Александра Богданович
Три последних самодержца
22 августа.
Соколовский рассказывал, что, когда он был у царя, царь ему сказал: «Теперь все плохо, а что еще будет впереди!»
23 августа.
Вчера Н. Д. Чаплин верно говорил про все, что творится, про ту двойственность, которая царит теперь. Он так же, как и все, которые ясно понимают, во всем винит царя, его двойственность, хитрость, которую все разгадали. Царь ненавидит то, что сам дал, и якобы упорно желает провести реформы. Называя депутатов «лучшими людьми», призывая их к работе и проч., он в душе своей был против того, чтобы дать им возможность работать, поэтому и выбирает Горемыкина премьером, назначение которого делает невозможным никакое соглашение с Думой. Да и теперь: политика Столыпина – репрессии с реформами – это показное, из которого ничего выйти не может, кроме сумбура. По характеру Столыпин с царем весьма схожи: оба виляют, оба неискренни. Вот в каких руках Россия!
Теперь все повторяется, что Россия пойдет по пути реформ, а в Совете министров выработан план военно-полевого суда, который должен пройти только в Сенате, и будет на днях опубликован такой суд, который доселе не существовал.
По словам Чаплина, для царя никто не человек, никого он не любит, не ценит; когда человек ему нужен, он умеет его обворожить, но по миновании надобности выбрасывается человек бессовестно, как теперь Стишинский. И Столыпин будет вышвырнут, как и все остальные. Диктатуру никогда не создадут, так как царю придется тогда отстраниться, а он вряд ли на это согласится, так как власть любит. По всему видно, что царю и его большой семье придется быть искупительными жертвами.
Говорят, что перед тем, как был убит в Интерлакене француз Мюллер, принятый анархисткой за Дурново, Дурново только что выехал из Интерлакена в Берлин, – он был предупрежден, что на него будет покушение. Сегодня Севастьянов сказал, что получил от Дурново депешу, в которой он спрашивает, может ли он спокойно вернуться в Петербург. Насилу Севастьянов добыл сведения в охранном отделении, что нельзя Дурново теперь вернуться, что намечены 6 человек, которые должны его убить, что и в Берлине он должен быть осторожен, должен переменить отель, что Дурново и сделал. А. П. Никольский того мнения, что без Дурново не обойдутся, что он еще будет премьером.
24 августа.
Говорили, что из 1-го бывшего батальона Преображенского полка 158 человек солдат преданы суду. Сегодня говорили, что преображенцы обвиняют в том, что так сурово поступил с ними царь, Трепов, что он-де подействовал на царя, а военные люди, знающие дело, говорят, что это вел. кн. Николай Николаевич так повернул дело, когда преображенцы не захотели вторично подчиниться требованиям своих офицеров. Вел. кн. Николай Николаевич вызвал Уланский полк, которому было поручено усмирить преображенцев и содержать их под стражей до отправки их в Медведь Новгородской губ.
25 августа.
Клейгельс сказал, что по счету богатства царь стоит вторым, что богаче его один американец, что у царя больше миллиарда.
28 августа.
Вчера Жеденев говорил, что Лауниц очень придает значение тому, «что скажут», «как посмотрят» на его распоряжения. Говорил также Жеденев, что его знакомый был на одном польском митинге, где, между прочим, говорилось, что ожидается из Киева приезд некоего революционера Гофмана, который должен привести список тех лиц, которые намечены революционным комитетом к убийству.
Вел. кн. Николай Николаевич конфирмовал приговор суда по делу убийства Мина, и Коноплянникову повесят сегодня ночью.
Остен-Сакен, бывший адъютант Куропаткина, говорил, что Куропаткин в полной немилости у царя, что даже не может поехать в Терриоки на свою дачу, так как тогда ему пришлось бы проехать через Петербург, куда, видно, не желают, чтобы Куропаткин приезжал. Царь не принимает также финляндского Оболенского.
29 августа.
Отовсюду страшные вести. В Царицыне, Камышине и Седлеце открытое вооруженное восстание, в Самаре и других местах полки внушают опасение, там Бузулукский полк со дня на день может взбунтоваться. Газета «Око» приостановлена Лауницем за вредное направление.
Сегодня А. А. Мосолов сказал, что Святополк-Мирский просил представиться царю, но царем ему было отказано. Теперь он подал свою отставку, которая, верно, будет принята. То же сказал Мосолов, что Столыпин высказывал царю свое неудовольствие на Трепова, что он разговаривает с корреспондентами и эти интервью печатаются. Вообще отношения Столыпина с Треневым самые дурные. Трепову сказано, чтобы никаких интервью у него не было, чтобы в политику он не вмешивался. Гейнц говорил, что в Седлеце убито 100 евреев.
4 сентября.
Дедюлин назначен вместо Трепова дворцовым комендантом. Царь поторопился с этим назначением.
8 сентября.
Максимович говорил, что он не сам оставил свое место старшего председателя судебной палаты, а был уволен за то, что отложил разбор дела Хрусталева (Носаря). Лауниц сказал, что молодежь, которой в Петербурге 23 тыс. человек, «шевелится». Максимович рассказал, что за два дня до начала дела он говорил предводителю дворянства гр. Гудовичу, что дело это придется отложить, но что отсрочка этого дела повлечет за собой его увольнение. Щегловитов, Трепов и царь требовали, чтобы дело не откладывалось. Дума со своей стороны требовала того же, чтобы на этом деле, по мнению Максимовича, разыграть революцию. Все свидетели по этому делу явились с браунингами, жандармы тоже были вооружены. В заседании присутствовали члены Думы – Родичев. Набоков, Аникин, Жилкин и др., именно такие, которые не скрывали своего сочувствия к подсудимому, – отложить было необходимо. И на другой день Максимович получил письмо от директора Департамента юстиции с предложением выйти в отставку.
10 сентября.
Интересный рассказ слышала от Палтова про Александра III и Черевина. Это было накануне 22 июля, дня именин царицы, матери царя. Ежегодно царь с семьей из Петергофа на яхте «Александрия», которой командовал Палтов, ездил к панихиде в Петропавловский собор. На этот раз погода была скверная, лил дождь. Царь, входя на яхту, сказал, что по такой погоде лучше не ездить, и приказал дать знать в крепость, что не приедет, и заказать панихиду в 2 часа в Петергофском соборе. Так как завтрак был приготовлен на яхте, то царь отправился с семьей в столовую, куда была приглашена, кроме прибывшей с царем свиты, и небольшая команда яхты – два офицера и двое еще служащих на яхте. Царь сел посредине стола, возле него – царица, Михаил Николаевич, Алексей Александрович, Рихтер, Басаргин; с другой стороны – возле царя фрейлина Кутузова, около нее цесаревич, теперешний царь, затем другие вел. князья, Черевин; напротив царя – командир яхты Палтов. Царь был не в духе и тер себе лоб.
Черевин только накануне вернулся из кратковременного отпуска, из костромского имения, куда ездил через Нижний. Под впечатлением Баранова, который был тогда нижегородским губернатором, Черевин стал говорить про его деятельность восторженно. В этот год свирепствовала холера, и в Астрахани губернатор Тевяшев, который ради жены своей, Козловой, пользовался расположением царя, оказался ниже всякой критики – во время беспорядков так перепугался, что спрятался от буйствовавшей толпы под стол. Баранов же, напротив, издал приказ – тех, кто производил беспорядки и смущал население ложными слухами, вешать или назначать санитарами в холерные бараки. Черевин прямо высказал, что в России он признает только одного губернатора – Баранова. Царь нахмурился еще сильнее, еще крепче стал тереть себе лоб и сказал:
– И что ж, по-вашему, надо сделать?
– Назначить повсюду областных генерал-губернаторов и дать им большие права, чтобы они действовали самостоятельно, а не ожидали указки с Б. Морской, а то теперь Россия управляется столоначальниками, – отвечал Черевин.
– И таким областным генерал-губернатором назначить П. А. Черевина? – не без язвительности сказал царь.
– Нет, ваше величество, куда Черевин теперь годен, всем известна его болезнь, не об этом дело.
– Vous etes trop mou (Вы слишком мягки (франц.).), – сказал царь.
– Ваше величество забываете, что Черевин был у М. Н. Муравьева в Виленском крае во время мятежа и под его руководством там немало ему пришлось поработать.
– Но там Муравьев действовал, а Петру Александровичу приходилось только исполнять, – уже совсем сердито сказал царь.
– Но, ваше величество, когда Муравьева назначили судить Каракозова, он тотчас взял к себе в секретари Черевина.
На это царь сказал:
– Vouz avez le cœur d'une jeune fille (У вас девичье сердце (франц.).).
Разговор принимал тревожный характер. На эти слова царя Черевин обратился к старой фрейлине Кутузовой:
– M-elle, ne pourriez-vous pas me dire, ce que c'est le cœur d'une jeune fille? Ne l'ayant jamais ete, je ne puis me faire une idee du cœur d'une jeune fille. (Мадемуазель, не могли бы вы сказать мне, что такое девичье сердце? Мне трудно себе это представить, так как я никогда не был девушкой (франц.).).
Разговор на этом оборвался. Завтрак кончился, царь, нахмуренный, уехал с яхты. О. Б. Рихтер укорил Черевина за то, что он за завтраком так сердил царя. Но на другой день Черевин встретил Рихтера со словами, что вот он вчера его ругал за его разговор, а сегодня он за него получил благодарность от царицы Марии Федоровны.
13 сентября.
Говорят, что царь оттого продолжил свое путешествие в шхерах, что Столыпин не пускает его вернуться в Петергоф, так как не все те, которые устроили против царя заговор, пойманы, что возвратиться царю небезопасно.
16 сентября.
Грингмут рассказывал о своем свидании со Столыпиным, который, между прочим, восторженно говорил Грингмуту о саратовском земце Львове, с которым, когда он был губернатором в Саратове, он не виделся ради его революционного направления, а Грингмуту хвалился, что Львов сам приехал к нему для переговоров, когда шла речь о кадетах, чтобы они вошли в состав министерства. На это Грингмут ему отвечал, что Столыпин не принимает в соображение, что Львов и кадеты приехали к нему не как к Столыпину, а как к премьеру, в чаянии, что авось устроиться могут, получить министерские портфели, которые им очень желательно заполучить. Тоже характерно, что Столыпин сказал Грингмуту, что ему известны его убеждения, что он не просит его их изменять, но просит его помогать ему во время новых выборов. Столыпин сказал Грингмуту, что выборы в новую Думу будут производиться по тому же закону, как и в первую, с тою только разницей, что тогда правительство совсем устранилось от выборов, а теперь – наоборот, будет стараться, чтобы выборы дали хороших людей.
Грингмут про А. И. Гучкова говорил, что составилась его репутация, что ничего в нем нет выдающегося, – пустой человек.
19 сентября.
Никольский при Грингмуте рассказал следующее про Дубровина. Когда писался устав его общества, там было сказано «неограниченный царь». Когда же устав был отпечатан, слово «неограниченный» исчезло. На съезде члены оного пристали к Дубровину, почему этого слова нет. Дубровин разным лицам повторил по секрету, что это слово исключил Столыпин. Тогда несколько человек поехали к Столыпину узнать, почему исключено это слово. Столыпин отвечал, что он не исключал этого слова. Когда же эти лица передали Дубровину ответ Столыпина, он замялся и сказал, что кто бы ни исключал, все равно – слово уже исключено. Это так возмутило многих приехавших в Петербург на этот съезд, что они тотчас же уехали обратно.
20 сентября.
Приселков очень осторожен в суждениях о Столыпине, но прямо высказывал, что у Столыпина нет твердости, все идут колебания то в одну, то в другую сторону.
По словам Приселкова, который в штатском платье много находится среди разной публики, в народе чувствуется сильное возбуждение и озлобление. Когда он разговаривал с некоторыми лицами, получал ответ:
«Ну что ж, нас убьют, если поймают, но останутся вот эти малыши, – при этом они показывали на своих детей, – они пойдут по нашим стопам». Мясоедова-Иванова высказывала в отношении народа то же, при этом сказала, что муж ее, который теперь замещает Шауфуса в Совете министров, болеет душой, когда слышит пустые разговоры, которые там ведутся пустыми, глупыми министрами, как Кауфман, Щегловитов и другие. Про Шауфуса она сказала: «Ну какой это министр! Он до глупости мелочен, теряется в мелочах, а серьезное дело стоит». Сказала она, что слышала, что Шауфуса провел в министры или вел. кн. Николай Николаевич, или покойный Трепов.
23 сентября.
Был вчера А. А. Мосолов, который три недели провел с царем в шхерах. Говорил, что там отдохнули, делами совсем не занимались. Когда заговорили о Бирилеве (морском министре), Мосолов только рукой махнул и сказал: «Шут гороховый». Одевался Бирилев там всегда в охотничий костюм, который сам для себя изобрел, а про себя сказал, что охотится только по высочайшему повелению.
28 Сентября.
Сегодня Мордвинов говорил про отчаяние Григориянца (смотритель над домами Министерства внутренних дел), что он вчера должен был доложить Столыпину, что П. Н. Дурново из казенной квартиры увез всю мебель к себе. Столыпин приказал донести себе об этом официально. Вот срам! Дурново при уходе из Министерства внутренних дел получил подарок царя – 200 тыс. руб.
1 октября.
Евреинов (секретарь Лауница) говорил, что Лауниц и Столыпин между собой в очень дурных отношениях. Особенно недолюбливает Лауница Трусевич (Департамент полиции), который действую враждебно на Лауница у Макарова, который в свою очередь влияет на Столыпина. По словам Евреинова, Макаров – настоящий прокурор: был либералом в Саратове при Энгельгардте, консерватором во времена Плеве, а теперь снова у него совсем красная окраска, но он ее скрывает.
2 октября.
Когда Е. В. сказал Максимовичу, что нападают на председателя судебной палаты Крашенинникова, что он очень либерально ведет дело Хрусталева, Максимович отвечал, что у Крашенинникова дело это ведется без скандалов, а у него они были бы бесконечные; что Крашенинников начинает свою карьеру, а он ее кончал: что это первое дело Крашенинникова, его пробный камень. Крашенинников допускает чтение резолюций, постановленных разными лицами, вне суда, а он бы этого не допустил, так как это не к делу; «цветы», которые подносят подсудимым, он бы тоже не допустил, а судить иначе, как при открытых дверях, – нельзя было. При этом Максимович сказал, что он бы подсудимых осудил на каторжные работы, а теперь они будут приговорены «к поселению».
4 октября.
Вспоминал Ухтомский 16 октября, канун пресловутого манифеста, как собрали редакторов в редакцию «Слова», как Пиленко встал на стол и читал завтрашний манифест, какой поднялся рев негодования, что мало дано, что не того ждали. Как ночью перед его домом, где находится напротив дом предварительного заключения, несметная собралась толпа с красными знаменами, стали разбивать окна и двери, чтобы выпустить заключенных, как полиция сначала церемонилась, а потом стала разгонять. Затем, 17-го утром прием редакторов у Витте, как Проппер лез с кулаками на Витте, который от него все пятился и выказал при этом полную неспособность, даже трусость.
Кого ни послушаешь, все одного мнения относительно выборов в Думу, что следует изменить способ избрания. Когда здесь был ярославский Римский-Корсаков, он про это говорил Столыпину и остальным министрам, и все были с ним согласны. Бар. Штакельберг и гр. Толь оба слышали за достоверное, что царь против изменения избирательного закона, но если Дума будет неудачная, – немедленно разогнать ее и тогда решить, собирать ли новую Думу. Вот мнение царя!
Мещерский («Гражданин») говорил Ухтомскому, что хотя жил одновременно с Витте в Гамбурге, но избегал свидания с ним, но что слышал, что никогда Витте так не мечтал снова быть у власти, как теперь, что он все делает, чтобы снова стать популярным в России и вернуться в Петербург в качестве человека с неограниченной властью.
5 октября.
Рассказывают, что теперь фаворитом является адъютант Бирилева Погуляев, которого цари возлюбили донельзя. Он себе на днях повредил ногу и по этому случаю получил из Петергофа депешу, что там за него тревожатся, как провел он ночь, лучше ли ему? Депеша подписана: «Николай и Александра». Это ли не самодурство! Погуляев же от ноги даже не лежал, а порхал по гостиным.
7 октября.
Приселков говорил, что очень волновались министры, когда толковали насчет Московского университета. В конце концов, чтобы написать свое мнение и окончательно столковаться, они забились в курьерскую комнату, чтобы их не беспокоили. Это во дворце-то не нашли другой комнаты! Эта комната грязная, печь с горячей лежанкой, грязный стол, негде повернуться. Таким образом, министры там совещались 4 часа, обсуждали, как поступить насчет университета, что ответить московской депутации.
Относительно напечатанного сегодня в газетах известия, что якобы Извольский хлопочет насчет займа, Н. А. Зиновьев сказал, что Извольский так глуп, что ему поручать ничего нельзя, – во всем провалится.
8 октября.
Бодиско сказал, что Столыпину много портят Щегловитов и Кауфман – оба радикалы. Про своего министра, Васильчикова, Бодиско сказал, что он консерватор и потому ему, Бодиско, теперь много работы в Министерстве земледелия, что теперь там спрос на консерваторов.
9 октября.
Мезенцова, сестра которой Якунчикова, очень дружит с m-me Кауфман, говорила, что Кауфман высказывал, что никаких льгот от него, т. е. за время, что он управляет министерством, евреи не получили, что все это было дано и сделано до него.
Говорила сегодня Дедюлкна, что все смеются над Лауницем, что он сидит в градоначальстве, как в крепости, никого не принимает, страшно трусит, что дочь его и Болдырев его пугают и никуда не пускают.
12 октября.
Мордвинов говорил, что Столыпин с Коковцовым совсем разошлись, а вчера говорили, что Кауфман с Коковцовым совсем поссорились, что Витте написал Столыпину письмо, в котором бранит двух его коллег – Шванебаха и, кажется, Коковцова. В письме своем Витте говорит про длинные уши Шванебаха. Столыпин прочел это письмо в Совете министров.
14 октября.
С. А. Толстой говорил, что между Коковцовым и Столыпиным не только дурные отношения, но прямо борьба, что вообще весь Кабинет находится не в солидарном направлении, каждый проводит свое собственное мнение, свое направление.
15 октября.
Валь говорил относительно Витте, что он не приехал в Петербург, несмотря на то что ему был выслан салон-вагон в Вержболово, оттого, что он получил письмо от Столыпина, что царь не желает, чтобы он возвращался.
18 октября.
Клингенберг вспоминал, как он, в бытность еще могилевским губернатором, за две недели до покушения на него был у царя, который сказал ему, между прочим, что он «понимает манифест 17 октября и конституцию совсем иначе, как здесь их понимают». По этикету Клингенберг не мог спросить: где и кто?
21 октября.
Лауниц сказал, что, когда везли преступников казнить, ехал с ними и священник. Было очень холодно, все мерзли. Священник при этом сказал: «Вам еще ничего, всем один конец, а мне возвращаться придется».
22 октября.
Штакельберг рассказывал, что при его представлении царю, когда царь на его слова, что в Волынской губ. спокойно, сказал, что там и раньше было спокойно, он ему возразил, что раньше не было спокойно, был еврейский погром. Тон, каким царь на это сказал: «Что ж, это только еврейский погром», был таков, что чувствовалось, что царь ни за что не считает такой погром, даже сочувствует ему.
25 октября.
Говорили сегодня, что первую роль у царя и царицы играет Настасья Николаевна Лейхтенбергская, которая разводится с мужем и выходит замуж за вел. кн. Николая Николаевича. Эта Настасья Николаевна, говорят, воплотила в себе медиума Филиппа, что он в нее вселился, и она предсказывает, что теперь все будет спокойно, но говорит, что преображенцев надо строго наказать. Царь и царица верят каждому слову этой Настасьи ради предсказываемого ею полного спокойствия; оба они обретаются в ожидании этого полного спокойствия и потому веселы и беспечны. В случае беды эта Настасья всегда найдется – скажет прогневали, – кого? Бога или Филиппа – не ведаю. Снова ей поверят и опечалятся. Это ужасно!
28 октября.
Возмущает всех, что в суде над Преображенскими солдатами главные виновники избегли кары. Приселков говорил, что это дело рук полкового адъютанта Свечина, который ведал музыкантами, а так как главные зачинщики – музыканты, то он и устроил так, чтобы их вернули без суда в Петербург, и они продолжают находиться в полку. Говорят, что фрейлина Оболенская просила царицу расположить царя не так строго судить преображенцев, на что царица резко прервала ее и сказала, что, напротив, она уже просила царя применить к преображенцам самые суровые меры.
30 октября.
Сказал Севастьянов, что сегодня в проходившего по Тверской, возле церкви Благовещения в Москве, Рейнбота брошена бомба, которая разорвалась и ранила полицейского Кульжинского. Рейнбот остался невредим. Преступник ранен в голову и задержан. У него оказался билет члена летучей боевой дружины. Затем Дейтрих сказал, что преступник убегал, бросив бомбу, и отстреливался, и Рейнбот сам его подстрелил. Дейтрих говорил, что охранному отделению известно было про ту группу экспроприаторов, которая похитила деньги 14 октября, но охранное отделение ожидало покушения на Столыпина в этот день. У этих людей было два автомобиля и два рысака. Последние были заплачены по 1500 руб… готовились для того, чтобы увезти преступников. Автомобиль однажды остановился против окон Зимнего дворца, где живет Столыпин. План их был бросить самые сильные снаряды с автомобиля, взорвать дворец. Теперь этим людям пришлось все ликвидировать ради того, что их более половины взято и теперь уже расстреляно. Как эти люди умеют отвести глаза! Верно сказал Клингенберг, что кража с бомбами на станции Рогово – ничего в сравнении с кражей 27 винтовок в Севастополе у караула.
31 октября.
Сегодня Батьянов спросил меня, в кого стрелял Рейнбот, в того, которого держали или который убегал. Этот вопрос был неспроста, – здесь говорят, что Рейнбот стрелял в того, который уже был задержан. Лауниц сказал, что у экспроприаторов 14 октября были два автомобиля и 4 лошади, что все они (30 человек) уже задержаны и их будут судить военно-полевым судом.
Вчера вернулся Витте. В доме его не знали, что он приедет. По словам Лауница, был запрос в его доме, когда он вернется.
Был у нас преображенец Старицкий в новом мундире, который дали преображенцам, ссылаемым в Медведь. Просто волосы дыбом становятся, когда послушаешь, как раздули эту историю в полку, как начальство здесь вело дело несуразно. Какое жалкое и гнусное существо вел. кн. Николай Николаевич! Как офицеры преувеличили, и начальство поглупело и сгубило стольких людей!!
Рассказал Старицкий про это дело следующее. Прошлой зимой случилось, что агитаторы завлекали солдат «на чаек» и попавший туда должен был держать это в тайне. Когда про это было узнано в полку, Старицкому поручено было сделать следствие, и завлеченные солдаты были удалены из полка в армейские полки на два года. В Красном Селе, в лагере, настроение полка ничем не отличалось от настроения других полков, только в этом году чаще раздавались крики: «На родину!». Люди были в более нервном, повышенном состоянии. Когда офицеры спрашивали, унимая солдат, почему они кричат «на родину», солдаты отвечали, что, когда раз-два закричишь «на родину», на сердце легче становится.
8 июля преображенцы стали готовиться к выступлению в Петергоф для несения там караула. Вечером солдаты более чем в предыдущие дни кричали «на родину», и к этим крикам еще прибавилось: «Не пойдем, а поедем». Старицкому, который был дежурный по полку, об этом было доложено. Он пошел к людям и объяснил им, что полк пойдет в пешем строю, что это делается с целью приучить их к ходьбе для военного времени. Солдаты разошлись спокойно, он же сам, сообщив о происшедшем заместителю командира полка Трубецкому и ротным, лег спать. Ночь прошла спокойно. В 5 часов утра полк в полном порядке вышел из Красного и в полном порядке пришел в Петергоф. Вечером фельдфебель роты Старицкого пришел ему сказать, что люди неспокойны, что собрались в манеже. Старицкий вместе со своим помощником пошел в манеж, двери которого оказались запертыми, но по требованию Старицкого были отперты. Там было от 100 до 150 человек. Все они были в приподнятом настроении, и, на приказание Старицкого разойтись, никто не тронулся с места. Когда Старицкий вошел в манеж и спросил солдат, почему у них такое сборище, ответ был: «Пришли потолковать о своих нуждах». Послышались единодушные голоса: «Долой Старицкого! Вон сыщика!» (это последнее было говорено по поводу того следствия, которое было поручено Старицкому в полку). Других угроз не было. Старицкий стал искать глазами людей своей роты, но ни одного не увидел. Минута была критическая. Медленными шагами, с остановками, он начал уходить с Астафьевым. Тогда раздались крики «стой!». Но этому крику он не внял и с остановками вышел. После этого в лагере водворилась тишина, – солдаты разошлись.
Полковой командир Гадон сообщил об этом начальнику дивизии Озерову, тот корпусному командиру Васильчикову, который, в свою очередь, доложил вел. кн. Николаю Николаевичу. От вел. кн. Николая Николаевича дано было знать, что для беседы с солдатами приедет Озеров. Озерову дано было приказание говорить с солдатами самым миролюбивым образом, не поднимая разговора о вчерашней сходке и об их криках. По приезде в полк Озеров удалил всех офицеров и начал беседу с солдатами с того, что он приехал к ним не как начальство, а как товарищ, чтобы они были с ним вполне откровенны. что никаких взысканий на них наложено не будет. Солдаты заявили, что свои требования они предъявят на бумаге, и написали 16 пунктов. Когда Озеров затем передал весь свой разговор с солдатами Гадону и ротным командирам, все пришли в ужас. Гадон и офицеры отлично знали, кто мутит в полку, и находили, что этих лиц надо арестовать, но теперь было обещано, что никому никакого наказания не будет. Ротные командиры отправились в роты разбирать предъявленные солдатами пункты. Многие из солдат не все понимали, что там написано, но все единодушно стояли за один пункт, что «землицу» дать надо.
Гадон отправился подать свою отставку, первым же подал в отставку Старицкий, которому солдаты кричали «вон»… Он находил, что при таких условиях, когда солдатам даже внушения не было сделано, оставаться в полку ему немыслимо. Это происходило 10-го числа. Отставка Гадона принята не была. Царь его принял ласково и сказал ему, что ему ничего не угрожает.
В это время полковые смутьяны Басин и Прытков во время бесед ротных с солдатами смело себя держали. Понимая, что если этих двух лиц не арестовать, то опять возникнут митинги, 9-го числа дано было знать об этом вел. кн. Николаю Николаевичу, который в эту минуту находился у своей дамы сердца Потоцкой. Оттуда он снесся с царем и известил командира Гадона, что сделаны распоряжения, что из Красного Села уже отправлено войско, всякого рода оружие с пулеметами, чтобы увезти из Петергофа преображенцев. Все офицеры пришли в ужас от этого сообщения. Гадон доложил вел. князю, что никакого возмущения нет, что полк в данную минуту на учении и в нем все спокойно. Он получил на это ответ:
«Que voulez-vous que je fasse? C'est la volonte de monsieur d'en haut» (Как, по-вашему, я должен поступить? Такова воля господина выше(франц.).), т. е. царя. Вот цинизм!
Гадон стал умолять, чтобы остановить войско, которое шло форсированным маршем на разоружение полка. Наконец Гадону удалось уговорить вел. князя позволить ему самому взять оружие у солдат. Тогда он выстроил полк, арестовал сначала Басина и Прыткова. которые спокойно исполнили приказ, а потом взял оружие у тех рот, которые были виноваты. Войска, т. е. пехота, кавалерия, артиллерия и пулеметная рота, остановленные невдалеке от полка, конвоировали затем полк до Красного Села, где было объявлено полку, что мятежные роты с их офицерами ссылаются в село Медведь, где будет произведено следствие над их проступком и затем суд. Под конвоем Финляндского полка преображенцы были отправлены в это село. Финляндцы вели себя по отношению преображенцев с большим тактом, не так, как драгуны, которые всю ночь стояли пикетами вокруг полка, оскорбляли офицеров и солдат, а когда им Преображенские офицеры доказывали, что они не правы, они грубили им.
Из Петербурга был приказ, чтобы преображенцев непременно обвинить по ст. 110, т. е. в каторжные работы. Во время беседы Гадона с вел. князем последним было сказано также: «Dans tous les regiments de Krasnoie Selo c'est mauvais, la position est insoutenable» (В Красном Селе во всех полках плохо, положение невыносимое (франц.).).
Старицкий обвиняет Трепова, что это он так повернул дело, что, когда Гадон вышел от царя, он встретил Трепова, который после него вошел к царю.
2 ноября.
Рассказал Зилотти следующее. В день 14 октября он был послан Бирилевым посмотреть, что случилось в Фонарном переулке. Он приехал туда на автомобиле, когда уже были отправлены раненые. Для полиции не оказалось извозчика, и двух – пристава и другого полицейского – Зилотти взял в свой автомобиль и привез их к тому месту, где находился раненый коновод экспроприаторов, назвавшийся «Сергеем».
Он лежал на булыжной мостовой, голова его была прислонена к водосточной трубе, и Зилотти, опасаясь, чтобы он не умер, – не из чувства человеколюбия, а для того, чтобы можно было узнать что-либо от него, – не обращаясь ни к кому, сделал несколько замечаний, что он может умереть, что надо ему расстегнуть ворот и проч. Караул над этим раненым поручен был прапорщику Асееву, который с места написал вел. кн. Николаю Николаевичу обвинение на Зилотти, что он-де высказал сочувствие преступнику. 18-го числа Зилотти получил повестку явиться к генеральному прокурору. Он думал, что его вызывают в качестве свидетеля, а оказалось – в качестве обвиняемого и по такой статье, которая влекла за собой каторжные работы. Это было сделано по высочайшему повелению, благодаря докладу Бирилева царю. Зилотти удалось избегнуть этой кары.
3 ноября.
Берг говорил про Гучкова, что удивляется всему тому, что про него пишут, что это ничтожный по умственному развитию человек, что оба брата доселе ничем не выделялись; отец их был в Москве дисконтером векселей – профессия не из завидных.
9 ноября.
Мосолов говорил о всеобщем возмущении, что царь 6 ноября до половины десятого утра оставался на ужине в Гусарском полку, что старые гусары, как Мейендорф и др., зевали, раскисли, а царь все сидел. На другой день, в 11 часов, был с докладом Редигер, который возмущен этим. Царь ему сказал, что вон он только что вернулся с праздника, а чувствует себя совсем свежим, а Редигер говорит, что во время доклада он зевал.
