Александр Сычев
Пуля в глазу
– Муж Трисс был очень хорошим дипломатом. Пусть он и был беден или не так удачлив в карьере, но от его слов зависело многое. Зависела судьба целой страны, понимаете? Он сказал жене, что на время уедет в командировку. И не вернулся.
– Хотите сказать, он погиб? – я снова уставился в пол. – Но почему тогда Трисс не знает?
– Потому что он не сказал ей, куда отправляется. Но, знаете, у этого может быть и другая причина. На самом деле, никто не знает, куда именно он уехал и правда ли он умер. Так что, кто знает, может расхаживает сейчас где-нибудь в Берлине. Уже с другой женой.
– С чего это вы взяли? Откуда вы вообще всё это знаете?
– Лично я с ним знаком, конечно, не был… Но при том могу понять, почему он бы сделал так.
– И почему же?
– Вы хоть раз обращали внимание на ноги вашей подруги?
– Ноги? – вопрос был неожиданный и крайне смущающий. – С чего бы мне…
– Понимаю, понимаю. Такой человек, как вы, маловероятно бы обратили на это внимание… – он сунул мне под руку планшет с какими-то записями. – прочтите это, станет понятнее.
Это было краткое описание болезни Трисс. Сложно было понять что-то из большого количества медицинских терминов, но общую суть передать им вроде удалось. Она почти не могла ходить, последний год не могла выйти из дома. Ей нужна была дорогостоящая операция, которую она никогда в жизни не смогла бы себе позволить.
– Я никогда… Она никогда не говорила мне об этом. Но ведь такая вещь не заставила бы мужа уйти от нее!
– Как я уже упомянул, может именно вам и не получится понять этого… Всё же такие люди не очень чувствительны к, хм, социальным проблемам.
– Такие люди, как я?
– Да. Я имею в виду… – он сделал паузу, прикрыв рот рукой. – ваше, кхм, отклонение.
– О чем вы? У меня нет отклонений.
– Вы что же, никогда не проверялись у врача? – он осматривал меня, с головы до ног, будто сканируя. Его взгляд проходился по мне холодным льдом по коже. – Как по мне, так сразу стало бы заметно…
– Да о чем вы?
– Вам знакомо такое понятие, Даллас… – он уселся обратно в кресло, скрестив руки, – как синдром Аспергера?
***
Моя мама сидела в коридоре, её глаза бегали от ноутбука к телефону и обратно. Она совсем не обращала на меня внимание, пока я абсолютно безо всяких мыслей сидел рядом, стараясь поймать в экране планшета солнечного зайчика. Когда свет наконец отразился от черной глади прибора, он тут же заскакал по стенам, на них были красивые лампы, похожие на маленькие гнезда. Солнечный зайчик, по велению моих рук попрыгал. Раз лампа, два лампа, три… Правда на все семь ламп, что были на той стене в коридоре его не хватило. Он остановился на четвертой и пропадал после того, как пролетел половину до пятой.
Из двери напротив меня вышел врач. Он сделал странный жест рукой, моя мама закрыла ноутбук и спрятала телефон в сумку, потянув меня за руку с собой. Не понимаю, зачем так тянуть? Больно ведь было…
В кабинете были приятные белые стены, а из окна светило солнце, придавая всему помещению очень теплый и приятный вид. Я не смотрел на маму или врача, мне были интереснее щели в каменном полу. Раз щель, два щель, три…
Не успел я досчитать до пяти, как мама крепко сжала мою руку. Что-то случилось? Почему мама плакала?
– Боюсь, у вашего ребенка есть серьезные осложнения. У него синдром Аспергера. Это форма высокофункционального аутизма. Он будет способен…
Потом он много извинялся, а мама много плакала. Почему она плакала? Подумаешь, синдром. Я ведь не умру от него. За что он извинялся? Если он так не хотел, чтобы она расстраивалась, мог бы ничего и не говорить! Это неправильно. Это неправда.
***
– Это неправда. У меня нет никакого синдрома.
– А это? – он указал на мою руку.
– Что не так?
– Ваша рука. Она постоянно дергается. Вот, видите, как сейчас. Это не похоже на нервный тик. Я ведь вижу, стоит мне только посмотреть на вас слегка прямее или упомянуть вашу подружку.
– Доктор, вы ошибаетесь. Если бы у меня что-то было, я бы об этом знал. Да все бы знали! Трисс не жаловалась на мою руку…
– Возможно, она просто привыкла. За толстыми стеклами депрессии и не такое пропустить можно. Кстати о ней.
Он протянул мне бумагу на подпись. Если честно, половину букв не было видно или даже не должно было быть видно. Очень трудно разглядеть что-то в таком паршивом освещении.
Старая выцветшая бумага А4, аккуратная, местами нечеткая печать. Лист только из принтера, но он не теплый, а будто даже холодный. Холодный настолько, что пальцы прилипают к его обратной стороне. Мне не дали даже времени прочитать его, стали кричать что-то про то, что я слишком тупой и долго соображаю. Под таким напором не было никаких вариантов.
Я расписался, Шеффлер стал рассказывать, как здесь лежит Трисс, чем ее пичкают и что вернется в норму она уже через несколько месяцев. Только у меня не было этих месяцев. Он так же сказал, что она просила передать мне, что я могу вести дела и без неё. В этом не было никаких проблем, но мне нужна была моя живая работодательница. Мне предложили экскурсию. Я пытался отказаться, но меня повели вдоль полупрозрачных боксов к нее палате. Она спала, по этому зайти и поговорить я не мог, но даже глядя на неё со стороны я видел, даже не смотря на то, что ни единая ее мышца или мускул не дернулись, я знал, что там, внутри, она до сих пор жива. И до сих пор здесь. Просто глубоко спала.
Машина остановилась в квартале от моего района. Дождавшись, пока я выйду, таксист тут же рванул в яркую пустыню города. Пришлось сойти чуть раньше, денег до дома не хватило, но по-правде я был даже рад остановиться здесь. Мой путь пролегал через длинный сквер, пусть и достаточно пустой, там было всего девять деревьев и шесть кустарников, но это было всяко приятнее, чем беспросветные стены города.
Центр оставался для меня непреодолимым местом, сколько бы я не пытался. С тех пор, как я приехал, я ни разу там больше не побывал. Его длинные ряды окон, постоянный шум и глаза людей. Тут было сложно сыскать людей, что не стали бы искать в тебе недостатков. Почему всем так важно знать, что у тебя в медкнижке? Зачем вам моё имя, вы же ни разу им не воспользуетесь?
Пока я жил где-то там, на границе, люди относились ко всему совсем иначе. Все всегда были готовы друг другу помогать, они рассказывали истории у костров и светильников, кто-то таскал гитары и они, выпив медицинского спирта, могли распивать песни. Это было громко, по этому я всегда сидел дальше всех. Но я был такой не один. Как-то со мной захотел познакомиться мужчина, с которым мы раньше почти не говорили. Он сказал мне, что имя – такой же ярлык, как и все остальные, которыми его наградило то место. По этому он выбрал что-то короткое, чтобы его было легко выкрикнуть, это ему почему-то было важно. Он назвал себя Гриф. Мне он сказал, что имя у меня красивое, но очень длинное. Тогда я подумал, что тоже хочу сократить его, но оставить самую красивую часть.
Тревога охватила меня в тот момент, как я увидел свой дом. Во всех комнатах горел свет. Такого никогда раньше не было. Зачем бы это понадобилось Примусу, включать свет?
7.
Когда Примус начал терять память он постоянно останавливался посреди какого-нибудь действия и очень долго будто раздумывал, как сделать это правильно. Я даже думал, что мы с ним в этом похожи. Порой я не мог определиться как мне сказать ту или иную вещь, чтобы она звучала правильно, по этому мог просто не говорить ничего, чтобы не сказать ни с той интонацией или не выглядеть глупо. Но Примус лишь не мог обработать нужный запрос. Времени на это требовалось куда больше, так как основные настройки были сбиты.
По всей квартире горел свет. Люстры были включены везде и даже одинокая лампа рядом с диваном сочилась противным теплым светом. Провода были грубо выброшены из шкафа и валялись теперь везде, соединяясь в странную огромную сеть. Они сошлись под столом с огромным корпусом, с батареей, с моим рабочим компьютером и в конечном итоге все соединились в голове моего друга. Такое могло вызвать сильное перенапряжение, даже воспламенение из-за перегрева, но Примуса это не волновало. Его тело из-за переменного тока билось в конвульсиях под столом, билось руками и ногами об батареи, он буквально сделал для себя электрический стул из подручных средств, выжигая себе мозг. Выключить его одним простым рывком было нельзя, я крутился вокруг батарей и аппаратуры. Что-то скачивалось из его головы. Что-то очень большое, в таком объеме, что аппаратура сама не могла этого вынести.
Я не мог остановить его, никак не мог. Даже если бы я захотел отключить его от системы – я бы просто поплавил ему мозг. Оставалось только ждать, но если и дальше он будет нагреваться с той же скоростью, то просто взорвется. Я притащил с кухни намоченные холодной водой полотенца и поставил рядом кастрюли, доверху наполненные той же водой, чтобы не отходя от него можно было предотвратить смерть от перегрева. Я менял ему полотенца пятнадцать минут, что качались данные. Сразу же после этого я выдернул провода, запихнув их обратно в походный мешок, открыл все окна и не прекращал охлаждать своего друга. Кажется меня и самого продуло, но всё лучше, чем его смерть.
Время шло, но никогда не проходила вина за все те смерти, что не смогли предотвратить. Я слышал это постоянно, как кто-то погиб, как что-то пошло не по плану. Мне никогда не говорили в лицо о смерти, старались избегать со мной этой темы. Кажется на их лицах была лишь жалость. Но что же здесь жалеть? Я не оплакивал умерших и всегда плохо понимал, как это произошло. Только что человек был тут. Теперь он тоже тут, просто на два метра ниже нас. Все говорили про какой-то рай, про мучеников, звали святош отпевать… Мама учила меня никогда не скорбить. И я не знал, какого это.
Прошло будто несколько часов перед тем, как он проснулся. Его конечности всё еще отказывались двигаться, его пробуждение выдала мелкая судорога и активировавшийся серый глаз. Яркость его радужки стала ещё тусклей, её было видно всё хуже на фоне пустых черных склер. Его батарея начала сдаваться. Он что-то шептал, из последних сил напрягая проводные связки.
– Крыша… Отведи меня… На крышу…
Не было ни одного вопроса. Мне было необходимо, жизненно необходимо отнести его на крышу. Чтобы поднять Примуса с пола мне нужно было снова нести его на руках. Моя спина совсем отекла, а ноги и без того дрожали. Став быстро соображать, я заметил плед на диване, которым укрывался этой ночью.
Пока я сидел за оборудованием, проверял его точность, на улице поднялись шум и пыль. Ребята повыбегали из палаток, кто-то звал на помощь медика. Тот, кто был постарше в звании нёс на себе, обмотанного в куртку и подвешенного сзади, как в рюкзаке, Грифа. С его лица стекала кровь, а глаза были полузакрыты. Зрачки были белее парного молока.
Я усадил Примуса на плед и закинул в такой импровизированной сумке на плечи. Он пытался что-то сказать, трогал руками волосы на моих плечах, а я нёс его на крышу, куда он и хотел отправиться.
Гриф был весь в крови, часть головы будто пропала. Я пытался узнать, что случилось, но меня оттащили назад.
«Тебе нельзя это видеть, пойдём, Дал, чем ты был занят?» проводил меня другой старший, а я из-за его спины хотел лишь увидеться с Грифом. Я прекрасно знал, что с такими ранами отправляют в лазарет. А оттуда почти никогда не возвращаются. Мне не дали увидеть его больше.
Люк на крышу был наглухо закрыт, Примус указал онемевшей рукой куда-то под лестницу. Там лежали ключи, должно быть, домовладельца, ключи были не только от крыши, но и от остальных квартир.
Открыв проход я заметил импровизированную веранду, которой тут явно не предполагалось. Но наличие здесь стульев меня сильно порадовало. На один я усадил своего друга, оставив на его плечах плед, а сам сел рядом, ожидая того, что хотел мне показать Примус.
– Что ты хотел? Примус, зачем? – мои попытки поговорить с ним были тщетны, да и он не давал надежд на диалог.
Прошла минута, вторая, пятая. Пять минут и сорок шесть секунд ушло на ожидание. На сорок седьмой секунде Примус поднялся на шатающиеся ноги, плед всё еще лежал на его плечах. Он медленно, трясущимися ногами пошёл куда-то вперед. Я почти вспрыгнул за ним, подхватывая его за руки, хватаясь за любую часть его тела, лишь бы удержать на ногах.
«Смотри» – издал он хрипящий шепот. Я уставился туда же, куда показывал его абсолютно не живой взгляд. Он смотрел куда-то наверх, куда-то в небо. Среди серых туч кое-где виднелись одинокие проблески звезд, но ничего больше в захламленном городском небе. Он смотрел куда-то. Его взгляд то и дело мутнел, глаза скакали с невероятной скоростью, будто он правда искал и видел что-то в небе.
– Смотри?…
– Ты… Ты не видишь?.. – он посмотрел на меня, не закрывая рта после своих слов.
Я не мог ничего ему сказать. Он правда верил, что что-то там да есть. Не просто верил, он это видел. Он повернулся обратно, хаотично кидая взгляд из стороны в сторону. На стеклах его глазниц мерцало что-то. Оно вспыхивало как мириады падающих звезд, будто он видел…
– Я хочу узнать, на что… На что мы смотрим?
– Это звездопад… Самый прекрасный звездопад в твоей жизни. Я лишь хотел показать тебе… Показать что-то, что ты захотел бы запомнить.
Но я ничего не видел. Я не слышал шум дорог, музыкантов, я не видел вывесок отражающихся в облаках, не видел пролетающих мимо самолетов. Тучи собирались плотнее друг к другу, закрывая последние звезды. Небо не хотело, чтобы я видел это, чтобы я это запомнил. Но это видел он. Он искренне верил, что видит то, чего не было. И я не хотел говорить ему ничего, я не хотел прерывать последнее, что он мог увидеть. Пусть это было и неправдой. Примус смотрел вверх, наслаждаясь тем, что видел его бредящий процессор. Пусть это было и неправдой, но он был счастлив. Впервые я увидел что-то странное на его лице. Что это было?
– Обними меня, пока я совсем не отключился…
Я обнял маленькое тело, обернутое в плед. Он держал плед, а я обнимал его. Он был таким тихим, но я чувствовал его дыхание. Я даже не помнил, что он и не дышит на самом деле.
– Пока я ещё помню, что такое объятия… – он склонил голову, с хриплым шумом, сгибая шею, – Я сохранил кое-что для тебя. Всего одно воспоминание, все, что поместилось на маленькую флешку.
Его ноги почти его не держали, весь механический организм был сконцентрирован лишь на памяти и словах. Он протянул в маленьком сжатом кулачке мой диск, на котором были программы, те, что я использовал на полигоне. Те, что меня заставляли использовать, программируя оружие. На них ничего не должно было остаться кроме его воспоминаний. Я ненавидел свои воспоминания, связанные с этим. С войной, с программами, со всем тем временем. Он уничтожил их часть. Без этих программ я больше никогда не смогу заняться тем, что от меня требовалось. Я больше не смогу помочь ему.