складки покрывала и, положивъ на маленькую головку руки, которыми совершилось спасение мира, произнесъ:
– Да будетъ долговечно твое счастье! Да окажется сыну твоему легкимъ бремя жизни! Ты оказала помощь не богу, а мне-одному изъ твоихъ братий; я былъ когда то царевичемъ, теперь же сталъ странникомъ, и въ течение шести тяжелыхъ летъ ищу день и ночь того света, которому предстоитъ разогнать мракъ, въ которомъ все еще пребываютъ люди, остающиеся въ неведении его. И я найду этотъ светъ!.. Да, онъ уже начинаетъ мерцать предо мною– лучезарный и благотворный, но моя слабая плоть изнемогла; твоя чистая пища, дорогая сестра, возстановила мои силы, эта пища, прошедшая чрезъ несколько жизней, укрепила жизнь подобно тому, какъ сама жизнь проходитъ чрезъ много рождений, пока достигнетъ блаженной высоты и очищения отъ греховъ. Но неужели, въ самомъ деле, находишь ты, что жизнь сама по себе-отрада? Ужели тебе только и надо, что жить и любить?
Суджата отвечала:
– Высокочтимый! Мое сердце не обширно, но и небольшой дождь можетъ наполнить водою всю чашечку лилии, хотя онъ едва-едва орошаетъ поле. Для меня довольно и того, что солнце жизни светитъ мне въ милости моего повелителя и въ улыбке моего ребенка, распространяя теплоту и светъ любви во всемъ нашемъ жилище. Дни мои проходятъ приятно среди домашнихъ заботъ отъ самаго восхода солнца, когда я просыпаюсь, возношу молитву богамъ, выдаю хлебъ, украшаю дерево Тульси[14] и раздаю работу своимъ служанкамъ, до полудня, когда господинъ мой склоняетъ голову ко мне на грудь, усыпленный тихими песнями и движениемъ опахала, и потомъ до ужина, когда яснымъ вечеромъ я стою около него и прислуживаю ему! Звезды зажигаютъ свои серебряные огни и провожаютъ насъ ко сну после молитвы въ храме и беседы съ друзьями. Какъ могу я не быть счастлива, когда боги въ такой мере благословили меня, когда я сознаю себя матерью младенца, могущаго, если то потребуется, указать путь къ небу! Ведь учатъ же насъ священныя книги, что человекъ, посадивший деревья, дающия тень путникамъ, устроивший водоемы на пользу людей или воспитавший сына, уготовляетъ себе благую часть после смерти; а что говорятъ книги, принимаю я со смирениемъ, ибо знаю, что я не умнее великихъ мужей древности, говорившихъ съ богами и знавшихъ гимны и заклинания, и все пути жизни мирной и добродетельной. Я также думаю, что отъ добраго происходить доброе и отъ злого-злое, – всегда, везде, во всякое время, на всякомъ месте. И опять, ведь, сладкие плоды вырастаютъ отъ добраго корня, а горькие-отъ ядовитыхъ отпрысковъ; ведь, какъ вражда порождаетъ ненависть, такъ доброта создаетъ друзей, и терпение низводить миръ даже въ нынешней нашей жизни; я думаю: а когда мы умремъ, разве не настанетъ для насъ тогда такое будущее, которое ни въ чемъ не уступитъ настоящему и-кто знаетъ? – окажется еще более счастливымъ? Ведь, одно зерно рису даетъ большой колосъ съ пятидесятью зернами, а все эти прелестныя белыя и золотистыя астры скрываются весною въ маленькихъ, голыхъ, серыхъ почкахъ. Ахъ, владыко, я знаю, есть такия горести, которыя могутъ обратить въ прахъ самое великое терпение! Если мой малютка умретъ прежде меня, я думаю-сердце мое разорвется, я даже надеюсь на это! И тогда я стала бы держать его въ своихъ обьятияхъ и стала бы ждать моего повелителя въ томъ мире, который уготованъ для верныхъ женъ; стала бы исполнять свой долгъ, свои обязанности до техъ поръ, пока настанетъ его часъ. Моя участь-съ радостью взирать, какъ факелъ зажжетъ жадное пламя костра и подниметъ клубы дыма! Въ писании сказано: если индийская жена умретъ такимъ образомъ-за каждый волосъ съ ея головы дано будетъ ея мужу несколько летъ жизни на небе. Поэтому я не знаю страха, о святой мужъ! Поэтому и течетъ радостно моя жизнь, но я не забываю и другихъ, живущихъ въ скорби и нищете, въ болезни и бедности, – да будутъ къ нимъ милостивы боги! Что до меня, – я стараюсь не пропускать мимо того добра, совершить которое достается на мою долю, и живу, повинуясь законамъ и твердо веруя, что долженствующее быть-будетъ, а долженствуетъ быть – не иное что, какъ благо!
Тогда заговорилъ господь:
– Ты можешь учить учителей, – сказалъ онъ, – твои простыя речи мудрее мудрости. Будь довольна своимъ незнаниемъ, если путь истины и долга тебе известенъ: расти, прелестный цветокъ, среди своей мирной тени, полуденный светъ истины преждевремененъ для нежныхъ лепестковъ; они широко разрастутся подъ другими солнцами, въ позднейшей жизни, и тогда вознесутъ вершину до неба. Ты покланялась мне, а я покланяюсь тебе! Чудное сердце! Ты знаешь, не учась, какъ вдохновленный любовью голубь, находящий дорогу домой! Видя тебя, можно понять, почему есть еще для людей надежда и почему мы добровольно держимся за колесо жизни. Да будетъ миръ и радость съ тобою во все дни твои, и да свершу я мое такъ же, какъ свершила ты свое! Тотъ, кого ты считала богомъ, проситъ тебя пожелать ему этого!
– Да будетъ такъ! – сказала она, устремляя вдумчивый взглядъ на ребенка, который протягивалъ къ Будде свои нежныя ручки, зная, быть-можетъ, более, чемъ мы предполагаемъ, и преклоняясь предъ господомъ. А онъ, подкрепленный чистою пищею, всталъ и направилъ стопы свои къ великому дереву, – дереву Боди (съ техъ поръ оно осталось неувядаемымъ и сохраняется на вечное поклонение миру), подъ тенью котораго суждено было истине открыться Будде. Учитель провиделъ это: направляясь ко древу мудрости, онъ шелъ мернымъ шагомъ, твердо, величественно. Миры! Ликуйте!.. Господь нашъ шествуетъ ко древу!
Когда онъ подходилъ подъ сень стройныхъ стволовъ, покрытыхъ сводомъ блестящей листвы, земля благоговейно приветствовала его, преклоняя предъ нимъ свои травы и усыпая путь его внезапно распустившимися цветами. Деревья леса склоняли свои ветви, давая ему тень; водяные боги посылали ему съ реки прохладный ветерокъ, наполненный благоуханиемъ лотосовъ. Лесные звери, – пантеры, вепри, олени, – забывъ свои раздоры, смотрели изъ чащъ и пещеръ большими удивленными глазами на его кроткий ликъ. Изъ холодной расщелины камня выползла пятнистая ядовитая змея и потрясала головой въ честь господа; пестрокрылыя бабочки обмахивали его своими лазурными, зелеными и золотистыми крыльями, хищный коршунъ съ крикомъ выпустилъ свою добычу; полосатая векша перепрыгивала съ дерева на дерево, стараясь лучше видеть его; ткачъ чирикалъ, раскачиваясь въ своемъ воздушномъ гнезде; ящерица подбегала къ нему, голуби собирались стаями, даже пресмыкающияся знали, что готовится, и радовались. Голоса неба и земли соединялись въ одну песню, которая для ушей, умеющихъ слушать, звучала такъ:
«Господь и другъ! Ты, любвеобильный спаситель! Ты, который преоборолъ гневъ и гордость, и желания, и опасения, и сомнения! Ты, который принесъ себя въ жертву за всякаго и за всехъ. Шествуй ко древу! Печальный миръ благословляетъ тебя: ты– Будда, долженствующий облегчить его страдания! Шествуй, благословенный и поклоняемый! Возвести последнюю борьбу за насъ, о победоносный царь! Твой часъ насталъ! Вотъ та ночь, которую ожидали века!»
И вотъ настала ночь, въ тотъ именно часъ, когда нашъ учитель возселъ подъ древо. Но тотъ, кто есть царь тьмы – Мара, зная, что пришелъ Будда, искупитель, что насталъ часъ, когда онъ долженъ открыть истину и спасти миры, собралъ все подвластныя ему злыя силы. Они слетелись изъ глубокихъ безднъ, они-эти враги знания и света-Арати, Тришна, Рага, со своимъ воинствомъ страстей, страховъ, неведения, вожделений, – со всемъ отродиемъ мрака и ужаса; все они ненавидели Будду, все хотели смутить его душу. Никто, даже и мудрейшие изъ мудрыхъ не знаютъ, какъ исчадия ада боролись въ эту ночь, чтобы только воспрепятствовать Будде открыть истину. Они то насылали страшную бурю, потрясая воздухъ грозными раскатами грома, то изъ расщелины неба осыпали землю красными стрелами ярости, то коварно нашоптывая сладкозвучныя речи, принимали образы обворожительной красоты, являвшейся среди очаровательнаго шелеста листьевъ при тихомъ ветерке, то пленяли сладострастнымъ пениемъ, шопотомъ любви, то искушали приманкой царской власти, то смущали насмешливымъ сомнениемъ, доказывая всю тщету истины. Являлись ли они видимыми, принимали ли внешний образъ или, можетъ быть, Будда боролся съ враждебными духами въ глубине своего сердца-я того не знаю, я переписываю то, что написано въ древнихъ книгахъ, и только.
Сначала явились по очередно десять главныхъ греховъ, могучие воины Мары, ангелы зла.
Первый-Аттавада-Себялюбие-которое во всей вселенной, какъ въ зеркале, видитъ отражение своего лица и, восклицая «я», хочетъ, чтобы весь миръ сказалъ «я», чтобы все погибло, если ему приходится страдать.
– Если ты Будда, – сказалъ онъ, – пусть другие блуждаютъ во мраке, довольно съ тебя, что ты самъ спасешься, неизменно оставаясь темъ, чемъ ты сталъ; возстань и прими благословение боговъ, не изменяющихся, не волнующихся, не умирающихъ!
Но Будда отвечалъ:
– Истинное въ твоихъ словахъ-презренно; нестинное-проклято; искушай того, кто любить самого себя!
Затемъ явилось бледное Сомнение, демонъ отрицания, духъ насмешки, и прошипело надъ ухомъ учителя:
– Все существующее-одинъ призракъ и тщетно узнавать его тщету! Ты гонишься за своею собственною тенью; возстань и уходи, нетъ другого пути кроме терпенья и презренья, нетъ спасенья для людей, нетъ возможности остановить колесо жизни!
Но господь нашъ отвечалъ:
– У меня нетъ ничего общаго съ тобою, лживый Висикитча, лукавейший изъ людскихъ враговъ!
После этого явилась Силабатъ-парамаса, колдунья, которая придаетъ силу темнымъ верованьямъ, господствуетъ во многихъ странахъ подъ видомъ младшей сестры настоящей веры и вечно обманываетъ души пустыми обрядами и молитвами, хранительница ключей, будто-бы, запирающихъ адъ и открывающихъ небо.
– Неужели ты осмелишься, – сказала она ему, – отвергнуть наши священныя книги, свергнуть съ престола нашихъ боговъ, опустошить наши храмы, уничтожить законъ, который даетъ пропитание жрецамъ и поддерживаетъ государства?
Но Будда отвечалъ:
– То, что ты мне велишь хранить, есть форма, которая отживаетъ; свободная истина – вечна! Вернись въ свой мракъ!
Затемъ приблизился более мужественный соблазнитель, Кама, царь страстей, имеющий власть даже надъ богами, царь всякой любви, правитель царства наслаждений. Онъ подошелъ къ дереву, смеясь и пряча свой золотой лукъ, повитый красными цветами, и стрелы желания съ пятью нежными языками пламени на заостренныхъ концахъ, – стрелы, поражающия сердце более метко, чемъ отравленное острие. Вместе съ нимъ явилась въ это уединенное место толпа светлыхъ призраковъ съ небесно-прекрасными глазами и губами; они сладостно ворковали хвалу любви; вторя музыке невидимыхъ струнъ, они пели такъ обольстительно, что, казалось, сама ночь прислушивалась къ ихъ песне, и звезды и месяцъ останавливались въ своемъ движении, внимая тому, какъ они пели Будде о потерянномъ блаженстве, о невозможности для смертнаго найти во всехъ трехъ мирахъ ничего дороже нежныхъ персей отдающейся ему красавицы, ничего поразительнее гармонии формъ прекраснаго тела, этой неизреченной, но въ то же время и красноречиво говорящей душе гармонии, сознаваемой въ волнении крови, боготворимой желаниями, стремящимися овладеть ею, какъ заведомо лучшимъ благомъ въ свете, какъ истиннымъ небомъ, въ которомъ смертный уподобляется богамъ, является творцомъ и властелиномъ, приобретается даръ изъ даровъ, вечно новый и вознаграждающий тысячи страданий. Кто можетъ чувствовать печаль, когда нежныя руки крепко обнимаютъ его и вся жизнь сливается въ одномъ счастливомъ вздохе, и целый миръ дается въ одномъ горячемъ поцелуе? Такъ пели они, нежно маня его руками, тогда какъ глаза ихъ горели пламенемъ любви, губы соблазнительно улыбались. Въ сладострастныхъ танцахъ они то выставляли, то прятали свои гибкие члены, подобно цветочнымъ почкамъ, обнаруживающимъ окраску, но скрывающимъ сердце цветка. Восхищенный глазъ никогда не видалъ ничего обольстительнее этихъ полуночныхъ танцовщицъ, прилетавшихъ къ дереву, одна другой прелестнее.
– О великий Сиддартха! Я твоя, – шептали оне, – испытай сладость моего поцелуя и скажи, сладка ли юность?!
Но ничто не трогало душу нашего учителя.
Тогда Кама взмахнулъ своимъ волшебнымъ жезломъ-толпа танцовшицъ разступилась и появилось виденье, превосходящее все прочия красотою и стройностью, – виденье, принявшее образъ прелестной Ясодхары. Ея темные глаза, горевшие нежною страстью, были полны слезъ; она съ томлениемъ протягивала объятия и, какъ музыка, прозвучалъ шопотъ его имени на устахъ очаровательной тени.
– Царевичъ! Я умираю отъ тоски по тебе, – вздыхала она. – Где нашелъ ты небо, подобное нашему, отражающемуся въ водахъ светлой Рохини, извивающейся у стенъ нашихъ увеселительныхъ теремовъ? Не здесь ли я оплакивала тебя все эти томительные годы! Вернись, Сиддартха, вернись! Только разъ коснись снова губъ моихъ, только позволь мне разъ приклониться къ груди твоей, и все эти безплодныя мечтания исчезнутъ! О, взгляни! Разве я не та, которую ты любилъ?
Но Будда сказалъ:
– Ты просишь отъ имени моей милой, прелестная, коварная тень! Но твои просьбы напрасны; я не проклинаю тебя, такъ-какъ ты носишь дорогой мне образъ, но ты такой же призракъ, какъ все земные призраки! Обратись въ ничтожество, изъ котораго ты вышла!
Тогда по лесу пронесся крикъ, и вся толпа красавицъ исчезла, мерцая пламенемъ блуждающихъ огней и кутаясь въ складки своихъ длинныхъ туманныхъ одеждъ.
После этого небо омрачилось и въ шуме поднявшейся бури явились более свирепыя страсти-последния изъ десяти: Патигха-Ненависть со змеями, обвившимися вокругъ ея тела, сосавшими отравленное молоко изъ ея отвисшихъ грудей и мешавшими свое злобное шипенье съ ея проклятиями. Мало взволновала она святого, спокойнымъ взоромъ заставившаго смолкнуть ея злыя речи. Ея черныя змеи скорчились и спрятали свои ядовитые зубы. За Ненавистью последовала Рупарага-Чувственность, которая изъ любви къ жизни забываетъ жить, а за ней более благородная Арупарага-любовь къ славе-обольщениямъ которой поддаются самые мудрые, мать смелыхъ подвиговъ, борьбы, тяжелыхъ трудовъ. Затемъ явился спесивый Мано, демонъ гордости; льстивый Уддхачча, демонъ самооправдания, и, наконецъ, въ сопровождении безобразной толпы извивавшихся и пресмыкавшихся безформенныхъ, поганыхъ существъ, похожихъ на нетопырей и жабъ, Невежество, – мать страха и неправды, Авидья, отвратительная колдунья, отъ приближения которой полночь стала чернее, крепкия горы заколебались, дикие ветры завыли, прорвавшияся тучи пролили изъ недръ своихъ потоки блиставшаго молнией дождя; звезды попадали съ неба, твердая земля содрогнулась, какъ будто приложили огонь къ ея зияющимъ ранамъ, черный воздухъ наполнился шелестомъ крыльевъ, визгомъ и крикомъ, злыми и страшными лицами властителей тьмы, изъ тысячи адовъ привлекшихъ свое воинство для искушения учителя.
Но Будда не замечалъ ихъ; спокойный, сиделъ онъ, огражденный добродетелью, какъ стенами и валами крепости. И священное древо-древо Боди– также оставалось спокойно среди этого смятения: каждый листъ его сиялъ такъ спокойно, какъ въ полнолуние, когда легкий зефиръ не можетъ сбросить блестящихъ капелекъ росы. Природа свирепствовала и бушевала вне тени, бросаемой его густыми ветвями.
Въ третью стражу, когда адские легионы улетели, нежный ветеръ понесся отъ заходящей луны, и нашъ Учитель достигъ Сама-Самбудды: онъ увиделъ при свете, недоступномъ нашимъ человеческимъ чувствамъ, рядъ всехъ своихъ давно прошедшихъ существований во всехъ мирахъ; погружаясь далее и далее въ глубину временъ, онъ узрелъ пятьсотъ пятьдесятъ отдельныхъ существований. Какъ человекъ, достигший вершины горы, видитъ весь пройденный имъ путь, извивающийся мимо пропастей и скалъ по густо-заросшимъ лесамъ, по болотамъ, блистающимъ обманчивой зеленью, по холмамъ, на которые онъ взбирался, задыхаясь, по крутизнамъ, на которыхъ скользила нога его, мимо залитыхъ солнцемъ равнинъ, водопадовъ, пещеръ и озеръ вплоть до той мрачной равнины, откуда начался его путь въ небесную высь; такъ и Будда виделъ длинную лестницу человеческихъ жизней съ первыхъ ступеней, на которыхъ существование является низменнымъ, до высшихъ и самыхъ высокихъ, на которыхъ возседаютъ десять великихъ добродетелей, облегчающихъ путь къ небу.
Будда виделъ также, какъ новая жизнь пожинаетъ то, что было посеяно старою, какъ течение ея начинается тамъ, где кончается течение другой, какъ она пользуется всеми приобретениями, отвечаетъ за все потери предшествовавшей; онъ виделъ, что въ каждой жизни добро порождаетъ новое добро, зло – новое зло, а смерть подводитъ всему итоги, при чемъ счетъ достоинствъ и недостатковъ ведется самый точный, ни одно данное не забывается, все передается верно и правильно вновь зарождающейся жизни, унаследующей все прошедшие мысли и поступки, все плоды борьбы и победы, все черты и воспоминания предыдущихъ существований.
Въ среднюю стражу учитель нашъ достигъ Абхиджны-широкаго прозрения въ области, лежащия вне нашей сферы, въ сферы, не имеющия названий, въ безчисленныя системы мировъ и солнцъ, двигающихся, съ поразительною правильностью, мириады за мириадами, соединенныхъ въ группы, въ каждой изъ которыхъ светило является самостоятельнымъ целымъ и въ то же время частью целаго, однимъ изъ серебристыхъ острововъ на сапфировомъ море, безбрежномъ, неизведанномъ, никогда неубывающемъ, – море, вечно колеблемомъ волнами, вздымающемся въ безпокойномъ стремлении къ переменамъ. Онъ увиделъ владыкъ света, которые держатъ миры невидимыми узами, а сами покорно движутся вокругъ более могущественныхъ светилъ, источниковъ более яркаго света, переходя отъ звезды къ звезде и бросая непрестанное сияние жизни изъ вечно меняющихся центровъ до самыхъ последнихъ пределовъ пространства.
Все это онъ виделъ въ ясныхъ образахъ, все циклы и эпициклы – весь рядъ кальпъ и махакальпъ – пределы времени, котораго ни одинъ человекъ не можетъ охватить разумомъ, хотя бы онъ и могъ счесть по каплямъ воды Ганга отъ его истоковъ до моря; все это неуловимо для слова:-какимъ образомъ совершается ихъ возрастание и ущербъ; какимъ образомъ каждый изъ небесныхъ путниковъ свершаетъ свое сияющее бытие и погружается въ тьму небытия. Саквалъ за сакваломъ проницалъ онъ глубину и высоту, проносился по безконечной лазури пространства и прозревалъ – за пределами всехъ формъ, всехъ сферъ, всякаго источника движений всехъ светилъ-то незыблемое и безмолвно-действующее веление, согласно которому тьма должна развиваться въ светъ, смерть-въ жизнь, пустота-въ полноту, безформенность-въ форму, добро-въ нечто лучшее, лучшее-въ совершеннейшее; этому невысказываемому велению никто не противится, никто не прекословитъ, ибо оно сильнее самихъ боговъ, оно неизменно, невыразимо, первоверховно. Это-власть созидающая, разрушающая и возсоздающая, направляющая все и вся къ добру или – что то же – къ красоте, истине и пользе.
Такимъ образомъ все существующее служитъ этой силе себе во благо и, противодействуя ей, совершаетъ зло; и червь отсюда не изъятъ, и даже ястребъ, принося окровавленную добычу своимъ птенцамъ, не совершаетъ зла. Капля росы и звезда, какъ сестры, сияютъ, смешиваясь въ общемъ ходе жизни, и человекъ, который живетъ, чтобы умереть, и умираетъ, чтобы жить лучше прежняго, если идетъ безупречнымь путемъ и серъезно желаетъ не препятствовать, а помогать всемъ существамъ-великимъ и малымъ – претерпевать жизнь.
Все это увиделъ нашъ учитель въ среднюю стражу.
А когда настала четвертая стража, онъ позналъ тайну страдания, совместно со зломъ, извращающимъ законъ, подобно пару, не дающему разгореться огню кузнеца.
Ему открылась Дукха-Сатья, первая изъ четырехъ «Святыхъ Истинъ»; онъ позналъ, что страдание является тенью жизни, движущеюся вследъ за жизнью; его нельзя устранить, не устранивъ самой жизни со всею изменчивостью ея стадий-рождениемъ, ростомъ, упадкомъ, любовью, ненавистью, удовольствиемъ, печалью, бытиемъ и действиемъ. Никто не можетъ избегнуть ея грустныхъ наслаждений и приятныхъ печалей, если не имеетъ знания, показывающаго ихъ призрачность. Но тотъ, кто знаетъ, что Авидья – Обольщение-пользуется этими призраками, какъ западней, перестаетъ любить жизнь и заботится лишь о томъ, какъ отъ нея избавиться. Кругозоръ такого человека обширенъ: онъ видитъ, что Обольщение порождаеть Санкхару-порочныя стремления, стремления порождаютъ энергию-Виднанъ, за которой следуетъ Камарупа – внешняя Форма, имя и воплощение, производящее человека, живо-чувствующаго все ощущаемое, беззащитно-отражающаго въ себе все признаки, мелькающие предъ его сердцемъ; и такимъ образомъ возникаетъ Ведана, жизненное Чувство, обманчивое въ своихъ радостяхъ, жестокое въ своихъ скорбяхъ, но радостное или скорбное, оно даетъ начало Матери желаний-Тришне, этой жажде, заставляющей всехъ живущихъ пить все больше и больше техъ соленыхъ водъ, по которымъ они носятся, упиваться удовольствиями честолюбия, богатства, чести, славы, владычества, победы, любви, роскошной пищи и одежды, красиваго жилища, гордости своимъ происхождениемъ, сластолюбия, борьбы за существование и греховъ, то сладкихъ, то горькихъ, порождаемыхъ этою борьбою.
Такимъ образомъ жажда жизни утоляется напитками, удваивающими жажду, но мудрый уничтожаетъ въ своей душе эту Тришну, не питаетъ своихъ чувствъ обманчивыми призраками, твердо настраиваетъ свою душу такъ, чтобы она ничего не искала, не боролась, не стремилась ко злу; онъ кротко переноситъ зло, порожденное прошлымъ беззакониемъ, и подавляетъ страсти отказомъ удовлетворения до полнаго уничтожения ихъ; тогда то, наконецъ, вся сумма прожитой жизни-Карма-весь итогъ души, показывающий, какие поступки она свершала, какия мысли имела, все, что мы считаемъ собою, это наше «я», сотканное изъ нитей безконечнаго времени на невидимой основе действий, получаетъ во вселенной уделъ чистоты и безгрешности; ему становятся излишни поиски новаго тела, новаго места, – не нужны заботы о новомъ образе бытия въ новомъ существовании, – заботы объ облегчении грядущихъ испытаний. «Стезя пройдена» – и вотъ «Карма» свободна отъ земныхъ обмановъ; избавлена отъ всехъ вожделений (Скандхъ) плоти; освобождена отъ узъ-отъ Упаданъ-отъ вращения колеса; она бодрствуетъ, она здорова, какъ человекъ, проснувшийся после тяжкаго сна. Теперь она выше царей, счастливее боговъ! Болезненная падкость къ существованию прекращается, и жизнь протекаетъ безъ жизни въ невыразимо спокойной, невыразимо блаженной, благословенной нирване, безчувственномъ, неподвижномъ покое – этомъ новомъ изменении, которое ужъ никогда не изменится!