Александра Никитична Анненская
Брат и сестра
– Благодарю вас, дедушка! – с искренностью сказала Маша и, поцеловав руку старика, поспешно вышла из его комнаты.
Федя не притрагивался к деньгам, которые подавал ему дедушка. Он стоял, опустив голову, сконфуженный и взволнованный.
– Чего же ты? Это тебе! – обратился к нему Геннадий Васильевич.
– Дедушка! – проговорил мальчик робким голосом. – Простите меня… я не смею, вы так добры… я хотел просить вас об одной милости… дедушка… мне денег не нужно.
– А что же тебе нужно? – несколько нетерпеливо спросил Геннадий Васильевич. – Говори прямо, терпеть не могу, когда тянут слово за слово!
– Дедушка, окажите мне милость, отдайте меня в гимназию или в какое-нибудь заведение; мне уже двенадцатый год, а я здесь почти ничему не учусь; что же со мной будет, когда я вырасту!
– Ишь какой прыткий! – заметил Геннадий Васильевич, с удивлением глядя на мальчика. – Да ведь ты же учишься вместе с дяденькиными детьми?
– Учусь, да очень мало. Они богаты, им, может быть, и довольно, а я ведь бедный.
– Да, при бедности да необразование – это плохо, – задумчиво произнес старик. – Да как же мне тебя в гимназию-то отдать? – спросил он через несколько секунд молчания. – В Петербург, что ли, с собою взять?
– Дедушка, голубчик, возьмите! – вскричал Федя, бросаясь целовать руки старика. – Я вас буду так почитать, так вам угождать!
Старик задумался.
– Возня ведь большая с вами-то, ребятами, – произнес он как бы про себя.
– Со мной не будет возни, – уверял Федя, – я не шалю, как другие дети, спросите у дяденьки!
– Да, ты мальчик хороший, я и сам заметил; ну, что ж, пожалуй, поедем, и мне веселее будет жить не одному на старости лет; только смотри у меня, я добр-то добр, зато уж и строг, коли что дурное замечу, спуску не дам.
– Уж не беспокойтесь, дедушка, я постараюсь угодить вам. Федя еще несколько раз поцеловал руку старика в знак благодарности и вышел от него, вполне довольный успехом своего плана.
Пока Федя таким неожиданным образом устроил перемену в свой судьбе, Маша с сияющим радостью лицом показывала Анне Михайловне полученный подарок.
– Целых пятьдесят рублей, тетя! – говорила она. – Знаете что мы на них сделаем? Мы отправим Любочку в деревню на все лето. За пятьдесят рублей доктор возьмет ее, помните, он говорил? Дядя позволит, ведь это будет отлично, не правда ли?
– Да ведь это же твои деньги, моя милая, с какой же стати ты их истратишь на Любочку?
– Э, тетя, не все ли равно! Ведь доктор говорил, что Любочке непременно надо пожить в деревне, чтобы поправиться. Подумайте, как будет хорошо, когда она вернется к нам осенью розовенькая и веселенькая!
Хорошо-то оно хорошо, да ведь тебе самой нужны деньги, голубчик; смотри, у тебя башмаки рвутся, платья нет порядочного, лучше ты себе что-нибудь купи!
Нет, тетя, нисколько не лучше! Какое же платье может быть лучше Любочкиного здоровья! Пожалуйста, милая тетя, сделайте мне удовольствие, возьмите у меня эти деньги. Я как обрадовалась, когда дедушка подарил мне их! Мне сейчас пришла в голову Любочка!
– Григорий Матвеевич не позволит взять у тебя подарок дедушки, – проговорила Анна Михайловна голосом, в котором слышалось колебание: искушение возвратить здоровье дочери было слишком сильно для нее.
– А вы ему не говорите! Ведь он не хочет давать денег на Любочкино леченье: говорит, что это вздор; пусть он думает, что доктор взял ее бесплатно, вы так и доктору скажите – так ведь, тетя? Вы это сделаете?
– Да уж я, право, не знаю, – совсем нерешительным голосом сказала Анна Михайловна и не противилась, когда Маша всунула ей деньги в карман.
В тот же вечер всему дому стало известно, что Геннадий Васильевич увозит Федю с собой в Петербург. Григорий Матвеевич был очень рассержен этим; при старике он не высказывал своих чувств, но когда Геннадия Васильевича не было в комнате, упрекал Федю в неблагодарности. Глафира Петровна также злилась: ей, во-первых, было досадно, что не ее любимец попал в милость к старику; во-вторых, она жалела Володю, который горько плакал, теряя товарища. Анна Михайловна с состраданием смотрела на отъезжающего.
– Тяжело тебе там будет жить, бедняжка! – шепнула она Феде, прощаясь с ним на ночь. – Не лучше ли бы тебе остаться?
– Нет уж, тетенька, я лучше поеду: что делать, как-нибудь стерпится! – отозвался мальчик.
Маша проплакала весь вечер при мысли о разлуке с братом. Ее горе сердило Леву.
– Я не понимаю, – говорил он ей, – как ты можешь плакать о Феде! Это просто низкий мальчик, который льнет ко всякому богачу.
– Неправда, Лева! – горячо заступилась за брата Маша. – Федя совсем не такой; он едет с дедушкой потому, что здесь ему нехорошо, и еще потому, что он хочет учиться, а мне его жаль потому, что я его люблю.
Феде также было, видимо, тяжело расставаться с сестрой, но он утешал и ее, и себя мыслью, что они разлучаются ненадолго.
– Не плачь, Машенька, – говорил он, ласкаясь к ней, – ты также скоро приедешь в Петербург: я постараюсь так угождать дедушке, что он и тебя возьмет к себе, ты ведь приедешь, не правда ли?
Маша отвечала одними слезами.
Глава VI
Письма
Письмо Феди к Маше.
Июля 8-го 18** г.
Милая Маша! Ты меня бранишь за то, что я написал тебе всего одно письмо и ничего не рассказал о своей жизни в Петербурге, и ты думаешь, что я тебя забыл. Это неправда, я тебя нисколько не забыл и очень люблю, только мне, право, совсем некогда часто писать. Вот сегодня дедушка уехал в гости, я один дома, и я тебе все подробно расскажу. Во-первых, мы живем в ужасно богатой квартире, такой, как мы с тобой никогда прежде и не видали. У нас всего восемь комнат, и у меня есть своя особенная комната подле кабинета дедушки. Она очень хорошенькая, в ней стоит зеленая сафьянная мебель и даже письменный стол, похожий на тот, который был у мамаши; она мне очень нравится, только одно жалко, что мало приходится сидеть в ней: утром ко мне приходит учитель, который занимается со мной два часа и готовит меня к экзамену в гимназию, а потом я целый день должен быть с дедушкой, и читаю ему газеты, хожу с ним гулять, а после обеда слушаю его рассказы о его прежней жизни и сам ему что-нибудь Рассказываю, по большей части о Григории Матвеевиче и о нашей жизни у него. По вечерам к нам приходят обыкновенно двое или трое гостей, старых знакомых дедушки; они разговаривают с дедушкой, а больше играют в карты. Когда дедушка играет в карты, он любит, чтобы я сидел подле него, говорит, что это приносит ему счастье. Мне, по правде сказать немножко скучно сидеть часа четыре на одном месте, но дедушка очень сердится, когда я прошусь спать; и когда он в выигрыше, он дарит мне копеек двадцать – тридцать, так что у меня теперь скопилось два рубля. Зато когда он проиграет, он меня бранит и третьего дня даже очень больно ударил. Но все-таки он очень добр ко мне: он сделал мне две пары нового платья, купил даже перчатки и тросточку, так что я гуляю по улицам, как порядочный мальчик. Ты спрашиваешь, не очень ли жарко и душно в Петербурге? На улицах очень душно и пыльно, а у нас квартира не на солнце, так что не жарко. Мы с дедушкой ездили раза четыре кататься на острова в коляске; там на дачах, должно быть, очень хорошо, я даже немного позавидовал мальчикам и девочкам, которые бегали в садах, но дедушка говорит, что он не любит жить на даче. Один знакомый старичок просил отпустить меня на недельку погостить на дачу к его дочери, у которой есть сыновья моих лет, но дедушка не пустил меня: он говорит, что те мальчики ужасные шалуны, что мне не надо знаться с ними. Ты пишешь, не раскаиваюсь ли я, что поехал в Петербург? Как можно! Здесь гораздо лучше, чем у вас! Иногда, когда дедушка не в духе, он бранит меня понапрасну, да другой раз бывает скучновато сидеть с ним, но зато я уверен, что он никогда не оставит меня и устроит меня хорошо. Мне хотелось бы, чтобы и ты приехала сюда, Маша. Теперь я еще не смею просить об этом у дедушки, но через несколько времени, когда он привыкнет ко мне и полюбит меня, я попрошу его за тебя, если только ты обещаешь быть послушной и почтительной к нему. Непослушания он терпеть не может и сказал мне, что если я хоть в чем-нибудь выйду из его воли, он тотчас выгонит меня из дома. Ты понимаешь, какое это будет для меня ужасное несчастие и как я должен быть осторожен! Ты не писала мне, куда истратила те деньги, которые тебе подарил дедушка. Если они у тебя еще целы и не очень тебе нужны, пожалуйста, милая сестрица, пришли мне рублей десять или двадцать. Мне они нужны, чтобы подарить прислуге: у нас два лакея, и они вежливы со мной только при дедушке, а без дедушки грубят мне и не хотят ничего для делать. Я думаю, если подарить им денег, они станут лучше. Я бы отдал им то, что у меня есть, но они такие важные, что стыдно давать им мало. Прощай, милая Машенька, крепко целую тебя. Остаюсь любящий твой брат Федор Г.
Письмо Маши к Феде.
Сентябрь 18** г.
Мой милый, дорогой Федичка! Как мне всегда грустно браться за перо, чтобы писать к тебе! Как тяжело подумать, что мы с тобой живем, в разных городах и узнаем друг о друге только из писем! Милый мой! Хоть ты этого не пишешь, но я вижу из твоих писем, что тебе очень тяжело жить в доме дедушки. Как бы мне хотелось быть с тобой, утешать и защищать тебя! Я не хотела бы променять свою теперешнюю жизнь на твою! Правда, мне часто приходится плохо и от дяди и, главное, от тети Глаши, я ношу заплатанные платья и изорванные башмаки, терплю голод и обиды, но по крайней мере я не одна: у меня есть тетя Анна, такая добрая, ласковая, всегда готовая разделить со мной всякое мое горе, и потом Лева, Любочка, которые терпят не меньше моего и с которыми я всегда могу поговорить по душе. Даже Володя стал довольно дружен со мной: без тебя ему скучно, он поневоле приходит к Леве и ко мне, и так как мы не даемся ему в обиду, то он привыкает вести себя, как следует. Когда мы сидим все вместе тихо и мирно в комнате тети Анны, я часто вспоминаю о тебе, и мне так грустно подумать, что ты один, совсем один, среди чужих людей, которые тебя не любят и которых ты не любишь! В нынешнем месяце мне было два больших удовольствия. Во-первых, 6 сентября доктор вернулся из деревни и привез нам нашу Любочку. Жизнь в деревне, в добром семействе доктора принесла ей большую пользу: она выросла, правда, немного, но пополнела, сильно загорела и, главное, стала меньше прежнего трусливой и слезливой. Пока я не увидела ее, я все жалела, что не могла прислать тебе моих денег, но теперь не могу жалеть: тебе, верно, удастся ласковым обращением и без подарков заслужить любовь прислуги, а бедная девочка совсем захирела бы в наших душных комнатах, если бы дедушкин подарок не пришелся так кстати. Дядя без большого затруднения отпустил ее с доктором, но денег платить не хотел, уверяя, что все леченья глупости, выдуманные для того только, чтобы разорять людей. Мы с тетей не сказали ни ему и никому, какие деньги заплатили доктору, это – тайна, которую знаешь ты один. Вторая приятная для меня вещь устроилась только третьего дня: по возвращении из деревни жена доктора бывала у нас довольно часто и познакомилась со мной. Она очень жалела о том, что я ничему не учусь, и предложила мне приходить к ней каждый день учиться вместе с ее двумя дочерьми. Можешь себе представить, как я обрадовалась этому! Сначала дядя, вероятно, по наущению Глафиры, и слышать не хотел о том, чтобы позволить мне ходить учиться. Но я так упрашивала его, так приставала к нему, не обращая внимания на его брань и колкости Глафиры, что он наконец согласился. Сегодня я уж в третий раз ходила брать урок. У доктора две дочери – четырнадцати и двенадцати лет, и – представь себе, какой стыд! – я знаю меньше младшей! Зато уж как прилежно я стану заниматься! Мы с тетей хотим в нынешнем году начать учить Любочку, ведь ей уже исполнилось восемь лет: пока мы все обдумываем, как бы сделать ей ученье полегче и поприятнее, она такая слабенькая девочка, что ее нельзя запугать трудностями. Володя и Лева наконец поступили в гимназию приходящими. Они выдержали экзамен с грехом пополам и приняты только по просьбе дяди. Володя учится очень плохо, хотя Глафира Петровна уговорила дядю взять ему учителя, который занимается с ним каждый вечер и помогает ему приготовлять уроки. Лева учится хорошо, но его часто наказывают за то, что он грубит учителям, и с товарищами он все не ладит. Прощай, мой дорогой; пиши мне почаще и не забывай крепко любящей тебя сестры Маши.
Еще письмо Феди к Маше.
27 декабря 18** г.
Милая Маша! Я не писал к тебе почти полгода, но это потому, что я был несколько сердит на тебя. Ты ужасно какая неосторожная, и в одном из своих последних писем позволила себе выразиться непочтительно о дедушке. Как нарочно, я получил это письмо за обедом и дедушка приказал мне прочесть его громко. Он очень рассердился на тебя и на меня, и мне стоило больших трудов успокоить его. Пожалуйста, будь в другой раз осмотрительнее, не забывай, что я живу благодеяниями дедушки и что мы должны быть благодарны ему. Вообще, нам лучше переписываться пореже, а то все удивляются, что я так часто получаю от тебя письма. Мне же, по правде сказать, и некогда писать. Я провожу много времени с дедушкой, а всякой свободной минутой пользуюсь, чтобы учиться. С осени я поступил в гимназию. Мой учитель говорил, что я могу держать экзамен во второй класс, но я этого не захотел: во втором классе мне было бы трудно учиться и пришлось бы считаться одним из последних. Я выдержал экзамен в первый класс так хорошо, что все учителя похвалили меня, и теперь я второй ученик в классе; был бы первым, да мне мало времени готовить уроки: я не могу, как другие, просиживать целые вечера за книгами, так как я нужен дедушке. Первое время мне было очень трудно справляться с уроками, но теперь я уже применился к гимназическим порядкам: если я замечу, что задан очень трудный урок, который другим не под силу, я всегда стараюсь выучить его как можно тверже и сам вызываюсь ответить. Таким образом, у меня из всех предметов хорошие баллы и инспектор сказал перед праздником дедушке, что я подаю большие надежды. Дедушка был очень доволен и обещал подарить мне золотые часы, если я перейду в следующий класс первым учеником. Я, конечно, приложу все старания, чтобы исполнить его желание и заслужить такой богатый подарок, не знаю только, удастся ли это мне: наш первый ученик очень способный и прилежный мальчик. Главное внимание я обращу на закон божий и на русский язык. Если у меня из них будет по пяти, то меня непременно поставят выше Петрова, хоть у него стоит по географии 5+. Я уж знаю, чем угодить и батюшке, и русскому учителю: батюшка любит, чтобы к нему подходили под благословение и чтобы у него спрашивали объяснение евангелия, которое читалось в воскресенье за обедней, а русский учитель любит, чтобы ему выучивали урок наизусть по книге и отвечали скоро, без запинок. Я постараюсь делать приятное им обоим и надеюсь заслужить их расположение. Товарищей у меня много: нас в классе тридцать пять человек. Я ни с кем не ссорюсь, но и дружбы большой не вожу: не нравятся они мне как-то: все такие грубые, любят драться, заводят такие игры, за которые может достаться от классного наставника. В гимназии я все свободное время провожу за книгой, зато когда в классе случится какая-нибудь шалость, все наперед знают, что я в ней не участвовал, и не наказывают меня с другими. Ах, Маша, как хорошо в Петербурге зимой, гораздо лучше, чем летом! Сколько здесь богатых магазинов, и какие отличные вещи там продают. А в театре как весело! Вчера мы с дедушкой ездили в балет: это такое великолепие, что ты себе и представить не можешь! Когда я вырасту большой, я непременно постараюсь сделаться таким же богатым, как дедушка, чтобы покупать себе все, что захочу, и хоть раз в неделю ходить в театр. Теперь у меня накоплено пять рублей, и на них я мог бы побывать в театре и, кроме того, купить себе очень хорошенькую чернильницу, но я лучше хочу на эти деньги сделать дедушке подарок к новому году; это будет ему приятно, и он, наверно, даст мне еще больше денег. Прощай, милая Маша! Пиши мне не слишком часто и, главное, не говори в своих письмах ничего дурного ни о дедушке, ни о моей здешней жизни.
Любящий тебя брат Федор Г.
Получив это письмо брата, Маша залилась горькими слезами. Как! Федя, ее дорогой Федя, просит ее писать пореже, читает громко ее письма и упрекает ее в излишней откровенности, с какой она высказывает ему свои мысли и чувства!
В первую минуту девочка хотела написать брату жесткое письмо и объявить, что не желает затруднять его перепиской, но, успокоившись, стала мысленно оправдывать Федю и взваливать всю вину на капризного старого деда. Она послала брату дружеское, но очень осторожное письмо, просила его простить ей ее легкомыслие, причинившее ему неприятность, и хотя раз в месяц давать ей о себе весточку.
Мы не станем передавать всех писем, которыми обменивались брат и сестра, так как письма эти сообщают мало нового о их жизни. Федя перешел во второй класс первым, получил от дедушки в подарок часы и продолжал заслуживать доброе расположение старших своим прилежанием и хорошим поведением. Маша по-прежнему вела борьбу с Глафирой Петровной и посвящала все свободное от уроков время Анне Михайловне и Любочке, здоровье которой опять начало расстраиваться с наступлением зимних морозов.
Глава VII
Семейное горе
После приведенного нами выше письма Феди прошло больше полугода. В один ясный сентябрьский день по улице города Р* шла худенькая, стройная девочка лет пятнадцати. Несмотря на то что она очень выросла и выглядела почти взрослой девушкой, мы без труда узнаем в ней нашу знакомую, Машу. Она возвращается из дома доктора, где продолжает брать уроки, и несет в руках целую кипу книг. Лицо ее выражает необыкновенное оживление, она то замедляет походку, то почти бегом пускается вперед: что-то, видимо, сильно волнует ее.
– Тут колебаться нечего, конечно, я поеду! – произносит она наконец почти вслух, и в глазах ее светится радость и решимость.
Дело в том, что в этот день жена доктора объявила ей, что все их семейство переселяется в Петербург, и звала ее с собой, предлагая ей учиться вместе со своими дочерьми. В первую минуту предложение это привело Машу в восторг: жить в добром семействе доктора, учиться вместе с милыми подругами – какое счастье! Но вслед за тем в голове девочки явилась мысль: а тетя Анна, а Любочка, а Лева? Как же оставить их? Ведь они же ее любят! Ведь она же нужна им! Она высказала свои сомнения жене доктора, но та сумела рассеять их, доказав Девочке совершенно основательно, что через три года, когда вернется в семью дяди взрослой, образованной девушкой, она принесет родным гораздо больше пользы, чем оставаясь среди них теперь. По дороге домой Маша обдумывала слова своей милой учительницы и в конце концов нашла их справедливыми. Вот почему лицо ее выразило решимость, почему она такими легкими, быстрыми шагами поднялась на лестницу и вошла в столовую. Занятая своими мыслями, она и не заметила, что в доме происходило что-то необыкновенное: в передней слуги стояли без дела и вели оживленные разговоры, в столовой обед еще не был накрыт, хотя пробил час, в который семейство обыкновенно садилось за стол. Маша хотела пройти прямо в свою комнату, но в коридоре ей встретилась Глафира Петровна.
– А, вот его приятельница! Пожалуйте, пожалуйте-ка сюда, сударыня, – злобным голосом проговорила она и потащила девочку к комнате Анны Михайловны. Маша и не думала сопротивляться: она сразу угадала, что дело касалось Левы, и сердце ее сжалось от предчувствия беды.
По комнате Анны Михайловны большими шагами расхаживал Григорий Матвеевич, бледный от гнева; в больших креслах полулежала Анна Михайловна, сжимая руками виски с выражением сильнейшего страдания; в углу комнаты сидя на корточках рыдала Любочка, а у дверей стоял Володя, опустив голову, огорченный и встревоженный.
– Тетя, милая, что с вами? Что случилось? – вскричала Маша, бросаясь на колени перед теткой.
Анна Михайловна только глухо простонала. Вместо нее отвечал Григорий Матвеевич.
– Что случилось! – вскричал он, останавливаясь перед Машей и глядя на нее так сердито, точно она одна была во всем виновата. – Случилось то, что твоего милого друга, этого негодяя Левку исключили из гимназии!
– Исключили из гимназии? Господи! За что? Да где же Лева?
Никто не отвечал на эти вопросы. Григорий Матвеевич снова зашагал по комнате, ворча что-то про себя, Анна Михайловна, видимо, не в силах была говорить.
Маша подошла к Володе и просила его рассказать ей, что случилось и где Лева.
– Да видишь ли, – полушепотом рассказал Володя, – Лева вчера что-то сильно нагрубил инспектору, а инспектор сказал ему: «Вы должны завтра при всем классе попросить у меня прощения, не то вы будете исключены из гимназии». А сегодня Лева вместо того, чтобы просить прощения, опять сказал инспектору дерзость; тогда инспектор рассердился, написал папаше письмо, чтобы он взял Леву из гимназии, не то он будет исключен, и велел солдату снести это письмо и отвести Леву домой. Лева пошел с солдатом, да с полдороги и убежал куда-то. Солдат отдал папеньке письмо и ничего не сказал. Папенька думал, что Лева в гимназии и придет вместе со мной, а Лева не пришел: его послали искать по всему городу, только вот уж целый час прошел, а его все нет.
– Боже мой, какое несчастье! – проговорила со вздохом Маша. – Да как же ты, Володя, вчера не сказал нам, что инспектор велел Леве просить прощенья?
– А я, по правде сказать, и забыл. Лева каждый день грубил кому-нибудь, я думал его просто накажут, да и все, – оправдывался Володя.
– Да, уж накажут, это верно! – вскричал Григорий Матвеевич. – Только бы он пришел, я ему покажу, как грубить начальству!
– А все от баловства, – вставила свое словцо Глафира Петровна. – Я давно говорю, что из этого мальчишки проку не будет: так нет, мне не хотят верить.
Анна Михайловна хотела что-то сказать, хотела, может быть, заступиться за сына, но судорога сдавила ей горло, она откинула назад голову, и с ней начался сильнейший истерический припадок, за которым последовало полнейшее изнеможение. Вся семья хлопотала около больной, потом, когда истерика кончилась и она в полузабытьи спокойно лежала в постели, все вышли, оставив около нее одну Машу. Только к вечеру Анна Михайловна открыла глаза и спросила тревожным голосом:
– Что он? Пришел?
– Нет еще, тетя, – отвечала Маша.
Но вот прошла ночь, прошло все утро следующего дня, а мальчика все не было. Перед обедом Григорий Матвеевич вошел в комнату жены, успевшей несколько оправиться после своего вчерашнего припадка.
– Вы не вздумали ли спрятать куда-нибудь мальчишку? – обратился он к Анне Михайловне и к Маше.
– Что вы это? Как можно! – вскричала Анна Михайловна. То-то же! Ведь не злодей я, в самом деле. Ну, накажу его, конечно, он того стоит, да ведь не убью же! Коли знаете, где он, скажите.
– Мы, право, не знаем, дядя, – отозвалась Маша. Григорий Матвеевич нахмурился.
– Куда же он мог деться! – проговорил он озабоченно. – Его искали по всему городу!
Анна Михайловна побледнела и едва не лишилась чувств. Прошел еще вечер и еще ночь, а о Леве не было ни слуху ни духу.
Анна Михайловна и Маша ждали его с минуты на минуту в смертельной тоске и тревоге. Григорий Матвеевич продолжал еще бранить сына, но, видимо, гораздо больше беспокоился о нем, чем сердился на него. Любочка захворала от слез; Володя, хотя никогда не живший в дружбе с братом, сильно присмирел и принимал живое участие в семейном горе.
Часы проходили за часами, дни за днями, а Лева не являлся; никто не видал его с той минуты, как он убежал от солдата, провожавшего его домой, никто ничего не знал о нем. Слабое здоровье Анны Михайловны не вынесло этого нового, тяжелого испытания: она заболела и слегла в постель. Кроме Маши, некому было ухаживать за ней; занятая больною, тревожась о пропавшем брате, девочка не имела времени думать о своей собственной судьбе. Жена доктора несколько раз приходила к ней и уговаривала ее ехать с собой.
– Разве я могу оставить больную тетю? – со слезами на глазах отвечала ей девочка.
Семейство доктора уехало в Петербург. Маша тяжело вздохнула, узнав об этом, но никто из окружавших не догадывался о том значении, какое имел для нее этот отъезд, о том, чего она лишала себя.
С тех пор как исчез Лева, прошло около месяца. Вдруг Маше принесли с почты письмо, надписанное не рукою Феди. Девочка, не получавшая до сих пор писем ни от кого, кроме брата, с недоумением распечатала конверт и чуть не вскрикнула от радости: в конверте лежало маленькое письмецо, написанное рукою Левы.
Милая Маша! – писал мальчик. – Я живу на заводе у дяди Колоколова, одного из наших гимназистов. Колоколов дал мне к нему письмо, он меня принял и берется выучить сахарному производству.
Я думаю, маменька очень плакала обо мне, ты ее утешь, мне здесь недурно живется, только работать приходится много, да это ничего. Прощай.
Лев Г.
Маша тотчас же побежала показать это письмо Анне Михайловне. Письмо было и коротенькое, и очень необстоятельное, но уже одна весть о том, что ее сын жив, представлялась огромным утешением для бедной матери.
С тою же почтою и Григорий Матвеевич получил письмо от хозяина завода, на котором скрывался мальчик. Колоколов писал, что согласен принять к себе Леву, если Григорий Матвеевич пришлет его паспорт и обяжется контрактом оставить его на заводе семь лет.
Григорий Матвеевич очень рассердился, получив это письмо.
– Посмотри-ка, как отлично распорядился твой любимец, – сказал он, входя в комнату Анны Михайловны. – Дурно ему было у отца в доме, поступил в рабочие на завод: прекрасное устройство, нечего сказать!
– Ты съездишь туда? Ты привезешь его назад домой? – умоляющим голосом проговорила больная.
– Очень нужно! Хочет быть простым рабочим, так пусть и будет, мне-то что за дело! Подпишу контракт с Колоколовым, попрошу его держать мальчишку в ежовых рукавицах, да и все тут!
Полно, Григорий Матвеевич, ведь он тебе сын, не чужой! Он еще совсем ребенок, как же так его забросить!
– Ребенок, так слушать должен отца, а не сам собой распоряжаться! Ну, да это мы еще посмотрим!
В голосе Григория Матвеевича слышалось колебание, и Анна Михайловна надеялась, что он смягчится и хоть по крайней мере съездит к Колоколову прежде, чем отдавать ему Леву на целых семь лет. Действительно, когда первый порыв гнева прошел, Григорий Матвеевич не прочь был бы исполнить желание жены, но тут подоспела Глафира Петровна со своими нашептываниями.
– Полноте, братец, – говорила она, – из-за чего вам беспокоиться, ехать такую даль, шутка ли – четыреста верст! Ведь Лева уже не маленький, ему скоро четырнадцать лет исполнится: выбрал сам себе такую жизнь, ну, пусть и живет. Небось поест чужого хлеба, так отцовский слаще покажется. Ведь уж все равно, вам его дома держать нельзя. Вы сами видите, до чего избаловала его Анна Михайловна. Оставьте вы его! Худо ему будет, к вам же придет с покорной головой!
Григорий Матвеевич, привыкший слушаться наущений «сестрицы», поступил и в этот раз по ее желанию. Он послал Колоколову все необходимые бумаги, и судьба Левы была решена. Сам Лева очень мало тужил об этом: в ответ на письма, в которых Анна Михайловна и Маша умоляли его сообщить им подробности его жизни у Колоколова, он написал следующее письмецо:
