Александр Владимирович Хомчик
Поздравления. Том 2й
Как раз тогда китайский генерал Чжан Дзолин бесцеремонно отобрал у нас КВЖД. Обиду мы проглотили, но посадили всех китайцев… Обвинения – тогда появилась расхожая поговорка: «Докажи, что ты не верблюд»… Одна знакомая дама служила в Румянцевской (ныне Ленинской) библиотеке… Каждая комиссия задыхалась от тысяч, нет, сотен тысяч, а в последних инстанциях как бы не миллионов заявлений, рассматривала их, как требовали инструкции, «с максимальной бдительностью», в народе говорили «бздительностью»… Сумасшедший дом – там скрывались от суда, от чистки, от уплаты налогов вполне нормальные люди – нэпманы, торговцы, обыкновенные советские служащие, но с сомнительным социальным происхождением…
Беды, какие нежданно и негаданно осенью 1929 года обрушились на многотерпеливую и многострадальную нашу Родину, и прежде всего на крестьянство. Газеты неистовствовали. Бдительность, классовые враги, кулаки, лишенцы, разгромить, уничтожить, ликвидировать… Наряду с безудержным восхвалением великого и мудрого Сталина. А советский классик Максим Горький навечно опозорил себя перед потомством кровожадным лозунгом «Если враг не сдается, его уничтожают». И был подобный, придуманный еще Лениным лозунг: «Кто не с нами, тот против нас»… Колхоз-то тот, кто вступать не хочет, кто сопротивляется, тот враг…
В годы НЭПа крестьяне стали по всей стране производить много сельскохозяйственной продукции, стоившей дешево, а товары промышленные стоили дорого, денег у крестьян не хватало. Образовался разрыв между ценами, так называемые «ножницы товарища Троцкого»… Нэпманы торговали, заводили мелкие предприятия и процветали… Фининспекторы брали с них налоги, сперва умеренно, потом зверски, требовали уплатить один налог, потом второй, третий. Нэпманы прогорали… Но как раз в дни заключения моей матери я видел ее во сне – очень страшно – и написал домой, спрашивая, что с ней случилось… Профессор Рамзин: «Что государству нужнее – мой труп или мой труд»? Эти слова якобы очень понравились Сталину, и он приказал суду смертных приговоров не выносить. Все обвиняемые – профессора, ученые, крупные инженеры – получили по десять лет, и их отправили в только что организованные тогда «шарашки»…
Указ Моссовета о выселении из Москвы всех лиц, лишенных избирательных прав и нигде не работающих… Но началась кампания против детей классовых врагов, скрывших в анкетах свое происхождение. В тот год придумали, как их раскрывать… Из дома пишут, чтобы не приезжали, загоняют в колхозы, иных родных раскулачили, выслали, малых детей не пожалели… Об извозчиках. Лошадей хлебом кормят, а трудящимся не хватает. И потому правительство вынуждено ввести карточную систему на хлеб и на другие продукты. Таково было очередное сваливание вины наших неумелых руководителей на кого-то еще… Трамваи с перевозками не справлялись, о такси тогда и слуху не было. Люди стали ходить пешком и близко, и далеко…
С октября 1929 года. Тогда многих лишенцев выселяли из Москвы… Выселяли священников, выселяли нэпманов… Число заключенных увеличилось как бы не в десять раз, лагеря были не только в Соловках, но и на материке. …Побег из Соловков – смельчаки добрались до Финляндии. Можно себе представить, какая в западном мире разразилась сенсация! Словно с другой планеты явились изможденные, в лохмотьях, однако живые люди. И то, что они рассказывали, казалось совершенно невероятным. В кармане одного из них случайно сбереглись талоны, по которым можно было догадаться, что инопланетяне получали хлеб и обед в зависимости от выполнения норм выработки… Горький после плавания по Беломорско-Балтийскому каналу уже ни за кого не просил и не заступался.
…До покупки знаменитого Архангельского село Котово было родовым имением князей Юсуповых. …Введенная тогда карточная система. Рабочим полагалось столько-то хлеба, служащим – меньше, иждивенцам – еще меньше, сколько именно – не помню; лишенцам карточек вообще не давали… Тогда смельчаки из крестьян, жившие недалеко от государственных границ, спасаясь от колхозов, убегали в капиталистические страны, наши рубежи, видимо, не шибко охранялись. Власти выкинули лозунг «Граница на замке»! …Сразу резко подорожали продукты на рынке. «Рынки закрыть и частную торговлю запретить»! Промтовары в магазинах разом исчезли…
Исчезли приключенческие рассказы… зато выпятились вперед материалы о Гражданской войне, подчас вовсе бездарные… За что сажали? Ходила поговорка: «Был бы человек, а статья на него всегда найдется». Политграмота – да, сколько десятков лет подряд бедные студенты грызли, грызут и будут грызть всю эту, на последующей работе совсем им ненужную, безмерно сухую и скучную схоластику. И выходят врачи, которые не умеют лечить, и учителя, которые не умеют учить… А обувь в Москве исчезла из магазинов… Тогда общедоступные столовые одна за другой закрывались, превращались в пункты питания для рабочих и служащих, имевших пропуска. На рынках иногда я покупал пирожок или стакан сметаны, но милиционеры гоняли продавцов.
Постановление Московского комитета партии – у всех лиц, лишенных избирательных прав, золото реквизируется… То, что тогда издавалось, по большей части пылало ненавистью к врагам социализма, до небес превозносило существующий строй… А сколько известных и неизвестных, несомненно талантливых художников, писателей, музыкантов погибло в лагерях, а их творения превратились в пепел… Нашему государству, ставшему «на сталинские рельсы индустриализации», требовалась валюта, чтобы покупать за границей тракторы, грузовики, станки, чтобы платить многочисленным приглашенным на стройки специалистам-иностранцам; наших было мало, и нашим не доверяли – могли оказаться вредителями… Один способ: отбирать у крестьян-единоличников и колхозников зерно, не оставляя им не только на семена, но и в иных краях и на пропитание.
«Грузил по ночам за кусок хлеба мешки с зерном на английские пароходы». Другой способ: отправлять за границу лес… Третий способ: продавать сокровища искусства… Четвертый способ: более или менее стихийно организовывать различные артели… с классово проверенными членами… Пятый способ: открывать специальные магазины, где иностранцы за валюту могли бы покупать все, что хотели. Торгсин – означало: торговля с иностранцами… Был открыт специальный антикварный торгсин… Были торгсины-рестораны – «Метрополь», «Прага», «Савой». Иностранцы там кутили за доллары. Но и любой гражданин мог туда принести, например, золотые часы, сдать их в кассу по весу и тоже прокутить их стоимость согласно официальному курсу… Торгсинов продовольственных было много по всей Москве…
В каждом малом городке найден весьма успешный и прибыльный способ выкачивать золото, а позднее и золото, и серебро, ранее припрятанное местным населением… Милиционеров, которые постоянно толкались по улицам, пристально всматривались в прохожих, разгоняли собиравшихся более чем втроем… Но для основного класса, для крестьянства, самыми страшными временами были последние три месяца 1929 года и первые три месяца 1930-го… Подавляющее большинство крестьян вступало в колхозы под угрозой раскулачивания… Началось массовое уничтожение скота и началось бегство крестьян со своих родных мест. Бежали на «великие стройки социализма», где на первых порах принимали без разбору всех, с любой справкой и без справки, а если ты прибыл еще с конем, то честь тебе и хвала. Бежали недалеко, в ближайший город, где устраивались как бог пошлет. Бежали в соседний район, добирались до приглянувшейся по пути бегства деревни, вступали в тамошний колхоз…
Когда в 1936 году там закрывался храм, двое переселенцев-активистов крючьями сдирали тончайшей резьбы старинный иконостас, на амвоне кололи иконы и жгли их вместе с рукописными книгами. …После той статьи («Головокружение от успехов») устремилось крестьянство из колхозов. В иных деревнях оставались одни председатели, в других колхозы вовсе разваливались, а в третьих колхозы, хоть и сильно поредевшие, сохранялись благодаря «сознательному классово-проверенному костяку» (выражение из тогдашних газет). Слабосильным бедняцким семьям, а также отъявленным лодырям и пьяницам, а также отдельным активистам просто некуда было деваться. Вот они и оставались в колхозах…
…Горят торфяники. Постановление горсовета – от каждого дома мобилизуется по одному трудоспособному… Братья Мейендорфы выкупили за валюту свою сестру, а мою тетю Феклу Богдановну – с мужем, дядей Алешей, и уже не с шестью, а с семью детьми. Все они уехали в Эстонию… А в 1930 году власти решили эти клубничные плантации прибрать к рукам, их попросту отобрали у владельцев участков, и был организован совхоз… Бедные, бедные россияне. Сколько переживаний и треволнений приходилось им переносить в течение всех семидесяти лет строительства социализма, когда они собирались в далекий путь! А зачем ехали? Лишь немногие в отпуск или по делам, а подавляющее большинство отправлялось за продуктами и промтоварами (мой папа рассказывал, что он ездил в Москву 12–14 раз за колбасой)…
«Твердозаданцы». Вот еще одно словцо из тех страшных лет, неизвестное нынешнему читателю. Это лучше кулака, но хуже середняка, на них накладывали «твердые задания», то есть обязывали в кратчайшие сроки сдать государству хлеб, внести столько-то денег, отработать столько-то дней. Выполнишь – могут дать второе твердое задание, не выполнишь – могут раскулачить, посадить. Такой крестьянин перед властью был беззащитен… Ленин не верил в Бога, а раз так, значит, все верующие – враги Советской власти. Их надо сажать… Их арестовывали, ссылали за веру… Ни одной частушки, прославлявшей колхозный строй, мы не записали, хуже того, в некоторых усмотрели кулацкую идеологию… Тогда выпускали сборники частушек, выдуманных досужими борзописцами… Не только на горемычных лишенцев, на всю землю Русскую спустился великий страх… А тогда всем студентам технических вузов велели снять форменные фуражки, за ними поснимали все эмблемы техники и инженеры, ибо всякое техническое обмундирование вызывало у бдительных начальников подозрение во вредительстве… Так высокое с прошлого столетия звание инженера покатилось вниз. …Власти не пускали за границу мужчин от 16 до 50 лет, а остальные – можете уезжать, если вас приглашают родные. Позднее, с 1931 года, догадались с каждого уезжающего получать валюту, а тогда за паспорта платили какие-то пустяки…
«Образование» я проставил: девять классов, тогда десятых еще не было… Мы покупали сливы – рубль ведро… Казаки – в безупречно белых хатах, несмотря на земляные полы, было очень чисто… Его семью раскулачили, выслали, а сам он скрывается. А всему виною были те купленные на его трудовые деньги предметы, которые в тогдашних крестьянских хозяйствах считались богатством (приобрели кровать с бубенцами, пружинный матрас и шифоньер)… Свирепствовала малярия, местных жителей она не трогала, заболевали приезжие. В те годы никому в голову не могло прийти такое – между собой разговаривать на запретные темы… Апшеронская зима – это сплошные дожди, мокрый снег и слякоть…
Тогда профсоюзы еще имели какое-то влияние в учреждениях и на предприятиях, например, они следили, чтобы всем рабочим и служащим обязательно ежегодно давали отпуска, а первый отпуск полагался через шесть месяцев после поступления на работу… Тогда половина России сорвалась с родимых мест, спасаясь от раскулачивания, от других бед, от голода, от ареста. …Явился торжествующий с билетами до Москвы, да еще в плацкартный вагон… Тот факт, что столько времени я жил под родительским кровом, ходил и в гости, и в театр, а не глядел в трубу нивелира, начальство сочло уважительным. А застрянь я в Москве год спустя, наверняка получил бы года три лагерей как злостный прогульщик… А тогда вышел весьма строгий закон: никто не имеет права увольняться с работы по собственному желанию, предприятия и учреждения сами решают: уволить или не уволить такого-то работника. Это называлось «закрепление кадров». Среди сотрудников… большинство из Туапсе, где остались их семьи и квартиры. Да, в один злосчастный день им объявили, что «Майнефтестрой» переводится ближе к производству, в Апшеронскую. И никаких разговоров и протестов! Все покорно поехали. Таковы были тогдашние законы…
С ними вместе постоянно обретался молодой военный, который во время рабочего дня сидел на табуретке у двери. Никто нам не говорил, Костя и я сами догадались, что оба инженера были заключенными… Был в «Майнефтестрое» и секретный отдел, где в комнатке с зарешеченным окном сидел один хмурый дядя, наверное, велась и тайная слежка за сотрудниками… Настало время мне призываться. Тогда допризывников… А третьих – сыновей лишенцев, сыновей кулаков, сыновей врагов народа – объявляли тылоополченцами и отправляли в лагеря как заключенных… Рассказал мне о жутком погроме, который организовали местные власти в 1933 году. У жителей было отобрано все – скот, птица, зерно, овощи, даже картофель, было запрещено засевать и засаживать усадебные участки. Наступил страшный искусственный голод, люди умирали семьями, добивала их малярия…
С 1926 года прекратилось преподавание истории, зато была введена политграмота. «Настоящая история нашей страны начинается с семнадцатого года»… Постепенно обрабатывалось общественное мнение. Разрушение старины начали не с храмов, а со зданий гражданских. Таков был хитрый расчет губителей старины… В 1930 году правительство объявило войну храмам… Закрывали их подряд, один за другим, сперва обносили дощатым забором, потом крючьями стаскивали резные иконостасы, иконы кололи на дрова, медную утварь сдавали в металлолом, всю старину увозили, книги метрические, исповедальные и другие отправляли в архивохранилище… В углу Красной площади, где был древний собор Казанской Божьей Матери, устроили общественную уборную… Молотов был один из немногих русских в Политбюро… Новая волна разрушений надвинулась уже после войны; в хрущевские времена сносили не вручную, а тракторами и бульдозерами… Тогда начинали осваивать берега Охотского моря, Колыму и Чукотку… собирались проводить силами миллионов заключенных… В Новосибирске… Тогда город был раз в пять меньше нынешнего…
Тогда телефоны еще не ставились на столы начальства. Единственный на всю контору аппарат находился у секретаря… Говорил о варварской рубке леса, о планах «давай-давай», о гниющих тысячах кубометров леса в тайге… Спецпереселенцы. Так впервые я услышал о существовании целого класса, да, именно класса, а не группы, не категории людей, совершенно бесправных… Всех: кто прятал хлеб, кто не хотел идти в колхозы, кто обитал в просторных избах, кто держал более двух коров и более одной лошади – изгонять, отбирать у них скот и все, что береглось в сундуках. И гнать. Куда гнать? Да на разное строительство…
Заглядывал в длинные-длинные бараки спецпереселенцев. Там справа и слева от прохода тянулись в два этажа нары. Каждая семья занимала отдельную часть, внизу спали кто постарше, наверху – кто помоложе. По обоим концам бараков круглосуточно топились железные печурки, на ночь зажигались фонари, висевшие под стропилами покрытой морозный инеем крыши, потолка вообще не было… Лекарств почти не было, бинтов не было. Маленькие дети, лишенные молока, нередко умирали, умирали и старики. Для кладбища выбрали пологий склон горы на берегу Мрассу. Начальство не давало досок на гробы, хоронили просто так – спускали в могилу…
А со спецпереселенцев 30 процентов заработка вычитали в пользу ГПУ… Но деньги у спецпереселенцев стояли на втором месте. Их не на что было тратить. В ларьке продавалась махорка, из продуктов лишь соль, из промтоваров мелочи. А выдавался, но не продавался хлеб. Хлеб был на первом месте. Выработала бригада норму – получай по восемьсот граммов на человека, перевыполнила – получай больше, даже до полутора килограммов, не выполнила из-за сильных морозов, из-за метели, если десятник не смилостивится – получай вовсе малость. Семье – жене, если не работала, немощным старухам, детям хлеба не давали ни вот столечко, только что баланду из столовой… И старались лесорубы почти без перекуров, через силу вкалывали, чтобы хоть мало-мальски накормить себя и своих детей. Здешние порядки от порядков лагерей для заключенных все же отличались. Тут не было ни колючей проволоки, ни зоны с охраной… Тогда остерегались откровенничать в длинных письмах, о недостаче продуктов не упоминали. О том, что переписка читается, догадывались по поврежденным конвертам… Если они ленятся, урезали им хлебные пайки беспощадно…
И тогда Лебедев на свой страх и риск приказал оставить лошадей в стойлах. Пусть люди впрягутся в сани. А сколько людей понадобится? Шестерым сани не сдвинуть. Десятники распределили – по десять человек на каждый воз. На подъемах сами впрягались на подмогу. Так и тащили за три и больше километра до берега реки. Ни о каких тракторах тогда никто и не слыхивал… Лесу навалили много, но вряд ли кто думал, как его вывезти, так и бросили догнивать… Во время первой пятилетки люди выпивали редко, и то при особо чрезвычайных обстоятельствах… Да и привыкли в нашей стране, что деньги улетают в трубу. Уплыли же в океан сотни тысяч кубометров заготовленного леса… Муки нет. А спецпереселенцев просто бросили на произвол судьбы. Каждый день умирали дети, умирали старики, умирали они сами. Каждый день на лодках переправляли мертвых через реку на кладбище…
Первый секретарь обкома Эйхе предлагал сокращать многосемейных. В течение последующих месяцев я несколько раз слышал красноречивые рассказы, как безжалостно выгоняли с работы тех, у кого было много детей. И родители метались по городам Сибири, забирались на дальний Север, на глухие золотые прииски в надежде где-то устроиться… Тогда еще существовал обычай: доставать билеты через носильщиков… и паспортную систему. В первое время она была введена, чтобы не пускать в Москву, в Ленинград, в Киев, в Одессу всех бежавших от коллективизации. Каждому нашему гражданину очень хорошо известно, что такое прописка… Через два года кладбище без предупреждения родственников было полностью срыто под строительство, и могила деда исчезла… Пасха всегда бывает при новолунии…
Корреспондент спросил старушку, за что сидел Оболенский. Та ответила, что он был князем. Да, для нее было вполне естественным – раз князь, значит, ему место только в лагере… У него был изъян, из-за которого он много терпел, – два его старших брата жили в Америке… Он поступил на работу, на изыскания вторых путей Дальневосточной железной дороги, собираясь летние месяцы проводить в поле, а на зиму на камеральную работу возвращаться в Москву. Нанялось много инженеров и техников. Когда же наступила осень, у них у всех отобрали документы и сказали: «Никуда вы не поедете, останетесь здесь, пока не построите вторые пути»… В те годы так могли поступать с самыми обыкновенными гражданами, заманили их, как окуней в вершу…
Гадала на картах, а это занятие даже безвозмездное, тогда жестоко каралось как пережиток «проклятого» прошлого… Для той бурной эпохи был типичен поток изобретений, удачных и неудачных… Читая газеты, они искренне верили, что колхозы – это очень хорошо, что пятилетки успешно выполняются под мудрым руководством великого вождя… Они были убеждены, что сажают только врагов народа, вредителей и жуликов… Хотя и в коммунальных квартирах, но нисколько не тяготились их теснотой – тогда жильцы редко ссорились… Где-то он раскопал копию обращения матери писателя А. Н. Толстого на царское имя: она просит присвоить ее малолетнему сыну фамилию и титул своего мужа, с которым не жила много лет. Выходило, что классик советской литературы – вовсе не третий Толстой…
В их учреждении служила зав. секретным отделом некая тетя, она постоянно шныряла по коридорам, заговаривала то с тем, то с другим, ее боялись панически и прозвали Ведьмой… Маша рассказывала, как на допросах ей все подсовывали бумагу с обвинениями профессоров, грозили лагерями. Она ничего не подписала… А профессора под нажимом следователей признались во вредительстве и получили разные сроки… У писателя Леонида Леонова. Тот рассказывал, что впервые на каком-то торжественном приеме увидел Сталина. Он коротышка, лицо его сплошь изрыто оспинами, а лоб низкий и покатый, как у неандертальца…
Тогда, в начале 1934 года, еще не применялись на допросах пытки, стремились брать на испуг, держали несчастных по нескольку часов без сна. И заключенные, обладавшие сильной волей, не сознавались в мнимых преступлениях… Тогда в загсах никаких проволочек еще не придумали, пришли, словно в сберкассу, а через пять минут – выходите…
