Александр Васькин
Повседневная жизнь советских писателей от оттепели до перестройки

Полная версия

Владимир Максимов, с юности познавший, что такое ГУЛАГ, не был наивен: вскоре, в 1973 году, его исключили из Союза писателей за написание «самиздатовских романов», отправив вместо Дома творчества в «желтый дом», то есть в психбольницу^[8]. В 1974 году он покинул СССР, а в 1975-м был лишен советского гражданства. В эмиграции писатель создал и возглавил журнал «Континент». А Юлий Крелин, который, собственно, и приехал впервые в Дубулты именно с Максимовым, продолжал бывать в Доме творчества, под крышей которого всё строчили и строчили свои романы-повести советские литераторы. Учитывая, что с каждым годом поток устремившихся на Запад их коллег все возрастал, оставшиеся словно решили компенсировать освободившиеся в литературе места и работали с еще большей интенсивностью. Так сказать, взяли на себя повышенные соцобязательства.

Бо́льшая часть писателей работала после завтрака, начинавшегося в 9 часов. А вот Фазиля Искандера вдохновение нередко посещало ночами: «Фазиль проживал там свою книгу. По-видимому, он писал по ночам – люди, жившие в комнате под ним, слышали, как начинал Фазиль ночами громко ходить, что-то говорил, затем наступала тишина… И вновь… Видимо, увидел, пережил, прожил – записал… Наутро он был напряжен, порой резок, не всегда достаточно лоялен к друзьям»⁷⁰. Познакомились они не в Доме творчества и не на съезде писателей – Крелин оперировал тестя Искандера.

Однажды Фазиль Абдулович, уехав в Москву, забыл в номере папку с рукописью – то была очередная глава из культового романа «Сандро из Чегема». Хорошо еще, что уборщица, нашедшая рукопись перед тем, как выбросить ее в помойку, подошла к коллегам Искандера справиться – может, он ее забыл, впопыхах оставил? Тут и вспомнился Крелину апокриф, как в Доме творчества «Малеевка» один писатель после завтрака не обнаружил рукописи – это заботливая уборщица выкинула «исчерканную» бумагу в мусорную корзину. Видимо, в те времена на дверных ручках еще не вешали табличку «Не беспокоить». А Искандера дома ждала телеграмма, отправленная в догонку поезду коллегами, подписавшимися как «эндурцы». Читавшим «Сандро из Чегема» смысл этого слова понятен…

Этот роман Искандера называют культовым вовсе не потому, что он против культа личности. Сама история создания и публикации этого плутовского (по выражению автора) произведения причудливым образом наложилась на постоттепельный период развития советского общества и литературы. Первая новелла (а всего их написано 32) увидела свет в 1966 году в «Неделе». В 1973 году в «Новом мире» опубликован журнальный вариант романа, сильно потрепанный цензурой. Автор продолжал «досочинять» свое главное произведение, в итоге в 1989 году вышел трехтомник. Проработавшая в «Новом мире» четверть века, Наталья Павловна Бианки, редактировавшая рукописи и при Симонове, и при Твардовском, вспоминает, как «проглотила» будущий роман за два дня. После чего огорчила автора, сказав ему, что напечатать «Сандро из Чегема» нереально. «Как же ты не поняла, что этот роман наподобие детского конструктора разбирается по частям? Выбрав соответствующие главы, я его обязательно напечатаю», – ответил Искандер. И так и сделал, заметив: «Я не могу жить и не печататься, не говоря уже о том, что у меня семья и ее надо просто-напросто кормить»⁷¹. Но печать романа по частям не пошла ему на пользу.

Вспоминая свой вклад в «дубултский период» советской литературы, Юрий Крелин отдал дань и «радости общения», и «ужасу и мраку тогдашнего нашего бытия». Писатель признается, что в Дубулты, «порой ловя косые взгляды в ответ на мою русскую речь, я ощущал себя причастным к оккупации. Вроде бы абсурд, смешно: я – оккупант. И тем не менее…»⁷². Действительно, как бы плохо ни относились местные к гостям из Москвы, но латышская уборщица все же не выбросила рукопись Искандера. А могла бы… Но хорошие люди везде есть.

Что касается нелюбви местных жителей к русскому языку, то могу лишь засвидетельствовать, что такое встречалось в Риге и Юрмале и в конце 1980-х годов. Иные продавщицы в магазине словно теряли слух, завидя русскоговорящих покупателей из Москвы. Но нельзя сказать, что это было повсеместно.

Бдительный поэт Владимир Бушин в феврале 1976 года в Дубулты, закончив очередное произведение, решил зачем-то послать его в Москву по почте: «Отправил и пошел гулять. Через час спохватился – нет кошелька, а в нем, вспоминаю, около 50 р. Возвращаюсь на почту… “Извините, девушка, я тут час назад…” Смеется и протягивает мне кошелек. И это тоже дух прежней Латвии, хотя девушка была русской»⁷³. Вот и славно.

Грустные мысли все же приходили к литераторам нечасто, ибо Михаил Львович Бауман как мог развлекал их: лишь бы довольны были! Для писателей организовывали поездки на автобусах за грибами и ягодами, возили в Кемери, известное своими лечебными грязями. «Раз в месяц возили в Сигулду на весь день с обедом в термосах. Не говоря об охотничьих и рыболовных турах на большом катере Дома творчества», – рассказывает Вадим Михайлович Крохин. Ему запомнилась необычная поездка группы писателей в составе Беллы Ахмадулиной, Алексея Арбузова, Михаила Шатрова и Юлиуса Эдлиса на лесное озеро с фазендой и баней: «В озеро с огромным камнем прыгали после парилки нагишом все… и Белла, которая залезла в этом виде на камень, как на сцену, и читала стихи. По этическим соображениям я никогда не публиковал эти кадры. Но во время возвращения мы остановились на дороге около какой-то горевшей машины, из которой успели выпрыгнуть ее пассажиры! А Белла своими ладошками пыталась ее потушить, бросая в огонь придорожный песок!»

Сколько стоила путевка в Дом творчества в Дубулты? В начале 1970-х годов однокомнатный номер в главном корпусе обходился писателю в 130 рублей за 24 дня. Если с литератором приезжали родственники, то за их расселение он платил отдельно. Анатолий Курчаткин свидетельствует: «24 дня были со скидкой, сверх того – плати по полной стоимости… При этом получить путевку в хорошее, летнее время обычному, рядовому члену Союза [писателей] было весьма нелегко»⁷⁴.

Путевки добывались разными путями. Кому-то давались просто, но большинству приходилось задействовать имеющиеся связи. Журналист Андрей Максимов приезжал в Дом творчества писателей на Рижском взморье с отцом, поэтом Марком Максимовым. Андрей Маркович в ответ на мой вопрос ответил, что «попасть летом в Дубулты было невозможно. Только по блату. Или если секретарь союза. Записывались за год. И не только в Дубулты… Секретари СП всегда брали лучшие номера».

В августе 1974 года в Дубулты приехал 83-летний ветеран-имажинист Рюрик Ивнев (по паспорту Михаил Александрович Ковалев). 21 августа он отметил в дневнике: «Здесь отдыхает очень много иностранцев, не говоря уже о приехавших из Венгрии, Польши и социалистических республик и со всех концов нашей страны. Подтвердилось… как трудно было получить путевки в Дубулты. Но не для нас. Мы получили ее молниеносно… Мы попали сюда “через Ильинские ворота”»⁷⁵. Ильинскими воротами называли здание ЦК КПСС на Старой площади. Своеобразный московский жаргон, понятный лишь столичным жителям. Вспомнилось вдруг, что Екатерину Алексеевну Фурцеву за ее близость к Никите Сергеевичу Хрущёву прозвали как-то «Никитскими воротами»…

Да откуда взяться свободным номерам для простых писателей, если в Дом творчества (как свидетельствуют архивные источники) то и дело завозили литераторов из таких заповедных стран, что нарочно не придумаешь, – из Бангладеш, Индии, Пакистана. И всё во имя дела мира и укрепления взаимопонимания между народами. Случилась эта эпохальная встреча (вторая по счету) в мае 1974 года⁷⁶. Не менее часто проводились в Дубулты всевозможные семинары и всесоюзные встречи литераторов.

Писатели жили на разных этажах, но столовая была общей. Хорошо ли кормили? Этот насущный вопрос нашел свое отражение в памяти отдыхающих в первую очередь. Все зависело от писательских запросов. Например, Юрий Казаков был не в восторге от местного меню. Весной 1981 года он взялся за письмо своему другу и коллеге Виктору Конецкому. Он начал его писать 20 марта, а закончил 18 мая, когда Конецкий уже пребывал на Рижском взморье:

«Ты небось успел уже нажраться латышской водки и опохмелиться? Очень бы мне этого не хотелось бы! Там в этом вшивом доме перед столовой бар есть. Этот бар, бывало, все меня сбивал с панталыку. Идешь честно на обед, а тут бар… Но все-таки, Витя, я боролся. Свидетельство тому 140 страниц сценария, то есть хорошей прозы. В целях борьбы с баром я зато охотно посещал пивные. Их две: одна возле станции Дубулты. Другая в Майори. И в той и другой прелестно. Никакого тебе мата, ни опухших рож, ни пальто, надетых на голое тело, – тихо и благородно и народу мало. Правда то было в марте – апреле. Теперь небось в Дубулты полно народу. Не знаю, как ты в смысле еды, разборчив ли? Кормили нас дурно. При таком огромном количестве столующихся, естественно, и воровство было огромное, так что калорий нам не хватало. Времена быстротекущи, поэтому не знаю как сейчас, а тогда я выходил из положения, покупая сосиски или копчушку и пожирая все это, запершись в номере и запивая чудесным рижским пивом…

<…> Теперь вот что, давай-ка ты из Дубулт едь не в Питер, а в Москву, а потом, не заходя никуда, дуй ко мне в Абрамцево. Поживешь у меня хоть недельку, да и в Москве небось делишки найдутся. Приезжай, Витя, а то кто знает, когда повидаемся! Я даже, если машину исправлю, и встретить тебя могу… Отдыхай, Витя, дай Бог тебе здоровья. В этом Доме творчества, кроме бара, есть также и медицина и даже стоматология, не пренебрегай медициной, покупайся в ваннах и пусть тебе в задницу впилится животворная тонкая сталь!

Целую. Ю. Казаков»⁷⁷.

Удивительное письмо. Ну разве мог кто-то помимо Юрия Казакова так мастерски описать существование писателя в Дубулты? «Вшивый дом» – как можно догадаться, это и есть Дом творчества имени Яна Райниса? Но почему вшивый? Там что, в номерах были вши? Или клопы с тараканами? Не выдумка ли это Юрия Казакова? И где тогда располагалась писательская баня? Скорее всего, слово «вшивый» упомянуто здесь в ином смысловом значении: дрянной, паршивый. О вкусах не спорят. Казаков так и остался патриотом Абрамцева. И имел на это право. А латышские названия его забавляли, особенно река Лиелупе. А еще то, что «столовая» звучит как «едница», а парикмахерская – «фризетава»… Что касается Конецкого, то, приезжая в Дубулты, он непременно заглядывал в гости к рижанину Валентину Пикулю. В семье Пикулей его называли «Вик-Вик».

А Екатерине Рождественской ассортимент столовой Дома творчества понравился: «В 9—10 начинался завтрак в большом, дальнем зале со стеклянными стенами: сидишь, словно в саду, а вокруг вкушают и чавкают столпы советской литературы. На завтрак обычно вкуснейший творог или сырники и снова кефир, местный сыр с тмином, нарезанный волнистыми треугольничками, крестьянский завтрак – тушенная с луком и шпиком картошка, залитая яйцом, нечто вроде омлета. Кофе с молоком, чай из титана. И меню, которое надо заполнить на следующий день». Запомнился ей и обед: суп «Шелестень», лангет, зразы, жаркое по-домашнему.

И конечно, фирменный луковый клопс. Как без него в Латвии. А «после обеда все обычно недолго сидели в зале перед столовой, читали газеты и обсуждали с друзьями новости и планы на вечер. Потом отец поднимался к себе в номер и садился писать. Работал почти до ужина. В номере всегда были чай, кипятильник и большая кружка. И какие-нибудь печенья»⁷⁸.

Местная кухня вкусна, разнообразна и полезна. И я не удивлюсь, если когда-нибудь выяснится, что здешние повара добавляли в супы и каши какую-то особую приправу, повышавшую творческий потенциал советских писателей. Не зря они так стремились в Дубулты и работали с особым удовлетворением. Вот и Дзидра Тубельская утверждает: «В столовой тоже кипели страсти. Секретарей сажали у окна, и они сами могли себе выбирать соседей по столу». Интересная подробность. Но это надо у самих писательских чиновников спросить. А еще «в десять вечера полагался кефир. С каким азартом писатели, прервав на полуслове беседу, неслись в столовую, чтобы получить причитающийся стакан!»⁷⁹. Про кефир – это метко. В СССР кефир на ночь давали в больницах, пионерских лагерях, санаториях, лечебно-трудовых профилакториях и Доме творчества в Дубулты. К тому же местный юрмальский кефир обладал особенным вкусом: колхозы Советской Латвии славились своими коровами-рекордсменами. Но я, честно говоря, с трудом представляю Василия Аксёнова или Юрия Трифонова бегущими за кефиром.

Главное, что голодными писателей никто бы не оставил. Мы уже прочитали письмо Юрия Казакова, уплетавшего сосиски в своем номере, следовательно, в местных магазинах их вполне можно было купить. Прибалтика снабжалась продуктами даже лучше, чем средняя полоса России. А один литератор из Полтавы постоянно привозил с собой шмат сала, ибо столовскую еду его организм не принимал. Так что все относительно.

«Обеденный зал Дома писателей в Дубулты, – вспоминает прозаик Евгений Лукин. – Горблюсь за пустым столиком (жизнь не вышла, пишу плохо, обслуга не замечает), а мимо вальяжно шествует Аркадий Стругацкий. Внезапно меняет маршрут и присаживается напротив. Не верю происходящему. Нет, встречаться-то мы и раньше встречались, просто поговорить не удавалось. Не зная, с чего начать беседу, я каждый раз застенчиво стрелял у него сигаретку, после чего терялся от собственной наглости – и немел»⁸⁰. Всесоюзный семинар фантастов, последний из которых состоялся в Дубулты в 1990 году, собирал представителей этого необычайно востребованного народом жанра со всей страны. Фантастику читали много и запоем. Соответствующими были и тиражи. Достаточно сказать, что в «Молодой гвардии» в это самое время (с 1967-го) и вплоть до 1991 года выпускалась дефицитная «Библиотека советской фантастики».

Братья Аркадий и Борис Стругацкие вальяжно шествовали не только по Рижскому взморью, но и по всей советской научной фантастике. И по праву, ибо рядом с ними и поставить некого. «Трудно быть богом» (1964), «Понедельник начинается в субботу. Сказка для научных работников младшего возраста» (1965), «Отель “У Погибшего Альпиниста”» (1970), «Пикник на обочине» (1972) – на эти и многие другие их произведения читатели в библиотеках записывались на месяц вперед. Экранизировали повести и романы Стругацких лучшие советские режиссеры. С большим интересом ждали выход новых книг и других писателей – Ивана Ефремова, Кира Булычёва, Еремея Парнова.

Столовая Дома творчества порой превращалась в театральный зал, где разыгрывались и полунемые сцены. Почему полунемые? Потому что один писатель говорил: «Здравствуйте!», а другой в ответ молчал.

Игорь Дедков рассказывает: «В июле Гранины, как всегда, были в Дубулты, там же отдыхал Анатолий Софронов: уже после того как перестал быть редактором “Огонька”. Новое положение Софронова, видимо, смущало; видимо, с ним стали не столь предупредительно здороваться, и вот однажды он при встрече по пути в столовую – из столовой сказал Гранину:

– Почему вы, Даниил Александрович, со мной не здороваетесь?

– А я с вами никогда не здоровался, – ответил Гранин.

– Ах так, – сказал Софронов с некоторым облегчением, – а то теперь со мной многие перестают здороваться, вот я и подумал!

На том и расстались.

– И что же? – спросил я Гранина. – Вы стали с ним теперь здороваться?

– Зачем же?! – ответил Гранин.

Все осталось по-старому»⁸¹.

Поэт и драматург Анатолий Софронов много лет кряду руководил журналом «Огонек» (с 1953 по 1983 год), тем самым, что недавно приказал долго жить. А когда-то этот большой цветной журнал был чрезвычайно популярным. В нем публиковались такие же большие – в разворот – репродукции картин русских передвижников. Их вырезали и вешали на стену простые советские люди, желая раскрасить унылые стены своих коммунальных квартир. Даже у товарища Сталина на даче висела картинка из «Огонька». Журнал также славился кроссвордами и прекрасными фотографами (профильный отдел в журнале с 1965 года возглавлял прославленный Дмитрий Бальтерманц). В редакции «Огонька» за огромное влияние Софронова звали за глаза «Папой», так вспоминает Надежда Кожевникова, проходившая в журнале практику. Гонорары в журнале платили отменные. Софронов был всесилен до тех пор, пока его не сплавили на пенсию в 1983 году. И «Папу» сразу перестали «видеть в упор» те, кто еще вчера заискивал и унижался перед ним, желая тиснуть в журнал статейку-другую.

Писатели относились к Анатолию Софронову и его журналу по-разному. Алексей Арбузов, например, запрещал читать «Огонек» даже своим детям. «Отец считал это все очень разлагающим», – вспоминает дочь драматурга Варвара Алексеевна⁸². (Наравне с «Огоньком» вредными для детей драматурга считались телевизор и игра в карты, с чем трудно поспорить.) А Виктор Астафьев олицетворял с этим журналом свой успех. «Почему-то лелеял мечту напечататься в “Огоньке” – напечатался, и даже премию получил»⁸³, – признавался он в письме от 28 августа 1967 года. Что касается Даниила Гранина, то его презрение к Софронову, скорее всего, было навеяно участием последнего в послевоенной борьбе с так называемым космополитизмом. Такое не забывается. Софронов считался ярким представителем консервативного крыла Союза писателей.

По особо торжественным поводам – например в юбилей – писатели могли отужинать на самом верху – в мансарде, что увенчивала девятый этаж Дома творчества. Вадим Крохин вспоминает, что «каждый мог туда подняться. Многие праздновали там свои дни рождения, вот и свой 75-летний юбилей там отмечали отец и мать в кругу своих друзей-литераторов». По словам Геннадия Красухина, его как-то пригласили «поужинать на отделанной дорогими породами дерева мансарде. Так мы узнали, что над девятым этажом существует зал для приемов. Говорили, что Георгий Мокеевич Марков приказывал Бауману накрывать для себя в этом зале, чтобы не спускаться со всеми в столовую. Во всяком случае, свидетельствую, что оказался однажды в Дубултах, когда туда приехали Марков с женой Агнией Александровной Кузнецовой, тоже писательницей и тоже лауреатом многочисленных премий, и никогда эту супружескую пару в столовой не видел. Хотя прогуливающейся вдоль моря встречал постоянно»⁸⁴.

Вряд ли можно подозревать первого секретаря Союза писателей СССР (с 1971 года) Георгия Мокеевича Маркова в какой-то особой склонности к роскоши, даже если он и обедал в зале приемов. Можно подумать, что ему не нашли бы место у того самого окна, где усаживались писательские шишки. Все объясняется просто: как тактичный руководитель он не хотел смущать остальных обитателей дома. Ведь они бы его замучили проявлениями доброты и внимания.

Георгий Марков был таким же генсеком, только в масштабах Союза писателей. Дважды Герой Социалистического Труда (даже в политбюро не все были дважды героями!), лауреат Ленинской премии, член ЦК КПСС, председатель Комитета по Ленинским и Государственным премиям в области литературы, искусства и архитектуры при Совете министров СССР, депутат Верховного Совета СССР и прочая, прочая. Перечень званий и регалий во многом отражает важнейшее идеологическое значение, которое придавалось должности первого секретаря Союза писателей в системе власти. И дело даже не в самом Георгии Мокеевиче, который, судя по свидетельствам Константина Ваншенкина, был неплохим человеком: «У него [Маркова] все было выверено, согласовано. Он никогда не повышал голоса. Был сдержан – или, как раньше бы сказали, выдержанный. Он руководил литературой, а мог бы руководить чем-нибудь другим – прирожденный аппаратчик. Он досконально знал всю эту систему служебных отношений. Он не виноват – он такой. Виноваты люди и обстоятельства, вынесшие его наверх. Виновато время, которому он оказался нужен… Всеобщее мнение было: он незлой. Помогал многим»⁸⁵. Действительно, кому-то он помогал (в силу возможностей), за глаза его звали «Мокеич».

Когда-то ни один из новых романов первого секретаря не обходился без восторженных рецензий, выходящих одновременно и массово, будто артподготовка перед наступлением: накрывали сразу и прочно. Родом он был из Томской области. И названия книг такие же по-сибирски складные – «Строговы» (1939–1946), «Соль земли» (1954–1960), «Сибирь» (1969–1973), «Отец и сын» (1961–1964). Чтобы судить о его творчестве, я честно прочитал лишь рассказ «Земля Ивана Егоровича» про секретаря райкома. Впечатления сложные. Найти рассказ было нетрудно – в 1978 году его издали тиражом в 200 тысяч экземпляров. Это очень большой тираж, даже для того времени. На Западе нынче творчество Георгия Маркова изучают как образец соцреализма, а земляки писателя не так давно не только установили ему памятник на малой родине, но и хотели украсить его именем томский аэропорт.

Георгий Мокеевич был для советских писателей как близкий и родной человек. А иначе зачем они так подробно описывали его повседневную жизнь в своих мемуарах? Вот и Григорий Бакланов запомнил пляжный отдых главного советского писателя, связав его прибытие в Дом творчества с изменением в меню столовой: «Однажды в Дубулты, в июльский жаркий день, когда и солнце и море слепили настолько, что без защитных очков невозможно было смотреть, появился на пляже Георгий Мокеевич. Он только что прибыл и шел по песку в своих черных, вычищенных до блеска кожаных ботинках, в темном костюме, в галстуке, а в море плескались, а на белом песке, как на лежбище, грелись загорелые тела, они выглядели неприлично обнаженными, когда он проходил мимо. Возможно, совпало так, но в тот день всех писателей и их чад и домочадцев кормили в обед икрой… Георгий Мокеевич и на другой день в жару прогуливался по пляжу в темном костюме, в галстуке, и среди множества следов босых ног на мокром песке четко печатался след его ботинок. Обнаженным, купающимся видеть его не довелось»⁸⁶.

Конечно, это личное дело любого писателя – в каком виде появляться на пляже. Кому-то врачи вообще не рекомендуют бывать на солнце. Может быть, Георгию Мокеевичу и хотелось искупаться в Балтийском море, но ведь не будешь же перед всеми заголяться? Где вы видели министра, загорающего на песочке вместе с остальным народом? А первый секретарь Союза писателей СССР и был таким министром – и по статусу, и по должности. Он же не виноват, что так было заведено еще в 1934 году при создании большого творческого союза. Странно, что Марков вообще здесь отдыхал, ибо ему, входящему в высшую чиновничью номенклатуру – как члену ЦК КПСС, были положены совсем иные привилегии и санатории. Пожалуй, ни один из руководителей Союза писателей СССР до Георгия Мокеевича не поднимался так высоко – на трибуну мавзолея, где он и выступил в феврале 1984 года на похоронах Юрия Андропова, сразу после траурной речи министра обороны Дмитрия Устинова. Факт показательный.

Но и у министра всей советской литературы были свои трудности, осознать которые писательское сообщество было не в силах. Внук Георгия Маркова Филипп Тараторкин поведал поучительную историю, которую писатель любил рассказывать в кругу семьи. Приехал он как-то на родину и разговорился с земляком-охотником:

«– Ну что, Егорий, – спрашивает тот, – ты там в Москве охотишься ли?

– Да нет, не получается.

– Рыбалишь ли?

– И на рыбалку времени нет.

– Э-э, Егорий, – сокрушенно произносит старый охотник, – ты в Москве шибко долго-то не задерживайся, а то совсем одичаешь»⁸⁷.

Не послушал Георгий Мокеевич земляков, а ведь и в Юрмале было где порыбачить да за ягодой черникой сходить…

Окна мансарды выходили только на одну сторону. Дзидра Тубельская рассказывает об очень любопытной тому причине: «Дело в том, что при рассмотрении проекта “в инстанциях” предъявили требование, чтобы здание не превышало определенной высоты, а из окон нельзя было бы рассмотреть некий военный объект. Зачем вообще понадобилось такое помещение? К тому времени горком партии Юрмалы возглавил некий Руднев, назначенный из Москвы. Он стал активно улучшать облик курорта, строить дороги, приводить в порядок “здравницы”. Он даже открыл на берегу залива в Булдури первое варьете “Юрас перле”, куда стали валом валить отдыхающие. Руднев хорошо усвоил значение благосклонного отношения начальства, отдыхающего в Юрмале, а также известных актеров и литераторов. Он устраивал для них многочисленные приемы, закрывая для простого люда на это время лучшие рестораны. Писатели тоже включились в эту нехитрую систему. В Доме стали появляться именитые гости из Москвы. Для этой цели и нужна была надстройка – для устройства банкетов в честь особо важных персон. Обслуживать банкеты назначили особо проверенную официантку Женю. Она доставляла в банкетный зал закуски и напитки. Лифт работал только до девятого этажа, и дальше Женя волокла по лестнице, скрытой за лифтом, тяжеленные корзины. В обычное время лесенка была заперта – висел тяжеленный замок»⁸⁸.

Эх, жаль, что официантка Женя не оставила мемуаров («С подносом по жизни», например). Интересно было бы почитать. Вероятно, Женя дожила до краха советской власти и восстановления независимости Латвии. И ей даже вернули национализированное когда-то имущество на взморье. И живет она теперь на бывшей писательской вилле хозяйкой… А «некий Руднев» – это тоже писатель, сценарист и с 1966 года первый секретарь Юрмальского горкома партии, депутат Верховного Совета Латвийской ССР Олег Александрович Руднев. Он написал сценарий телевизионного многосерийного художественного фильма «Долгая дорога в дюнах» (1980–1981), снимавшегося здесь же. В 1983 году фильм получил Государственную премию СССР – одну из последних для еще советской Латвии. Короче говоря, куда ни плюнь, в писателя попадешь.

В домах творчества, как мы уже убедились, отдыхали и работали представители самых разных направлений – лейтенантской, молодежной, лирической, фантастической прозы, а вот творчество секретарей Союза писателей к какому жанру можно отнести? В годы перестройки в частое употребление вошел такой термин, как «секретарская» литература. Это не пособия для секретарей, что сидят в приемных, а как раз наоборот: обозначение книг тех самых людей, у которых есть и служебный кабинет с секретаршей, и черная «Волга», и закрытый продуктовый распределитель, и депутатский значок и другие важные должности и привилегии. А самое главное – руководящий пост в Союзе писателей, придающий таким литераторам огромное влияние.

Характерный случай из жизни своей газеты рассказывает Александр Борин: «Как-то сотруднику международного отдела велели срочно, за один вечер, написать в номер какой-то пропагандистский материал, который пойдет за подписью секретаря Союза писателей СССР Георгия Маркова. Возможно, вечер у журналиста был занят, а может быть, сочинять эту халтуру ему просто претило – он открыл какой-то старый выпуск “Блокнота агитатора”, нашел статью на ту же тему и перекатал ее слово в слово. Кто читает такую макулатуру? Но случилась так, что некий военный пенсионер статью в “Блокноте агитатора”, увы, читал. И написал секретарю Союза писателей СССР, депутату Верховного Совета СССР и члену ЦК КПСС Георгию Мокеевичу Маркову: “Как вам не стыдно! Я вас уважал, а вы, оказывается, низкий плагиатчик”… Сотрудника редакции немедленно выгнали»⁸⁹. Жаль, что Александр Борин не указывает названия статьи и даты ее выхода, но не верить ему мы не можем, учитывая его авторитет и стаж работы в газете.

Исходя из такого понятия, как справедливость, выгнать с работы должны были не того человека, который «схалтурил», а другого, под именем которого и вышла чужая статья в «Литературной газете». Но судя по тому, как эта история очевидцем описана – буднично, привычно, подобные ситуации в те годы не были редкими. Это считалось в порядке вещей. И никому бы в голову не пришло жаловаться в партком, в ЦК на незаконное увольнение. Хорошо еще, что в результате заступничества заботливых коллег того самого сотрудника взяли обратно. Наверное, Георгий Мокеевич слово замолвил…

Авторы «секретарской» литературы – это сиятельные и многолетние чиновники Союза писателей, у которых времени на творчество после выполнения их управленческих обязанностей оставалось мало, а порою и вовсе не хватало. А потому их произведения сокровищами мировой литературы трудно назвать. В лучшем случае они успевали кое-что надиктовать штатным машинисткам, чтобы затем специальные и мастеровитые люди – обработчики или «редакторы» привели все это в порядок, так сказать, огранили алмаз. Так и получался роман, а то и эпопея, который немедля начинали публиковать в одном из столичных литературных журналов (а редакции возглавляли все те же писательские функционеры). Затем это «произведение» выходило отдельным изданием и тиражом не менее 100 тысяч экземпляров, переводилось на «языки народов СССР», включалось в прижизненное собрание сочинений и школьную программу, наполняло многочисленные библиотеки. Потом следовало выдвижение на Госпремию (в Комитете по Госпремиям сидели и голосовали всё те же люди) и, само собой, получение заветного значка и крупной денежной суммы. Наконец, наступала экранизация в шести или семи сериях с неоднократным показом по Центральному телевидению. Фильм тоже выдвигали на Госпремию. То есть процесс «творчества» не кончался никогда.

Засилье литературных чиновников (с партийным билетом) не лучшим образом влияло на моральный климат внутри писательского сообщества, вызывая неприятие и осуждение со стороны советских литераторов. Сын Алексея Арбузова Кирилл описывает разговор между поэтессой Маргаритой Алигер и своим отцом, ее соседом по Переделкину:

«Однажды утром я, включив зачем-то радио – я это делаю нечасто, – услыхала, что в Америку улетела на самолете группа писателей, тогдашних заправил в Союзе, да и во всей нашей литературе. Поморщилась и выключила радио. Через некоторое время вдруг пришел Алексей. Что-то понадобилось, какой-то словарь или книга… Получив желаемое, он мрачно спросил:

– Вы радио слушали?

– Слушала, представьте себе. В курсе. Летят.

– А я услышал и поймал себя на мысли: вот бы гробанулись. А потом пошел один лесом и всё думал: что же нужно было совершить, что же нужно было натворить, чтобы я, добрый человек, пожелал кому-то гибели?»⁹⁰

А Юрий Нагибин возмущался на бумаге: критик Станислав Рассадин очень точно назвал его «Дневники» «книгой остро наблюдательной и уникально злой»⁹¹. В 1973 году Нагибин пишет:

«Преторианцы обнаглели и охамели до последней степени. Они забрали себе всю бумагу, весь шрифт, всю типографскую краску и весь ледерин, забрали все зарубежные поездки, все санаторные путевки, все автомобили, все похвалы, все ордена, все премии и все должности. Литературные Безбородки грозно резвятся на фоне всеобщей подавленности и оскудения… Вакханалия, Валтасаров пир, и никто не боится, что запылают пророческие огненные письмена, предвещающие конец этому распаду. Нет, они уверены, что это навсегда. Брешь между нами и ними будет расширяться с каждым днем. Отчетливо формируется новый класс. Чёрта ли мне до них? Я знаю, что живу не в свой век и не на своем Месте. Но их путь для меня заказан, изнутри заказан, так что стоит ли тратить на них душу?