Александр Сычев
Пуля в глазу
– Когда моё тело окончательно очистилось я поняла, что больше ничего не осталось. Я стала всем вокруг, мои мысли стали единым целым с этой квартирой, с этой комнатой, с этим городом. Каждый день мне снился один и тот же сон. Я видела город, красочный и яркий город. Жаркий и людный центр, холодный и неприветливый наш с тобой район, Дал. И каждый человек, я видела каждого, кто был дома, кто выгуливал собаку, кто напивался до потери пульса, кто ширялся в туалетах, кто занимался любовью за закрытыми шторами и трахался в вагонах метро, Дал. Я видела всё и всех. Сначала я их ненавидела, каждого. Они каждый день имели столько возможностей, столько целей, убеждений и тратили свою жизнь. Но это ведь не трата, это ведь наслаждение. Те, кто строят карьеру тратят жизнь так же пусто, как и те, кто находятся в трипе дни и ночи напролёт. Я нашла столько интересных людей. Они все, я следила за ними, пока могла и придумывала им свою личную жизнь. В итоге я смогла единиться с ними. Со всеми. Я чувствовала, как стала сердцем города, их прокуренными лёгкими, их просаженной печенью. Я и стала городом. Но я хотела большего. Мне было просто необходимо выйти отсюда, город, которым я стала был лишь малой долей всего мира. Даже наша страна. Мне хотелось посмотреть всё, до чего можно дотянуться огромными всепространственными руками. Но тело. Оно мешает мне, я чувствую, как меня тяготят мои ноги, я чувствую, как моя плоть меня держит на костях и мне от этого мерзко. Пустая, пустая оболочка. И если я избавлюсь от него, отравлю его, убью его я смогу жить дальше. Я смогу жить так, как всегда этого хотела. Но что я могла бы сделать? Заморить себя голодом, да и только, но я не видела снов, когда отключалась в голодных обмороков, мне приходилось есть. Я почти не могла двигаться, но вставала каждый раз, когда ты приходил, чтобы заварить чаю, чтобы услышать о том, что мои действия это не мои галлюцинации, а написанная мною для других жизнь наконец сбылась. Но ты жил в отдельном, своём мире. Что сделала с тобой война, Дал? Что она сделала со всеми нами? Я видела калек, что отправили домой и они должны были вернуться и радоваться своей семье, жить на пособия и пенсию, но от них избавились как от игрушек, как от использованных презервативов в огромной пропагандистской оргии, а остальные лишь игнорировали их существование, наше существование. Почему никто до сих пор не подумал о них? Почему никто не подумал о нас, Дал? Почему все, кто есть у поломанных людей это лишь они сами? У тебя осталась твоя сестра, которая хоть не надолго, но приехала к тебе, видишь, у тебя осталась родня, не важно, что случилось с остальными. Но я совсем одна, мой муж оставил меня, оставил меня, как того самого ребёнка, родителей которых отправили на войну и со мной остался только ты, такой же ребёнок. Ты ведь тоже совсем один, нас просто бросили на улицы и сказали выживать. Надеюсь ты будешь счастлив. Один, хотя, пока у тебя ещё осталась твоя сестра тебе нет нужны об этом думать. Пока у тебя есть мой магазин.
Она всё говорила и говорила. Шли минуты, три, пять. Оставалось всего две минуты до стука в дверь, но она продолжала рассуждать о чем-то внеземном. Разве покинув тело она смогла бы обнять землю, как она того хочет? Мне кажется ей не нужно так много. Может ей просто нужно, чтобы обняли её.
Спасатели забрали из моих рук её тело. Почти полностью без сознания. Задавали мне много вопросов, о том, кто я и что делаю у неё, есть ли у неё кто-то близкий. И я не знал, что должен был им отвечать. Мне дали номер врача, сказали позвонить через пару дней. Почему так долго? Она же не в коме, она уже завтра могла бы поговорить со мной.
***
Возвращаясь домой я уже не знал, чего ждать. Всё время меня преследовал шум.
Один и тот же надоедливый шум. Будто бурление воды по трубам, будто шум завывающего ветра и артиллерийского оружия. Шуршащий мусор под ногами становился похож на горящий запал. Пахнет порохом.
Дверь в подъезд. Шум сигналок скорой помощи. Абсолютная тишина в квартире. Примуса нигде не было, абсолютно нигде. На кухне стояла использованная не помытая посуда, холодная еда со вчера. В ванной было пусто, валялись грязные вещи. В гостиной работал телевизор на полной громкости. Значился номер канала «1135»… Сколько же время он провел перед телевизором? Книги были скинуты с полок и перевёрнуты.
Поднимая книги с пола я вспомнил разбитую палатку. Две тележки с книгами, маленькие ящички и два рюкзака, забитые макулатурой… Кто-то забирал их с собой, привозил литературу из других подразделений. Но тогда всё было убито. Был убил Лермонтов, «Солярис» Лема, Олкотт, обе сестры, был порван в клочья Ремарк и раздроблен «Морфий» Булгакова.
Я нашел его в шкафу. Он забился куда-то между одеялами и одеждой, и плакал.
"Ну-ну…" Испуганно причитал я, протягивая руки к мальчику, медленно вынимая его из под завала. Он бросился мне в руки. Конечно слезы не текли, но по нему было видно, как он напуган. Я обнял мальчика и посадил на диван, а сам так и остался на коленях сидеть на полу, обнимая его.
– Что такое? Что произошло?
Мальчик отдышался и успокоился.
– Я понял. Что будет дальше.
– Что будет дальше? – я непомерно удивился. – и что же ты понял?
– Я… Отключусь.
– Что?
– Без памяти носитель будет безфункциональным. Зачем тебе пустая оболочка, не помнящая, что она делала секунду назад? Программа просто отключится, когда блок совсем израсходуется. И я вместе с ним.
Он продолжал вибрировать, звук был, будто у нагревшегося процессора. Его и без того наполовину мертвые глаза совсем перестали двигаться, всё в нем перестало отражать жизнь. Я растирал его ладони, стараясь вновь пробудить в нем ту жизнь, что обычно он привносил в эту комнату.
– Нет, подожди, есть и другие выходы. Конечно же ты не отключишься. – я отстранился от него, все ещё держа робота за плечи – мы найдем выход.
– Какой?
Мне самому было интересно.
– Ну мы можем заменить модуль, перекачав туда ещё имеющиеся файлы, те, что не успели стереться…
Он помотал головой.
– Нет такого модуля. Он был единственный. Только для меня.
– Хорошо, тогда… Давай мы попробуем заменить его?
– Часто ты андройдов встречаешь?! – мальчик почти исходил на крик.
Я опустил руки на его ладони, спокойно поглаживая их.
– Есть люди, которые мыслят в технологиях. Может они могли бы что-нибудь придумать…
Мальчику стало совсем плохо. Он резко забил ногами и вжался в спинку дивана, а его тело было раскалено. Замерев он просто гудел всё громче и громче. Я отдернул руку от него, настолько горячим были его руки. Он заметил это и поднял взгляд на меня. Дотронулся до свои рук, ног, заметил поднимающийся от него пар.
– Мне нужно остыть?
Я легко кивнул.
– Иначе мне придется дать тебе новую футболку.
– Прости…
– Не извиняйся!
Робот поднялся и мы с ним направились в ванную. Охладив его корпус он стал вялым, будто работал на режиме энергосбережения. Я даже не знал, нужна ли ему подзарядка. И он тоже этого не знал. Он решил, что лучше будет отключить его на ночь. Чтобы он не пугал меня видом пустой болванки по среди комнаты, я уложил его на кровать. Выключив я долго смотрел на мальчика, думая, что я мог бы для него сделать. Маленький робот стал совсем беззащитным в таком положении. Он и правда выглядит всего лишь спящим, но становится страшно. Что, если я не смогу его разбудить? Сколько ему осталось? День? Может неделя?
– Я помогу тебе, Примус. Я обязательно тебе помогу.
6.
Это был единственный день, когда я проспал лишь до полудня. Магазин был закрыт, а значит мой выходной слегка продлен. Проснувшись я долго не мог понять, что случилось. Даже немного запаниковал, посмотрев на часы. Но разбудил меня звонок с неизвестного номера. Пусть отвечать было немного неловко, да и обычно я так не делаю, всё же рекламы и ошибочные звонки происходят чаще, чем что-то действительно важное. Да и простыми звонками сейчас почти никто не пользуется. Трисс иногда любила звонить мне, чтобы поболтать, но это никогда не было чем-то долгим… Но сейчас я уже не уверен, что будет правильно пропустить любой звонок.
Ответил я не сразу, из трубки поспешно донеслось сообщение:
– Алло? Я туда попал? Это Гайбель двадцать пять? Мне нужна семьдесят девятая квартира, записана на имя… Даррела Кайпо?
– Это мой арендодатель…
– А-а, значит всё верно. В общем, нам тут поступила ваша, так, – с той стороны трубки слышалось клацанье мыши, – кажется, работодательница? Приезжайте к нам, для протокола. Адрес мы вам вышлем.
На этом разговор закончился. Звонок, верно, из больницы. Почти сразу же мне пришло сообщение с адресом. Незнакомое название, пришлось лезть в карты. Это место оказалось в разы ближе к центру, чем я думал. Наверное стоит продолжить маршрут, пройдусь пешком. Или лучше было бы даже взять такси.
Что мне теперь делать? Я совсем не так представлял этот день. Уж точно не в такси, разъезжающим по центру, отмахиваясь от всевозможных рекламных вывесок и громких студентов. Да и откуда мне теперь брать деньги на такси? У меня даже работы теперь нет. Пытаясь свыкнуться с мыслью о поездке в больницу, о встрече с врачами и Трисс я уставился на кровать, на которой лежал с отключенным сознанием Примус. Я обещал включить его, но я не знаю, сколько меня не будет дома и что с ним может случиться. Ему тоже не понравится, что я ухожу и уж точно не понравится, что оставляю его одного. Но он обидится, если оставить его просто так, даже не сказав, куда я ухожу.
Я поднял корпус мальчика, разглядывая его лицо. Даже не смотря на то, что ни единый его сенсор или резиновый мускул не дернулся, я знал, что там, внутри, он до сих пор живой. И он до сих пор здесь. Просто очень глубоко спал.
После включения еще пятнадцать минут Примусу нужно было перезаряжаться. Этого как раз хватило мне, чтобы повторить свой обычный день, умыться и позавтракать, возможно стоило всё же дождаться пробуждения друга, все же готовил я, конечно, не так хорошо. Вернулся в комнату я ровно к тому, как он открыл свой единственный здоровый глаз. Он озирался, пытаясь что-то найти. Мы слегка побеседовали, я рассказал ему свой план на день. Примус был не против. Он уже не выглядел таким возбужденным, как вчера. Возможно смирился, а может просто успокоился. Во всяком случае, мне уже не было страшно оставлять его одного.
Нужно было выдвигаться
***
В кабинете доктора очень тесно. Холодные лампы без умолку трещали под потолком, холодный свет отбивался от узко стоящих салатовых стен, делая их просто невыносимыми. Я пытался избавиться от этого цвета, глаза начали слезиться. В итоге лучшей точкой для зрения стал пол. Он был вполне нейтрального цвета, смесью серого и коричневого. Отсвет от стен всё равно толком не давал мне покоя, но всё же так было приятнее. Из коридора постоянно неслись какие-то шумы. Кто-то кричал, кто-то плакал над чьей-то смертью, везли пеленки, еду, что-то потяжелее. Я так решил потому, что было слышно, как старые колесики на повозке сильно вжимаются в пол.
Дверь открылась медленно, но очень громко скрипя. Врач прошел к столу, остановился, наверное, что-то рассматривал. Он посмотрел на экран рабочего компьютера, что-то перечитывая.
– Так, а вы?..
– Мне утром звонили. Ну, отсюда звонили. Я к Трисс.
– А фамилия? – он уставился на меня. – Фамилия вашей Трисс.
– Я не знаю…
Он очень громко вздохнул, снова отвлекшись на компьютер.
– Повезло вам. Трисс у нас только одна, вчера ночью поступила. Всё верно?
Мой невнятный ответ был для него достаточным. Он уселся в кресло, поглядывая то в экран, то на меня. Я мог видеть отражение белого экрана в его толстых очках, хоть надпись в отражении и делалась совсем нечитабельной. Кажется, это было что-то вроде заметок о болезни, возможно медкнижка или что-то ещё, что было мне, в общем-то, не так интересно. Хотя очень тянуло заглянуть по ту сторону монитора.
– Мистер… – начал я, только сейчас поспешно осознав, что до сих пор не знаю его фамилию.
– Шеффлер.
– Мистер Шеффлер, зачем вы позвали меня?
– Понимаете, кхм… – он долго смотрел на меня, без видимой причины. – Не могли бы вы представиться повторно?
– Дал.
– Это какое-то сокращение? – он произнес это почти с ненавистью, может даже с отвращением.
– Да, простите. Даллас.
– Ну что же, Даллас, понимаете, когда к нам поступают пациенты мы всегда должны оповестить их родственников, семью, ближайшее окружение, опекунов, если люди слишком старые или если это дети… – он почесал свою отвратительную щетину, она выглядела как грязь, а не как волосы. – Но ваша Трисс – случай слегка особенный. Понимаете, в её контактах не было найдено никого, кроме вас. Так же вы и сами были рядом с ней во время, кхм, вчерашней ночи. Так что было решено допустить небольшую вольность…
– Подождите, – я всё же смог взять слово, – но разве у неё нет мужа? Она всегда мне говорила про него.
– Боюсь, он слишком далеко отсюда…
– Но вы должны были позвонить ему и не важно, где он сейчас! Может, конечно, они были не так близки, но он бы хотел знать, если с его женой что-то случилось!
Доктор Шеффлер откинулся в кресле, смотря мне прямо в глаза. Он снял очки, покусывая душку, собираясь вот-вот что-то сказать.
– Скажите, Даллас, как много вы знаете о войне?
О войне?
С этим словом вспоминались лишь разбросанные по песку книги. Сорок три штуки моих личных книг. Пока залпами палили пушки, я не мог разглядеть в песке ни одной, что знал, ни одной, что читал. Они стали для меня все один большим пятном из цвета, большим пятном из бежевой бумаги и холодного белого песка. Сверху на них упал брезент, что раньше был успокаивающе оранжевый. Но сейчас он стал отвратительно коричневым. В куче песка и книг валялся календарь, на нем красным ползунком была отмечена дата. Седьмое апреля пятьдесят четвертого года.
– Мы с вами, Даллас, сейчас живём в интересное время, – он опустил очки на стол, разглядывая календарь на стене, – Но это если вы спросите меня, конечно. Сейчас люди развязывают войны из-за денег и платят, чтобы продолжать войну. Многие семьи пострадали из-за этого, но всё же это битва за верную честь наших братьев, правда ведь?
Он вздохнул, протирая глаза ладонью, смахивая жир и пот со лба. В этой кладовой, которую всё слабее можно было назвать кабинетом и правда было просто невыносимо жарко. И всё жарче становилось от одних только его слов.