Александр Васькин
Повседневная жизнь советских писателей от оттепели до перестройки

Полная версия

Глава вторая
Писатели и шахтеры: «Возьмемся за руки, друзья!»

Лишь гении неподведомственны рабству.

Александр Володин

Разочарование Виктора Астафьева – Дневник Олеся Гончара – Рижский хлеб и туркменский плов – «Мы, киргизские писатели…» – А Борису Слуцкому все равно – Григорий Поженян спасает… – Василий Аксёнов и «подАксёновики» – Молодежная проза – Ностальгия Анатолия Гладилина – Давление Юрия Крелина – Авторская песня: поющие поэты – Булат Окуджава – «Карантин» Владимира Максимова – Лагерная проза – Фазиль Искандер и «Сандро из Чегема» – Сколько стоила путевка – Чем кормили писателей – Советская фантастика – «Главный писатель» на пляже – Несекретный десятый этаж – «Приходите, сельдя заколем!» – «Вражеские голоса» – Удивительный Алексей Арбузов – Александр Вампилов кормит чаек – «Вечная» Мариэтта Шагинян – Новый год в Дубулты: не для всех!

«А мы с Марьей и дочкой поедем нынче в Дубултах с 25 мая. Надо маленько встряхнуться, поглядеть хотя бы на пол-Европы и с латышскими друзьями встретиться. Они там перевели и издали мой “Перевал”. Зовут “обмыть” это дело»⁴⁸, – сообщал Виктор Астафьев 1 апреля 1965 года Александру Борщаговскому. Отношения Астафьева с домами творчества были сложными. Рассказывая в «Затесях» о коротких эпизодах своей жизни, писатель отмечал: «Вспоминаю, как в домах творчества, где бывали с женой раза три-четыре, нам всегда доставались худшие комнаты…»⁴⁹ Так что вывод напрашивается сам собой – не лежала душа у Астафьева ко всяким там взморьям. Тем более что бо́льшую часть жизни Виктор Петрович прожил в провинции. А однажды семья Астафьевых встречала в Доме творчества Новый год…

Наша книга – не только о повседневной жизни писателей из Москвы и Ленинграда, но и остального Советского Союза. Приезжали в Дубулты и литераторы из Киева, в частности, главный украинский «радянський письменник», председатель правления Союза писателей Украинской ССР Олесь Гончар, в наградных документах на русский манер он значился как Александр Терентьевич. Надо думать, это его не всегда устраивало – он был горячим патриотом свой «незалежной» родины, что наглядно демонстрирует его дневник. Любую несправедливость в отношении и себя лично, и своих земляков-писателей он воспринимал слишком обостренно, как глубокую обиду, корнями своими уходящую чуть ли не в эпоху Киевской Руси. В дневнике он писал одно, а «на людях» говорил совсем другое, витийствуя в праведном гневе, осуждая диссидентов и прочих врагов советского строя. Две свои Сталинские премии тридцатилетний фронтовик Олесь Гончар получил в 1948 и 1949 годах за бесконечно длинный соцреалистический роман «Знаменосцы» – это было его первое большое произведение, сразу замеченное там, где нужно. Уже позже, в 1985 году, эта эпопея об освобождении народов Восточной Европы воинами Красной армии получила музыкальное воплощение в форме оперы.

Затем были Госпремия Украинской ССР имени Т. Г. Шевченко (1962), Ленинская премия (1964), Госпремия СССР (1982), масса орденов и медалей, главная из которых – золотая медаль «Серп и Молот» Героя Соцтруда украсила грудь писателя в 1978 году, что вполне укладывается в общую схему, ибо фамилию украинского классика мы уже встречали в прошлой главе, под тем самым письмом. Кроме того, Олесь Гончар был кандидатом в члены ЦК КПСС, депутатом Верховного Совета СССР, членом Комитета по присуждению Ленинских и Государственных премий. А у себя на родине он возглавлял еще и Комитет по присуждению Госпремии Украинской ССР. В общем, дальше некуда, только в космос или на мавзолей. Или на девятый этаж Дома творчества в Дубулты.

Гончар начал вести дневник после войны, на украинском языке. Уже после смерти писателя его вдова издала все три тома. У нас в стране эти дневники почти не известны и не переведены, что значительно обедняет источниковедческую базу по теме советской повседневности (и жизни писателей в том числе). Олесь Гончар бывал и в Дубулты, что отразил в дневнике, переведенном здесь: «Вот я и в Дубулты. Лучшие здесь две вещи: художественная чеканка в холле, внизу, и свистящий балтийский ветер наверху, где меня поселили. Поселили под самой крышей, на 9-м этаже, Жан Грива назвал это Верхотурье “капитанским мостиком”. Холодновато, но какая музыка ветра! Бесплатно – всю ночь. Если бы еще не мешала электричка (она здесь где-то неподалеку, в лесу, отзывается время от времени)»⁵⁰. Строки эти написаны 21 ноября 1976 года. Упомянутый Жан Грива – латышский советский писатель и тоже депутат.

Гончару и его жене понравилась и местная гастрономия: «У латышей очень хороший хлеб: ржаной, густой, часто вплоть сладковатый (с тмином). И долго не черствеет, не засыхает. Ранее в горячую пору, скажем, во время жатвы, крестьяне пекли хлеб на целый месяц, держали в погребе, чем-то накрыв (полотенцем), и всё – хлеб не черствеет. В Дубулты в июле белые ночи. Леся говорит: “Как я уже соскучилась по черным ночам!” (То есть черным ночам Украины!) Вот откуда Гоголь!» – 30 июля 1979 года.

Но не хлебом единым жив писатель. Одним из явных плюсов советской литературы была ее интернациональность, позволявшая не замыкаться в узких рамках самобытности, а выходить за их пределы, когда эта самая самобытность становилась частью мировой художественной культуры. Где еще, кроме латышского Дубулты, могли встретиться за поеданием плова представители абсолютно разных народов – и переводчик «Евгения Онегина» на туркменский язык поэт Анна (ударение на втором слоге) Ковусов, и таджикский прозаик Фатех Ниязи, и балкарский поэт Кайсын Кулиев, и украинский драматург Алексей Коломиец, их русские коллеги и даже директор издательства «Молодая гвардия». Между тем такое бывало: «Дубулты. Анна Ковусов, туркменский поэт, по случаю рождения внука устроил плов. Хорошее собралось общество: Фатех, Кайсын, Алексей Коломиец, а из Москвы Юрий Воронов, критик Сидоров, Георгий Марков и еще наш земляк из Днепропетровска, директор “Мол. гв.” Вл[адимир] Ильич Десятерик…»⁵¹ – отметил Олесь Гончар 27 июля 1980 года. Любопытно было бы узнать – переводят ли нынче туркменских поэтов так же активно, как раньше. А тогда переводили…

Другой писатель, на этот раз латышский – Гарри Александрович Гайлит, также вспоминает благословенные времена: «Изумительным было само место – на дюне, в сосновом лесу, в двух шагах от моря. Выйдешь из вестибюля, обогнешь здание и по каменным ступенькам спускаешься на пляж. С другой стороны – рукой подать до реки Лиелупе и до железнодорожной станции. От реки до моря – 320 метров. В ветреную погоду все обычно гуляли по роскошному парку. С декоративным прудом, романтическим гротом, теннисным кортом, розарием и скамейками в самых укромных местах. У каждого корпуса было свое название. Далеко на окраине парка стоял Директорский дом. Двухэтажная развалюха, в которой в теплое время года жил сам глава Дома творчества Михаил Бауман. Он директорcтвовал чуть ли не с первого дня основания Дома творчества. Там же обитала и приближенная обслуга»⁵².

В советское время не употребляли слово «элитный» – как-то не укладывалось оно в воспетую поэтом Василием Лебедевым-Кумачом картину всеобщего равенства, согласно которой «нет для нас ни черных, ни цветных». Вот и Юрмала была элитным местом, где нашлось место и для отдыха советского премьер-министра Алексея Косыгина, и санаториям ЦК КПСС, Совмина, и всякого рода здравницам, в том числе министерств морского флота СССР, автомобильной промышленности и прочих организаций, где поправляли здоровье и простые советские трудящиеся.

Гарри Гайлит на правах опытного отдыхающего утверждает: «В дни заезда каждый стремился успеть оформить свою прописку как можно раньше, чтобы получить именно тот номер, а верней – этаж, который хотелось. Уже с утра в вестибюле выстраивалась огромная очередь, и смешно было смотреть на такое количество инженеров человеческих душ и прочих душегубов… Получив ключи, многие, побросав свои чемоданы прямо в вестибюле, спешили в столовую застолбить места. Мы с женой приезжали пораньше, чтобы успеть занять два наших стола, за которыми всегда собиралась одна и та же компания. Москвичи – поэт Лисянский с женой и прозаик Кардашева, замредактора ленинградского журнала “Нева” Корнев с женой, мы вдвоем и кто-нибудь восьмой. Что касается столовой, тут был еще один секрет, который мы в голову не брали. У огромных окон сажали обычно только кого-нибудь из совписовских шишек, поэтому официантки обслуживали их ряды в первую очередь. Это считалось престижным и для многих – важным»⁵³. Для кого как…

Не отрицает латышский писатель и преимуществ Дома творчества: «Я, когда впервые сюда приехал и нам с женой дали двухкомнатный номер с кабинетом и спальней, удивлен был тем, что в комнатах оказалось семь дверей. Комфорт в сочетании с подчеркнутой простотой всегда производит сильное впечатление… Вообще, надо сказать, престиж и регалии определяли в Доме творчества всю его жизнь. Бауман соблюдал табель о рангах свято. Все связанные с этим скандалы он умел улаживать мастерски, каждый раз ловко ублажая высокопоставленных персон. Хотя со стороны это уже тогда казалось смешным. В принципе, что сказочник Лагин и критики Иванова или Анненский, что Чаковский или знаменитый поэт Рождественский – они для всех были одинаково почитаемыми писателями. Не больше и не меньше. Гораздо важней было, как котировались их книги»⁵⁴.

И все же местные литераторы в основной своей массе не стремились в Дубулты: «Латышские писатели никогда не были поклонниками взморья – на отдых и в “творческие командировки” предпочитали выезжать в деревню, к себе на хутора. Все они – горожане либо в первом, либо во втором поколении, поэтому отдыхать любили в родных местах. Дубулты для многих из них всегда были, что кость в горле. Даже на общесоюзные и международные литературные семинары и конференции, когда эти мероприятия проводились в Доме творчества, их было не заманить никакими коврижками»⁵⁵, – отмечает Гарри Гайлит.

А вот москвичи с ленинградцами приезжали охотно, да что там говорить – издавна полюбили Дубулты и руководители союзов писателей республик Средней Азии. «Был у меня Леонов… Очень смешно показывал, как в Латвию на писательскую конференцию приезжает представитель киргизской литературы только для того, чтобы сказать: “Мы, киргизские писатели, шлем вам пламенный жаркий привет” и т. д. Как за то, что он скажет эти шаблонные фразы, он получает подъемные, командировочные»⁵⁶, – отметил в дневнике 13 июня 1954 года Корней Чуковский.

Врачи курортной поликлиники, заботясь о драгоценном здоровье писателей, в качестве главного фактора оздоровления называли соблюдение режима дня и отдыха. Утром рекомендовался променад по пляжу с одновременным вдыханием целебного морского воздуха. Некоторые бегали по утрам от инфаркта. Или просто – бегали, правда, не всегда в спортивных костюмах. Прозаик Виктория Токарева рассказывала, как однажды проснулась знаменитой, открыв журнал с ее первым опубликованным рассказом, с портретом и предисловием Константина Симонова: «Это было в Прибалтике, [я] бежала две железнодорожных остановки, от Дубулты до Дзинтари, иначе счастье меня разорвало бы!»⁵⁷ Ощущение, знакомое многим литераторам.

После завтрака к услугам отдыхающих – медицинские процедуры, как то: всевозможные ванны с полезными минералами (местные грязи оживляли даже безнадежно больных), иглотерапия, массаж, а еще бассейн. Желающие могли вставить зубы – Дом творчества на всю округу славился своим стоматологом. Потом обед с обязательным сном… Впрочем, «отдохнув первую неделю от городской жизни, все переносили свои процедуры и длительные прогулки по пляжу на вторую половину дня, ближе к вечеру. До обеда Дом творчества выглядел опустевшим. Только перья скрипели и стучали машинки», – пишет бывший постоялец «резервации»⁵⁸.

А вот Борису Слуцкому ни морской воздух, никакие процедуры в Доме творчества не помогли одолеть тяжелую депрессию. Даниил Данин вспоминал: «Май 1977 года. Дубулты. Писательский дом. Одолеваемый приступом депрессии, Борис Слуцкий не выходит из своего номера на шестом этаже. К счастью, стоят холодные дни: оконная дверь и огромное провоцирующее окно надежно заперты. Мы с Виталием Сёминым идем навестить беднягу… Боря сидел не за столом, а у стола. Тепло одет, но в одних носках. Точно собирался на прогулку, а потом раздумал. Уставился на обоих как бы одним взглядом на двоих. Разговор не вязался»⁵⁹. С равнодушием воспринимая попытку разговорить его, в конце концов поэт ответил: «Мне все равно…» Думается, что все равно ему было и где жить – на шестом или восьмом этаже. Вскоре Слуцкого отправили в Москву…

В 1960-е годы в зимние месяцы в Дубулты собиралась отличная компания писательской «молодежи» – так ее можно было бы назвать по сравнению с литераторами-аксакалами. Приезжали они обычно зимой – Василий Аксёнов, Станислав Рассадин, Григорий Поженян, Станислав Куняев, Владимир Войнович, Фазиль Искандер, Борис Балтер и другие. На пляже было пустынно, холодный морской ветер загонял писателей обратно в их номера, способствуя небывалой творческой плодовитости.

Анатолий Гладилин свидетельствует: «Несколько лет подряд мы с Аксёновым ездили в Дом творчества в Дубулты… и успевали за месяц пребывания… написать каждый по новой книге… Аксёнов не был тогда таким строгим, он был, что называется, “хорошим парнем”, и все с ним дружили или хотели дружить. Ну а дружба с “хорошим парнем”, по русской традиции, сами знаете, во что выливается. А я ввел правило: до семи вечера все сидят, работают, никто ни к кому не заходит, никто никого не трогает. Вот после семи – пожалуйста, гуляй на здоровье… Так вот, сижу я в своей комнате, в старом флигеле Дома творчества… и с ненавистью гляжу на чистый лист бумаги. Так обычно у меня начинается работа: час гляжу с ненавистью, потом появляется первая строчка. А в соседней комнате Аксёнов. Значит, в тот день я несколько часов испепеляю ненавистью чистый лист и ничего не появляется. Дай, думаю, загляну к Аксёнову – что он там делает и не увел ли его опять Поженян? Тихонько открываю балконную дверь, прохожу по снегу к окну Аксёнова (тайком заглядываю в чужую жизнь!). И что я вижу: Аксёнов, сволочь, вдохновенно пишет, пера не отрывает от бумаги, и лицо у него такое счастливое! Таким счастливым я больше никогда его не видел»⁶⁰. Жаль, что под рукой у мемуариста не было фотоаппарата.

Василий Павлович Аксёнов был лидером возникшей в оттепель так называемой молодежной прозы. Герои его повестей – «Коллеги» (1960), «Звёздный билет» (1961), «Апельсины из Марокко» (1963), «Затоваренная бочкотара» (1968) – нестандартно думающие и соответствующим образом поступающие молодые люди, во многом похожие на самого автора с его нескрываемой иронией, исповедальной манерой изложения и подозрительным для официальной критики скепсисом. Пожалуй, самое главное произведение Аксёнова – роман «Остров Крым», законченный в 1979 году и опубликованный в США в 1981 году, куда автор выехал годом ранее (затем был лишен советского гражданства). Как выяснилось много лет спустя, Аксёнов оказался пророком. Его влияние на писателей-сверстников (а не только на читателей) было весьма ощутимо, появилось даже смешное определение «подАксёновики», впервые употребленное, впрочем, в негативном плане в одной из советских газет. Теперь же «подАксёновиками» называться не стыдно, а даже почетно. Среди представителей молодежной прозы – Анатолий Гладилин («Хроника времён Виктора Подгурского», 1956), Анатолий Кузнецов («Продолжение легенды», 1958; «Бабий Яр», 1966), Владимир Войнович («Мы здесь живём», 1961; «Два товарища», 1967). Вполне закономерно, что в дальнейшем все эти писатели эмигрировали из СССР. Так молодежная проза плавно перетекла в прозу эмигрантскую, третьей волны.

Соседство литераторов друг с другом порой приводило к необычным творческим экспериментам. Геннадий Красухин свидетельствует: «При мне в писательском Доме творчества в Дубултах Гриша Поженян, Овидий Горчаков и Аксёнов сочиняли роман-пародию на западный боевик. Гриша и Вася приносили мне написанные главы. Я отнёсся к ним без восторга. Потом книга “Джин Грин – неприкасаемый” была напечатана под коллективным псевдонимом Гривадий (ГРИша+ ВАся+ овиДИЙ) Горпожакс (ГОРчаков+ПОЖенян+АКСёнов). Но я ее целиком так и не прочел»⁶¹. Речь, вероятно, идет о конце 1960-х – начале 1970-х годов, ибо впервые эта книга была издана в 1972 году издательством «Молодая гвардия» тиражом 100 тысяч экземпляров.

Эксперимент оказался удачным. «Приключенческий, документальный, детективный, криминальный, политический, пародийный, сатирический, научно-фантастический и, что самое главное, при всем при этом реалистический», – как окрестили его авторы, роман неоднократно переиздавался, став «лакомым куском» для книжных спекулянтов. На черном рынке его цена доходила до 50 рублей, что почти в 15 раз превышала официальную цену.

Одного из трех авторов, Григория Поженяна, в Доме творчества особенно любили, и не только за его героическую военно-морскую биографию. Талантливый поэт, автор знаменитого стихотворения «Песня о друге» («Если радость на всех одна…») из кинофильма «Путь к причалу», он мог уже ничего больше не писать, входя без стука в любой кабинет, тем более если там заседал какой-нибудь флотский начальник. Григорий Михайлович был широк и в плечах, и в поступках: местные моряки снабжали его всякого рода рыбными деликатесами (салака, бельдюга и даже морские угри!), которыми он щедро делился с коллегами, устраивая пиршества под «Кристалл». В его номере гости не переводились. А однажды Поженян спас из воды Екатерину Рождественскую – она чуть не утонула на глазах у мамы и папы.

Упомянут Григорий Поженян и в дневниках Василия Аксёнова, где нашлось место и Дому творчества. В феврале 1963 года Василий Павлович записал: «Со Стасиком в Ленинграде… Дубулты. Толька, Стасик, Сэм, Стасик Куняев в “Охотничьем”. Гонорар за “Апельсины”. Sony. Бездарные интриги совместно с Толькой. Безудержное веселье. Укоризны… Моника. Февральские катания. У Тольки вышла повесть. Света… Оттепель»⁶². В коротком абзаце речь идет об очередном проведенном вместе с друзьями и коллегами творческом отпуске в Дубулты. Упомянуты «Стасик» (Рассадин), «Толька» (Гладилин), «Сэм» (критик Самуил Дмитриев из «Знамени»), Станислав Куняев. «Охотничий» – название дома, где они жили. Комментируя эту запись, Анатолий Гладилин отмечал: «Мы с Аксёновым всегда брали комнаты в одном и том же [доме]. Но как он звался – не помню. В этом домике иногда с нами жил Стас Рассадин, иногда – Самуил Димитриев, раза три – Аркадий Ваксберг. Стасик Куняев в одном доме с нами никогда не жил».

«Бездарные интриги» и «безудержное веселье» – это уже относится к отдыху после работы, то есть после семи часов вечера. Нехитро поужинав в столовой Дома творчества, писатели гуляли по Дубулты и дальше, знакомясь с девушками, маршрут их нередко оканчивался в Дзинтари, в ресторане, где, как вспоминал Гладилин, «наш старый знакомый Володя, который представился нам как “бывший белый офицер, а теперь мастер спорта по шашкам”, пел со своим маленьким оркестром популярные песенки типа “Все равно, моряк, не скоро ты забудешь этот город”».

Знакомство с девушками также требовало определенных навыков: «Мы сидели в симпатичном кафе, где, кроме нас и еще какой-то старой пары, за отдельным столиком вели оживленный разговор шесть молоденьких девушек, по виду – студентки. Какая удача! Кафе было маленькое, при желании можно было услышать разговор за соседним столиком, а у нас с Васей были свои методы кадрежки, и я применил один из них. “Вот смотри, Аксёнов, – сказал я довольно громко, – ты говоришь, что из Москвы тебе сообщают, что все рвут журнал ‘Юность’ и читают твои ‘Апельсины из Марокко’. Но это Москва, а здесь, видимо, глухая провинция, никто в Риге тебя не читает и даже на улице не узнают. Так что, Васенька, ты просто зазнался, оторвался от жизни”. Ну и еще какую-то ерунду в таком духе. За соседним столиком, где резвились девицы, веселье стихло и началось перешептывание, переглядывание, девушки все активнее поглядывали в нашу сторону. Аксёнов загадочно молчал и улыбался, как кот, наевшийся сметаны, разве что не урчал».

«Кадрили» девушек и в Риге. Одну из почитательниц Аксёнова звали Моника, она была рыжей, на ней Василий Павлович едва не женился. Чудом унес ноги в последний момент, отпросившись в парикмахерскую.

В январе 1962 года Гладилин написал в Дубулты книгу «Человек эпохи Москвошвея», всего за месяц. Прошло почти полвека, и Анатолий Тихонович сокрушался: «Немыслимый сейчас для меня темп! Нынче вот уже третий год сижу за книгой, работаю каждый день, а конца-краю не видно»⁶³. А ведь жил он тогда уже не в СССР, а во Франции. Ну как, скажите, может в Париже не работаться? А вот не писалось (без директора Михаила Баумана – никак!).

Уже упомянутый нами латышский писатель Гарри Гайлит видел в ту пору и Аксёнова, и Гладилина: «Сам я впервые попал в дубултский Дом творчества еще первокурсником, зимой 61-го или в самом начале 62-го года. Нас было два-три человека. Мы приехали сюда морозным утром звать живших в то время тут московских прозаиков Аксёнова и Гладилина на встречу с университетскими студентами-филологами. Наши тогдашние кумиры, сильно помятые и заросшие после мощного подпития щетиной, еще как следует не проспались, и мысли их были, естественно, об одном – поскорей опохмелиться. После этого случая, часто проезжая на электричке мимо обители великих мира сего, я поглядывал на Дом творчества писателей с ухмылкой и чувством некоторой брезгливости»⁶⁴. Всякое бывает.

Вот и выходит, что сочинительской активности не могут помешать ни цензура, ни похмелье, а все потому, что молоды были. И сил хватало на всё. И успевали писать по книге в месяц несмотря ни на что.

Кто-то мог заснуть спокойно, а иным писателям без совета врача было сложно обойтись. Но если рабочий день врача закончился, а дежурной медсестры нет на месте? К кому идти среди ночи? Да к своему же коллеге Юлию Крелину – хирургу и по совместительству прозаику, автору популярной повести «Хирург», экранизированной под названием «Дни хирурга Мишкина» с Олегом Ефремовым в главной роли. Как настоящий врач Крелин, куда бы ни ехал, непременно укладывал в чемодан тонометр и аптечку. Так что писательская тропа к нему не зарастала: «Стасик Рассадин заходил ко мне часов в двенадцать, минуток на пятнадцать, пропустить с товарищем по рюмочке под предлогом померить давление»⁶⁵. В те счастливые годы, как известно, газета «Неделя» в рубрике «Для дома, для семьи» рекомендовала коньяк как отличное средство для укрепления нервной системы и расширения сосудов: «Пейте! Пейте, Семен Семёнович!» А врачи сверхпопулярную «Неделю» очень активно читали, так что неудивительно, что Крелин еще и наливал своим коллегам по рюмочке, но исключительно для стабилизации артериального давления!

Юлий Зусманович Крелин приезжал в Дубулты в основном зимой, за неделю до Нового года, с сильным желанием плодотворно поработать, ибо «летом было бы все наоборот. Летом – это место светского ветра в сердце и голове». Учитывая, что основной профессией Крелина было лечение людей, а литература – вторым призванием, можно представить, насколько важен был для него месяц, проведенный вдали от больниц и клиник с их операционными и рентгеновскими кабинетами: «Зимой, когда светский вихрь писательской среды вился в Москве, туда, в это негульливое время, приезжали лишь те, кто хотел уединения для работы. Но – дружеского, несиротливого уединения: чтобы было с кем языки почесать, а порой и мысль отточить, если таковая вдруг родилась»⁶⁶. Присовокупим к этому и нашу всегдашнюю привычку приставать к врачам, оказавшимся в дружеской компании, с вопросами о собственном здоровье. Так что уединение было ему необходимо.

Врача и писателя объединяет умение наблюдать. Но если первый следит за здоровьем пациента, то второй за его жизнью как таковой, отражая родившиеся мысли не в медицинской карте, а литературном произведении. Вот почему именно профессия врача кажется наиболее близкой к писательской стезе (пример Антона Павловича Чехова тому подтверждение). Хотя бытует мнение, что писать-то врачи и не умеют: попробуй разбери абракадабру, написанную в рецептах! Но случай с Юлием Крелиным опровергает эту абсолютную неправду. Приезжая в Дубулты, Крелин одновременно проявлял и накопленный опыт врача, и писательские навыки: «Выходишь эдак после завтрака в холл, или зал прибытия, где оформляют отдыхающие свой торжественный приезд, или фойе, где топчутся перед кино. Аборигены место это любили называть “зимним садом”, что тоже в какой-то мере соответствовало истине… Утречком я, уже часа два поработав, а теперь и позавтракав, садился в кресло со спокойной совестью и с трубкой в зубах. И бегут мои друзья, наскоро поев, к своим столам с крайне деловым видом работать, работать! И, как все нормальные люди, естественно, радуются в глубине души (очень в глубине) любой проволочке, любой причине задержаться, как собачки готовы притормозить у любого столбика. И я, провокатор, по-иезуитски цепляю их, приглашаю присесть, и каждый соглашается выкурить сигаретку перед работой. “Только одну! Только на пять минут!” И так минут сорок интеллектуальной разминки проходят в приятной, радостной, пустой болтовне, при которой нет-нет да и узнаешь что-нибудь удивительное. Люди-то все штучные»⁶⁷. Среди таких «штучных» людей был и Булат Шалвович Окуджава.

В Дубулты Окуджава непременно появлялся с гитарой. Он был самым поющим советским писателем и по праву считается одним из родоначальников авторской (или бардовской) песни, среди ярких представителей которой – Александр Галич, Владимир Высоцкий, Александр Городницкий, Сергей Никитин, Виктор Берковский, Юрий Визбор, Юлий Ким, Ада Якушева, Вероника Долина, Юрий Клячкин. Бардовская песня была любима народом и не случайно возникла именно в период оттепели. Правда, повсеместное увлечение гитарой привело к тому, что теперь уже любой мог считать себя бардом. Но именно бывший школьный учитель, фронтовик Булат Окуджава нашел свою неповторимую интонацию, с которой он и обращался к слушателям. Его первые импровизированные концерты пришлись на пору, когда в 1956 году после реабилитации репрессированной матери он вернулся в родную Москву, устроившись работать в издательство «Молодая гвардия».

Окуджава сочинил своего рода гимн советской интеллигенции, обращаясь к ней своим негромким голосом с глубокомысленным призывом: «…возьмемся за руки, друзья, / Чтоб не пропасть поодиночке». В отличие от Галича, он не сочинял песни протеста, но был не менее актуален со своими животрепещущими балладами. О чем он поет и для кого, вполне было ясно. Тем не менее Окуджава оказался одним из немногих официально признанных самодеятельных авторов, занимающийся исключительно творчеством, будучи избавленным от обязанности трудиться будь то в школе или химической лаборатории. На магнитофонах крутили «На Тверском бульваре», «Песенку о Лёньке Королёве», «Песенку о полночном троллейбусе», «Не бродяги, не пропойцы», «Песенку о комсомольской богине» и другие его сочинения. Не случайно, что в фильме-манифесте позднего застоя «Полеты во сне и наяву» (режиссер Роман Балаян, 1982) сидящие ночью на кухне герои – рефлексирующие интеллигенты (роли которых исполняют Олег Табаков и Олег Янковский) затягивают песню про синий троллейбус. Окуджава пел эту песню и в Дубулты.

Очень тепло написал о Булате Окуджаве Александр Володин: «В этих песнях звучала невероятная его душа. И тем самым он пронзал души многих и многих, – и нонконформистов, и коммунистов, мещан и поэтов, даже номенклатурных миллионеров… Чем пронзал? Болью своей души и в то же время – ощущением счастья единственной жизни, подаренной нам. Почти каждого в самой глубине души эти чувства нет-нет, а посещают. Своим существованием он объединил, сроднил друг с другом самых разных людей, то есть сделал то, чего никак не могут нынешние президенты»⁶⁸.

«В Дубулты приехал Булат Окуджава, – записал в дневнике 21 декабря 1971 года Марк Поповский, – человек, которого я давно и безотчетно люблю, хотя мы с ним никакие не друзья, и даже не товарищи, просто знакомые. Он мил мне двумя своими чертами: независимостью и скромностью. Независимость его чувствуется во всем, начиная от стихов и романов до манеры сидеть, ходить, беседовать с людьми. Он остается независимым без шума, крика, позы, несмотря на огромную популярность. Великая сила должна быть в человеке, сила самоуважения, чтобы не поддаться разлагающему влиянию всеобщей любви и всеобщего преклонения. Я боюсь проявить свое чувство к нему»⁶⁹.

Неписаный закон писательской повседневности гласил: закончил повесть или роман – обязательно надо это дело обмыть. Когда Владимир Максимов поставил точку в своем романе «Карантин», то принес Крелину последнюю страницу, «где было написано животворное слово “конец”, – и через два часа вошел в запой». А страницы Максимов показывал Крелину не для проверки и не в доказательство собственной работоспособности – «Карантин» был явно не предназначен для публикации в советских издательствах, как и другие его сочинения.

Крелин вспоминает, что Максимов «был в постоянном напряжении – лихорадочно дописывал свой роман, беспрестанно оглядываясь невесть на что и на кого. К концу нашего пребывания по телефону от Булата Окуджавы он узнал, что в Мюнхене, в “тамиздате”, вышла его книга “Семь дней творения”. Володя задергался, ожидая, не без основания, что теперь его посадят. Каждую написанную страницу он приносил ко мне в комнату, чтобы при обыске у него ничего не нашли. Наивно, конечно… Конец романа Володя скомкал, торопясь обогнать КГБ». Предчувствие его не обмануло.

Произведения Владимира Максимова можно отнести к так называемой лагерной прозе, посвященной такому важному аспекту советской повседневной жизни, как тюрьмы и лагеря. Авторами лагерной прозы считаются не только отсидевшие писатели, но и их молодые коллеги, кого сия участь миновала: Александр Солженицын («Один день Ивана Денисовича», 1962), Юрий Домбровский («Факультет ненужных вещей», 1978, Париж), Варлам Шаламов («Колымские рассказы», 1966, Нью-Йорк), Анатолий Жигулин («Черные камни», 1988), Олег Волков («Погружение во тьму», 1987, Париж), Леонид Бородин («Полюс верности», 1978, Франкфурт-на-Майне), Сергей Довлатов («Зона. Записки надзирателя», 1982, США), Георгий Владимов («Верный Руслан», 1977, Франкфурт-на-Майне) и другие. Созданные в рамках этого направления произведения чрезвычайно разнообразны по жанрам – это и романы, и повести, и документальные книги, и дневники, и мемуары. Мы не погрешим против истины, если скажем, что ни в одной другой стране мира литературное творчество писателей – бывших «зэков» (как и сама лагерная тема) не получило такого воплощения, как в СССР. По этим книгам следует изучать историю страны, недаром они включены ныне в школьную программу.