Александр Сычев
Пуля в глазу
– Спасибо тебе, Дал…
– Меня… – я не мог решиться сказать, прижимая к себе холодное тело друга, – меня зовут Даллас. Тебе было интересно…
Я хотел рассказать ему всю свою жизнь, хотел поведать про Трисс, про ее болезнь, про врача в детской клинике, про войну, про мою маленькую библиотеку… Я бы рассказал ему больше, я бы помог ему узнать все, что знал сам, готов был пожертвовать своей никчёмной памятью, что не значила ничегошеньки для меня самого, но могла бы стать чем-то для него, стать новым глотком воздуха.
– Даллас, – он не смотрел больше никуда. Оба его глаза нервно дёргались в безжизненной конвульсии отекшего от проводов мозга, – пожалуйста, живи.
***
Я воспроизвел содержимое флешки. Большую часть там была лишь темнота, перебиваемая вспышками мыслей робота, но по началу и концу я понял – он записал наши объятия. Бегущая строка показывала страх, предупреждение о панической атаке… А большая часть темного пространства была моим телом, к которому он так испуганно прижался. В этих документах было всё: мысли робота в тот момент, его состояние, недавние поисковые запросы. Текст крутился у меня перед глазами. Но я ничего не чувствовал. Буквы не могли заменить мне его.
Он стер все, что могло мне помочь восстановить его. Его память, его оболочку. Без своих налаженных программ я не мог ничего. Либо на это ушли бы долгие годы.
В каждом файле я находил его фразы, но они были чужими. Его глазами я видел этот мир, видел себя. Внизу он всегда подписывал «живи». Почему Трисс не хотела жить? Почему никто с границы не хотел жить? Почему они пошли тогда на ту бойню? Я не думал об этом, когда меня записывали. Думал только о том, как избавиться от своего синдрома. Чтобы родители могли гордиться мной хоть в чем-то. Но цинковые гробы не гордятся, им всё равно. Жить, чтобы Примус гордился мной, хотя его тело не стало бы гордиться. Не стало бы…
Эпилог.
Из семьдесят девятой квартиры, куда больше не ступит нога ни одного из них, вывезли последние вещи.