Александр Струев
Царство. 1955–1957
– Надо чтобы Сессия поскорей мое премьерство утвердила! – с беспокойством ответил Булганин.
– Утвердит, три дня ждать осталось.
– Кажется, вечность! – вздохнул Николай Александрович. – А в мире, ты прав, не просто.
– Американцы Израиль окрутили, значит, нам следует арабов ближе подтянуть. В Египте полковник Насер власть прибрал, тут надо моментом пользоваться. Египет – это, прежде всего, Суэцкий канал! – Хрущев принялся расхаживать по кабинету: – И хорошо бы с Сирией завязаться, и Индию приручить. Как-то вяло Советский Союз на международной арене выглядит, сидим скромнее невесты!
– И по Австрии тягомотина не заканчивается: или выводим войска, или нет! – чесал голову маршал.
– Будем выводить! – заключил Хрущев. – Позиция Советского Союза от этого многократно усилится.
– Как я председателем правительства стану, так это дело толкну!
– Мы толкнем! – поправил Хрущев.
– Ну да, ну да! – закивал Булганин.
Первый Секретарь устроился рядом с другом на диване.
– С ракетами буксуем! – проговорил маршал. – Не летят ракеты!
– Зачем говоришь! – всплеснул руками Никита Сергеевич. – Королев с Челомеем разными путями идут. Не один, так другой ракету в воздух подымет! У нас мощнейшие кадры: Янгель, Келдыш, Пилюгин!
– Тихонравова прибавь и Глушко, – подсказал Николай Александрович.
– Точно. Все в один голос твердят: полетит! В Казахстане ракетный полигон Тюра-Там заканчиваем!
– Название дурное Тюра-Там. Тюра-мура! Там-здесь! Мура, одним словом, надо переименовывать! – высказался Николай Александрович.
– Может, Байконур?
– Почему Байконур?
– Название такое у казахов мелькало, означает «богатая земля».
– Байконур лучше, героические нотки проскакивают.
– Вот и переименовали. Ты, Коля, не переживай – бомбу сделали и ракету смастерим!
– С топливом жопа! Бьемся, бьемся, а топлива, чтоб крупный объект поднять, не придумали.
– Здесь затык! – подтвердил Никита Сергеевич. – Но нет таких высот, каких бы не смогли взять большевики! Придумаем топливо! Я тебе говорил, мой Сережка к Челомею нацелился.
– Это хорошо. Твой Сережка смышленый, – подтвердил Николай Александрович.
– Смышленый, Коля, смышленый! – тяжело вздохнул отец, – Только личная жизнь у него не ладится.
– У меня тоже не ладится, разрываюсь между бабами!
– Ты его с собой не равняй! – отрезал Хрущев.
– Не обижайся! – извиняющимся тоном пробасил Булганин. – Это я так, к слову.
– Обидно за него, втюрился в кругловскую дочку.
– Да ну?
– А она на него плюет!
– Выгоним Круглова к е…ней матери, если плюет! – возмутился Николай Александрович. – Где она парня лучше найдет? Дура! Она работает, учится?
– В МГУ иностранными языками овладевает.
– С иностранными языками мозги набекрень! – подытожил маршал. – Я свою Верку в медицинский определил, а иностранщина, гори она огнем, от нее одно разложение!
– Согласен. С женой-то у тебя как?
– Живем отдельно, она в Жуковке, в новой даче, я в казенной, в Барвихе. Заезжаю, конечно, даже на ночь остаюсь для приличия, чтобы детей не травмировать.
– Ты без минуты председатель Совета министров, будь внимательней!
– Внимательный я, внимательный! – отмахнулся маршал. – Белла мне всю душу перевернула! – горестно продолжал он. – Как я ее детям покажу, если она им ровесница?!
– За твоими бабами не угонишься! То Машка-балерина, то Белла, юное медицинское дарование!
– Ну, ты Беллу видел! – самодовольно заулыбался Николай Александрович. – Я свои чувства скрывать не умею! Она, кстати, пианистка, а не медработник, ты, видать, с Жуковым меня перепутал, у него пассия врач. А как Беллочка играет, как играет! Душа в небо рвется!
– Смотри, на луну не улети!
– Такая ласковая!
– По фотографии видно! Снимал-то сам?
– Ребята, разведчики, – с серьезным видом ответил Николай Александрович. – А кому такое доверишь?
– Тебя бы рядом с голой задницей заснять и в печать! – сощурил глаза Хрущев.
– Иди на х…! Сердца у тебя нет!
– Про сердце вспомнил! Если бы Молотов с Кагановичем подобную фотку заполучили, хана б тебе! И так разговоры кругом про твое рыцарство.
– Во завелся, угомонись!
– Я по делу говорю!
– Чего долдонишь, не глухой, слышу!
– Ты, Коля, с ума не сходи! Ты, считай, первое лицо в государстве! Я тебе добра желаю.
– Переделать себя не могу! Из-за любимой женщины английский король Эдуард VIII от престола отрекся, – с выражением выговорил Булганин.
– Зачем я тебя на председателя Совета министров тащу, если выгонят завтра?! – топнул ногой Хрущев.
– Поработаем, Никита, поработаем! – поднимаясь и одергивая мундир, проговорил военный. – Подумаешь, девку прижал, что тут, мировая революция совершилась? Я и при Сталине грешил, это всем известно, а ты как собака цепная набросился, все настроение испортил!
– Ладно, езжай на Валдай, но потом я тебе передышки не дам.
Николай Александрович понимающе кивнул, снова достал фотографии и стал их заново рассовывать по карманам.
– Ты прям как маньяк, из каждого кармана у тебя голые бабы сыплются!
– Спрячу получше. К дочери заехать хочу, – объяснил министр. – Что там твоя целина?
– Не представляешь, какую дыру целиной заткнем! В сорок восьмом году Маленков додумался сельскохозяйственный налог увеличить, смог Сталина убедить. И что из того вышло? – уставился на друга Никита Сергеевич. – Катастрофа! Фининспектор ходил по дворам и пересчитывал, сколько на приусадебном участке каких культур посажено. Что может быть глупее? Обмерял, сколько ржи растет, сколько пшеницы, картофеля, считал садовые деревья, плодово-ягодные насаждения, все учитывал, чтобы неподъемным налогом колхозника обложить. И обложили-таки! А потом запретили крестьянину на его собственном участке новые виды растений высаживать, так, видите ли, проще налоги взимать! Зачем это делали?! – возмущался Хрущев. – Труженика задушили и армию фининспекторов расплодили! А если колхозник по своему разумению возьмет и изменит посадки, что случится? Что это, потрясение колхозного строя? Ничего подобного! А финансисты до последнего по дворам лазали и собак дразнили. Вот и получилось, что человек на селе был поставлен в дикие условия, и итог поэтому один-единственный – резко сократились посадки! Многолетние сады стали вырубать, и они под налог пошли! – возмущался Никита Сергеевич. – Орава учетчиков, с карандашом в руках, бегала, каждый куст считала. Крестьяне стали сажать столько, чтобы можно было семью прокормить. А скот? Скот тоже сосчитали. Поросят резали перед приходом фининспектора, чтобы не начислил на них налог. А поросеночек еще веса не нагулял, в нем еще и кушать нечего! Все равно люди его под нож, чтобы лишний рубль сэкономить. И до куриц, и до уток добрались. И кто от этого выиграл? Никто. Крестьянин, ясно, потерял, а государство так в первую очередь! После принятия этого варварского закона с индивидуальных хозяйств в 1948 году в бюджет поступило десять миллиардов рублей, а уже в 1951, когда ставки налога повысили, собрали меньше девяти миллиардов, а в следующем году еще полмиллиарда не досчитались. Поголовье скота в личном пользовании за это время уменьшилось на шесть с половиной миллионов голов! Вдумайся, на шесть с половиной миллионов коров в стране стало меньше! – простонал Никита Сергеевич. – Сегодня крестьянин разленился, уже сажать не хочет, и нет у него кормов собственную скотину прокормить. Это, конечно, не везде, не повсеместно происходит, но процесс негативный широко пошел. А ведь, сколько продукции крестьянин на рынок привозил? Какой дефицит продовольствия покрывал? Я сам по колхозным рынкам ходил, все видел. Если сравнить сегодняшнюю ситуацию с 1928 годом, ясно, что сейчас мы имеем коров на девять миллионов голов меньше. А за двадцать пять лет города выросли, городское население увеличилось, потребление стало другим, а мы, как ни стараемся, все равно отстаем от растущих запросов, и покрывать эти все возрастающие потребности нет источников.
– С прошлого года налог с сотки взимаем, и совсем не значительный, – высказался Николай Александрович.
– Сделали, слава Богу! Я голос сорвал, пока докричался. А виноградники с садами вырубили, сколько лет пройдет, чтобы их восстановить? Эта культура, сад, требует постоянного ухода. Не будешь ухаживать, урожая сад не даст! Сегодня надо все сызнова начинать, – горестно заключил Хрущев. – Одна надежда – целина. С целиной дело должно по-новому пойти, побежать должно!
– Дай-то Бог! – закивал Булганин и перекинул ногу за ногу. Он не шибко разбирался в сельском хозяйстве. – Про Сережку мне рассказал, а что твоя Рада?
– Рада родит скоро. Нина с нее пылинки сдувает.
– А зятек?
– Вроде нормальный, пишет.
– Важничает сильно.
– Да ну?
– Может, кажется, не знаю. Вот Серега, тот труженик, а этот – прямо бубновый валет.
– Не замечал за ним.
– Присмотрись. Хотя вроде он и ничего, твой писака. Главное, чтобы у них между собой ладилось.
– Кажись, ладится.
– Тогда хорошо.
– А Вера твоя все за сыном адмирала Кузнецова, как у них-то?
– Живут, не жалуются.
– А что адмирал?
– Я с ним не общаюсь, так, здрасте – до свидания!
– Росли детишки, росли, и вот – самостоятельные! – с сожалением проговорил Хрущев.
– То – жизнь! – развел руками маршал.
– Жизнь! – кисло согласился Никита Сергеевич.
– Скажи, Никита, а что в авиации нового, в гражданской авиации, я имею в виду?
– Туполев отличный пассажирский самолет сделал – Ту-104. Мы на нем с тобой по миру полетим. И Илюшин старается, и Микоян, брат Анастаса, и Яковлев, правда Яковлева я не люблю, двуличный он, друг шнурка Голованова.
– Зато крупный конструктор.
– Польза есть, пусть работает, – отозвался Хрущев. – Гражданскую авиацию скоро до мирового уровня подымем. Посмотришь, самолеты у нас нарасхват пойдут! С истребителями мы уже первые. В Китай два железнодорожных состава МИГов отправили. Когда я в Пекин ездил, Мао вместо семидесяти сто самолетов выпросил!
– Наши МИГи точно ястребы!
– Китаец завод авиационный клянчит, плачется, что от врагов-империалистов защищаться нечем.
– Старые модели можно отдать, – не возражал Булганин. – Это лучше, чем бомбу.
– И бомбу дадим, тут делать нечего.
– Имея бомбу, китаец сразу с ума сойдет!
– Нет, Мао взвешенный.
– Твой Мао такой же деятель, как товарищ Сталин, алчный до власти.
– Это есть.
– Устроил охоту на шпионов – всех ловят, сажают, – говорил Николай Александрович. – А охота фальшивая!
– Понятно, фальшивая. Охота на шпионов – оправдание для пыток. Пытками и добился, чтоб люди друг на друга стучали, и власть свою бесконечно усилил.
– Ничем он от Сталина не отстал.
– Ничем. В Китае широко применяются излюбленные чекистские методы, например, метод лишения сна. Иногда до двух недель мучают без сна человека.
– Все под копирку! – вздохнул Булганин.
– Посол в Китае рассказывал, что людей часто пороли, подвешивали за кисти рук, устраивали вывих коленей и еще любили ядовитыми змеями пугать, тюремщики в камеру их запустить обещали. Змей китайцы больше всего на свете боятся.
– Жуть! – передернул плечами военный министр.
– Мао лично давал указания по пыткам: не следует, говорил, прекращать пытки слишком рано или слишком поздно. Если слишком рано прекращать, допрос не успеет развернуться, если же слишком поздно, ущерб, нанесенный жертве, окажется чересчур велик, надо делать все в свое время, и еще надо, чтобы жертвы оставались в хорошей форме, чтобы могли физически трудиться.
– Я бы давать в Китай современное оружие поостерегся, непонятно, чем эта дружба обернется! – высказался Николай Александрович. – Под руководством Мао Цзэдуна китайцы в фанатиков превратились. И с самолетами я б не спешил, и пушки со снарядами попридержал.
– Китай наш первый союзник, и какой бы товарищ Мао Цзэдун непредсказуемый ни был, он коммунист, а значит, нам вместе быть! С Китаем мы – стальной кулак!
– Согласен, согласен! – вздохнул Николай Александрович. – Но наш Егор, кажется, к Западу тяготел?
– От того и слетел! – насупился Хрущев.
– Одно пугает – китайцев-то чертова гибель!
– Коммунистов чертова гибель! – строго поправил Никита Сергеевич.
– И с бомбардировщиками творится херня, – возвращаясь к авиации, заметил Булганин. – Стратегического бомбардировщика нет. До Америки самолет долетит, бомбу сбросит, а назад как? Возвратиться домой не сможет, выходит, летчикам верная смерть. Пять лет бомбардировщик делали, а пока сделали, он уже устарел и дальность полета – говно!
– Ну как не можем сделать, не понимаю! – подскочил с места Хрущев. – Тогда красть надо!
– Ишь какой быстрый! Пойди, укради! Самолет не шапка. В прошлом году в районе Северной Монголии американец ё…нулся, так мы его по кусочкам собрали и Туполеву отдали.
– Туполев головастый, с лету схватывает. Когда он под арестом сидел, взглянув на модель, мог сказать, полетит самолет или нет!
– Ученых Сталин выдрессировал.
– Ученых! Он и нас, Коля, выдрессировал!
– А Васька там как?
– Снова закрыли. Нажрался в Барвихе и на чем свет стоит власть ругал.
– Я б за это не сажал.
– А что, по головке гладить? Сколько просидел, а ума не прибавилось! Я к нему и Светлану посылал – все пустое!
– Жалко парня.
– Полина Семеновна мужу нажаловалась. Вячеслав взбеленился – в тюрьму, в тюрьму! Пока тебя председателем правительства не назначили, я смолчал. А взбунтовался бы, и тебя, Коля, могли в последний момент не утвердить, все б переиграли. Маленков сейчас каждый день возле Молотова круги выписывает. Ручной стал.
– Жалко Ваську. Дурак несмышленый!
– Девку какую-то изнасиловал.
– Хоть до девки добрался!
8 февраля, вторник
Газеты опубликовали Указ Президиума Верховного Совета о назначении на должность председателя Совета министров СССР, Маршала Советского Союза Николая Александровича Булганина. В Указе говорилось, что Георгий Максимилианович Маленков ушел с поста председателя правительства по собственному желанию, в связи с резким ухудшением здоровья. Именно из-за слабого здоровья он должным образом не справлялся с возложенными на него обязанностями. Другим Указом товарища Маленкова назначили заместителем председателя Совмина и министром строительства электростанций. Георгий Максимилианович по-прежнему оставался в высшем органе управления страной – Президиуме Центрального Комитета. Газеты пестрели портретами Булганина и приводили его биографию.
– Какой все-таки товарищ Булганин красивый! – разложив на столе «Известия», любовалась буфетчица Нюра. – Как он мне нравится!
Лида исподлобья взглянула на подругу, она мыла посуду.
– Маленков – тот умный был.
– А Булганин какой?
– Не знаю, он военный.
– И что?! – с неудовольствием нахмурилась Нюра.
– Маленков зарплату поднял, налоги с крестьян снял, за что его турнули? – продолжала подавальщица.
– Потому что не справлялся, газеты читай!
Лида домыла посуду и, обтерев вафельным полотенцем руки, с долгим вздохом опустилась на стул.
– Мне, Нюрка, что твой Булганин, что Маленков – оба по барабану, лишь бы не трогали. Давай чай пить!
Нюра достала варенье, Лида расставила чашки, порезала хлеб и колбасу. За два года горкомовский спецбуфет стал жить богаче.
Подруги поели и теперь лениво сидели, глядя друг на друга. Нюра растолстела.
– Колька, брат, приезжал, – сказала Лида. – Все такой же деревенский, неотесанный.
– У меня братьев не осталось, все на фронте сгинули, – грустно отозвалась Нюра.
Лида подобрала со стола крошки и сунула в рот: не забыла, что такое голод.
– Когда в деревне жила, такие со мной странные вещи творились, аж вспоминать страшно! – неожиданно сказала она.
– Расскажи! – попросила Нюра.
– Слушай!
Жили мы с мужем в доме на самом краю деревни, скоро ребенок родится. Наша комнатушка малюсенькая была, решили перейти в комнату побольше, где раньше мать моя жила, уже с полгода, как ее не стало. Всю комнату от старых вещей освободили, потолок побелили, стены покрасили, кровать туда поставили собственную и шкаф занесли, лишь стол старый со светильником из маминой комнаты не убрали. После ремонта хорошая комната получилась. Но мне в этой комнате почему-то неуютно было. И вот как-то ночью проснулась я и не могу заснуть, лежу и тени разглядываю – причудливые тени ночью за окошком прыгают, особенно когда облака на луну наползают. Смотрела я в окошко, смотрела, пока в дремоту не потянуло. Глаза слипаются, а тут светильник сам по себе вспыхнул, разгорелся, и свет его, как вода из фонтана, стал на пол изливаться, и смотрю я, не светильник это вовсе и не свет водопадом льется, а огромный человек передо мной предстал. И замечаю, что он лишь до половины человек, а другая половина – черт с горящими глазами! Я мужа толкаю – смотри! Мы повскакивали с постели, громкими криками кричим: «Чур! Чур! Пропади пропадом! Пропади!» Пропал, – вздохнула Лида. – Вот какое случилось. Потом батюшку из церкви пригласили, он долго кадилом кадил, водою святой брызгал, молитву читал, пообещал, что всех выгонит.
– Кого – всех?
– Всю нечисть, – округлила глаза Лида.
– А-а-а-а-а… – передернула плечами Нюра.
– Потом со мной другое случилось, – наклонясь к подруге, продолжала подавальщица.
– Чего? – еле слышно прошептала буфетчица.
– Сплю я как-то в этой самой комнате и почему-то проснуться хочу, глаза приоткрыла, смотрю, кот Мурчик лижет мне руку, пригляделась, а это не кот! Сидит на краю кровати огромный зверь, лохматый-лохматый, и к моей руке противным языком тянется. Месяц светит, а косматый в свете месяца еще страшней! Я вся похолодела. Нализался, гад, от руки моей, отстал и на моего Сашу уставился, а тот себе храпит! А оборотень за ноги его схватить норовит и через окно в лес утянуть. Я как заору! Саша подскочил, оборотень за дверь. Переполох. Я мужу все как было, рассказала, он взял ружье, положил рядом, а заснули мы лишь под утро в своей старой комнате. На следующий день сколько Мурчика-кота ни искали, не нашли. Пропал окаянный. Может с этим страшным бесом в чащу убежал? – продолжала женщина.
Нюра слушала и боялась дышать.
– А еще были у нас картины в спальне. Мама вышивкой занималась, крестиком шила, вот и получались картины разные, много после ее смерти их осталось, штук десять, не меньше. Мы, как маму схоронили, почти все родственникам на память раздарили, но и себе кое-что оставили. На одной – три розы на черном фоне вышито было, эту картину я напротив нашей кровати повесила, нравилась мне она. Висит картина на стене, я в кровати лежу, любуюсь. Но вот однажды, а это зима была, темнело рано, тоже проснулась среди ночи, тьма кромешная, лишь лампадка под иконкой в углу мерцает. Тут и взглянула я на картину с розами. Смотрю, да только не розы на картине, а женщина лежит с распущенными волосами, строгая, холодная, понимаю, что неживая. Жутко! Наутро я все картины собрала и в сарай снесла.
– Ну и спальня у вас, прямо заколдованная! – содрогнулась Нюра. – Больше ничего с тобой не происходило?
– Ничего, Нюрочка, больше не было, а вот с Сашей, с мужем моим, было.
– А что с ним-то?
– Хочешь послушать?
– Хочу.
– С ним так случилось. Жил у нас в деревне очень старый дед. Он еще с японцами воевал, царя хорошо помнил, лет, может, под восемьдесят деду было, Паньком звали. Мужа мово с пчелами обращаться дед учил, семьи у него не было, никого вообще не было, вот мой Саша Паньку и помогал. Тот нам свое хозяйство после смерти передать обещал – и пчел, и козу с курами, и дом с барахлом, правда, дом его никому был не нужен, вроде и хороший дом, добротный, так ведь рядом с кладбищем, соседство не лучшее. «А я не боюсь! – смеялся старый дед. – Сколько лет тут живу, и ни разу покойник ко мне не наведался!» И однажды занемог дед Панек, занедужил крепко, лежит, хуже и хуже ему становится. Мой Саша говорит: «У Панька на ночь останусь». Я возражать не стала. Приходит муж с утра какой-то перепуганный. Спрашиваю: «Что такое?» – «А вот что, – он отвечает и начинает рассказ: – Попоил я деда перед сном чаем с медом, поставил горчичник, дед пропотел, захрапел, а я сижу, книгу с картинками перелистываю, вдруг слышу, ходит у дома кто-то, а может, мне показалось – то есть шаги, то нет. Листаю книгу дальше и тут – в дверь стучат. Я книгу отложил, подошел к двери, спрашиваю: «Кто там?» В ответ – тишина, а выйти на улицу, дверь отворить не решаюсь, чутье мне подсказывает – не открывай! Через занавесочку в окно выглянул – никого. Сел снова за стол, только читать уже не получается, мысли нехорошие голову переполняют, прислушиваюсь, каждый звук во мне, точно колокол, отзывается. Через некоторое время снова шаги – топ, топ, топ! – все отчетливей, все чаще. Я к окну бегу, занавесочку сдвинул, улицу темную разглядываю, и вдруг пред самым моим окном вижу, топают сапоги – одни сапоги, без человека, без ног, по двору разгуливают!» Саша с перепугу шторку задернул, в дверь снова стучат, а голосов никаких нет. Муженек мой похолодел от страха – как это сапоги сами собой, без хозяина идут? Потом Саша вспомнил, что перед сапогами, то есть перед шагами этими проклятыми, собака дворовая истошно выла, а как хождения начались, умолкла. Саша думал, может, зверь дикий из леса за курами пробирался, так ведь нет, хуже!
– Что?!
– Говорит, что это смерть за Паньком приходила. На следующий день дед Панек умер, – почти шепотом закончила Лида. – Хорошо, мой Сашенька на глаза смерти не попался! – передернула плечами подавальщица.
Нюра в ужасе молчала.
– Никогда больше в деревне ночевать не останусь! – пролепетала она.
– Но на этом история с Паньком не окончилась, – продолжала Лида.
– Так ведь дед умер? – изумилась Нюрка.
– Вот, слушай. Когда Панек умер, принялись мы дом его разбирать, нужные вещи к себе перетаскивать. Я уже на седьмом месяце беременная ходила, мужу особо не помогала, то, что принесет, разложу, а так сидела сложа руки. Приходит в очередной раз мужик мой домой, повечеряли и спать легли.
«Знаешь, – говорит мой Саша, – любопытная история со мною приключилась. Уж неделя, как я в дом Панька хожу. Третьего дня на дороге мне кот размером с собаку повстречался. Дымчатый кошак, глаза желтые, пристальные, я еще удивился – больно здоров для кота. И на другой день его увидел, и сегодня навстречу попался, все дорогу мне этот кошак переходит. С ленцой идет, нехотя, не трусит! Знаешь, где? В том месте, где березняк начинается, там еще полянка, на которой летом молодежь с гармошкой песни поет». Как раз за этой березовой рощей – кладбище, а перед кладбищем – дом Панька, – уточнила рассказчица. «Получается, кот третий раз тебе дорогу перебег?» – спрашиваю. «Так, получается», – отвечает мой Саша.
– Что дальше-то? – торопила Нюра.
– Слушай, слушай! И вот, Нюрка, пропал кот, не попадается больше мужу на пути, мы про него и думать забыли. Дни идут, дом Панька разгребли, на зиму закрыли, осень на исходе, два дня как снег с неба срывался, а к утру повалил так уж повалил! Холодно, дороги оледенели. Приходит в обед мой Сашенька и рассказывает:
«Шел домой и думаю, дай к Паньку загляну, лопата у него в сарае хорошая осталась, надо бы и ее забрать, в хозяйстве пригодится! Решил сходить, пока вконец не замело. Пришел, отыскал лопату, возвращаюсь по сугробам, по бездорожью бреду весь мокрый. Через рощу еле пробрался, столько кругом снега навалило! И тут этот самый жирный кот мне дорогу переходит и так еще отвратительно мурлычет. Я скатал снежок и как в него запущу, чтоб на глаза больше наглец не попадался. Увернулся кот, на меня своим желтым глазом уставился и говорит человеческим голосом: «Ну, мужик, скоро ты об этом пожалеешь!» – и исчез. Нахмурилась я, – продолжала Лида, – «Нехорошо это, Саша!» – а муж: «Да ладно!»
– И ведь не ладно, Нюра, не ладно! – всплеснула руками подавальщица. – Что же дальше было?
– Прошла неделя, надо дымоход от сажи чистить. Полез Саша на чердак, а ляда, то есть люк, за ним вдруг сам по себе захлопнулся, и кто-то невидимый набросился на моего мужа и стал душить. Саша вырывается, кричит, а вырываться не может, а я внизу как дура, а чем помогу?! Руки от бессилия заламываю, кочергу подхватила, стою, жду, что будет. Сашенька мой бьется, стучит ногами, вскрикивает, извернулся, ляду открыл, свет дневной на чердак хлынул – и исчез враг.
«Чудом я ляду открыл, – заикается Саша. – Чудом спасся!»
Следы на шее от удушения у милого целый год не сходили, и шерсть черно-дымчатая после боя в кулаке обнаружилась. Непростой, видно, был тот кот.
«Что делать теперь будем, Сашенька?» – спрашиваю. Он не отвечает, полдня сам не свой по дому ходил, потом говорит: «Давай тулуп, бутылку и закуску». – «Куда ты собрался?» А он: «Так, Лида, надо. Жди, скоро вернусь».
Ушел. К ночи возвращается. «На кладбище был, – объясняет. – Помянул всех, выпил, закуску на могильных холмиках разложил, бутылку поставил, в ней еще много самогона осталось, пусть побалуются». Я обняла его, плачу от радости, думала, что никогда не вернется. «Мне с прошлого года мать снится, а вчера и твоя привиделась, – признался Саша. – Вот я их и проведал».
– И что? – спросила перепуганная Нюра.
– Ничего. Больше никто не являлся.
– А еще что с вами было?
– Ничего не было. Как родила я Андрюшу, все как рукой сняло, никаких фокусов.
18 февраля, пятница
В приемной Хрущева толпился народ: одни приходили, другие уходили. Каждый день толчея, самая настоящая очередь, как на рынке. Секретарь Кировоградской области пришел со своим салом, пока ждал, выпросил у Букина нож и принялся нарезать сало и ломать хлеб, до того был голодный. Букин вызвал из буфета подавальщицу, и та организовала все, как положено: подала хлеб, аккуратно нарезала сало, не забыла и про горчицу, а еще принесла целую кастрюльку горячих сосисок. Дух по приемной пошел аппетитный, у посетителей слюнки потекли, даже в коридоре сосисками запахло, потом весь вечер помещение проветривали. Как ни уговаривали, кировоградский секретарь наотрез отказался идти в буфет, хотя буфет находился этажом ниже.
– Очередь пропущу, потом до Никиты Сергеевича не достучишься! – объяснил он.
Благодаря ему настоящий пир в приемной закатили и остальным ожидающим перепало. Костромской предоблисполкома проглатывал сосиски одну за одной, и Самарский второй секретарь не отставал, и из Курска директор колхоза, Герой Социалистического Труда в горчице перемазался, а сало, так то сразу убрали!
Никита Сергеевич проводил прием в порядке живой очереди, но случалось, запускал всех разом.
– Чего как сельди в бочке набились? – выглядывая в приемную, подмигивал он. – А ну, заходи!
– Кто заходи? – переспрашивал Костромской предисполкома.
– Кто, кто?! Все заходи!
Хрущев любил вести разговор целым скопом. Как правило, вопросы возникали похожие, поэтому получалось и делово, и скоро. Каждый областной секретарь наверняка знал, что Хрущев обязательно его примет, выслушает, поможет, главное – воду не лить, говорить по существу. Никита Сергеевич не выносил болтунов, больше всего возмущался, когда его вводили в заблуждение, таких умников он на дух не переваривал:
– Квакают, квакают, а толку чуть! «Сделаем, учтем, поправим, слово даем!» – а на следующий раз опять кваканье! Олух царя небесного на месте топчется, сам работать не хочет и другим не дает!
Чины для Хрущева мало значили. Если встречи добивался знающий специалист, новатор, изобретатель – примет, выслушает. Из таких не понаслышке знающих людей формировалась его команда.
Только ушел заведующий Транспортным отделом ЦК, вошел секретарь Орловского обкома. Следующим был первый секретарь Компартии Грузии – высокий, полнеющий человек в темном двубортном костюме. Волосы у него были красиво зачесаны назад, нос с горбинкой, казалось, он слегка сутулится.
– Привет, дорогой товарищ Мжаванадзе! Вспомнил про меня?
– Я, как в Москву приезжаю, сразу к вам! – двумя руками пожимая хрущевскую руку, отозвался грузин. Он не позволял себе, как некоторые областные руководители, тыкать Никите Сергеевичу, быть с ним запанибрата, называл исключительно на «вы», высказывая глубокую почтительность. В отличие от европейцев, кавказцы другие, уважительные. К пожилым и к старшим по положению, не говоря о родителях, проявляют подчеркнутое почтение. Уважительное отношение заложено в них с рождения. Недопустимо у горцев с пренебрежением относиться к старшим, и Василий Павлович никогда этому заветному правилу не изменял, хотя человек был при большой власти.
– Сулугуни привез? – улыбнулся Никита Сергеевич.
– А как же! И сулугуни, и коньяк.
– Коньяк Булганину отдашь, я к коньяку спокоен.
– Для товарища Булганина у меня свой имеется. «Энисели» и «Варцихе» – песня! Если Николай Александрович в гости зайдет, вы ему рюмочку предложите!
Никого из членов Президиума Василий Павлович не оставлял без внимания. И не только членам Президиума, и министрам, и их заместителям предназначались гостинцы. В каждый кабинет его суетливый помощник притаскивал завернутые в непрозрачную бумагу ящики. Наборы были не одинаковые: для членов Президиума одни, для министров, управляющего Государственным банком и Генерального прокурора – другие, для заместителей министров и прочих ответственных лиц скромнее коробки собирали, и техническому персоналу перепадало. Сладости, фрукты, овощи, колбасы, сыры, коньяки, вина, щедро раздавались и всегда оказывались к месту, ведь совсем небогато жили советские люди. Работники аппарата и обслуживающий персонал искренне радовались такому вниманию, и грузинской делегации во всем был зеленый свет: если вдруг, какая бумага понадобится – она уже есть! Или справка нужна, или копия решения правительства, или какой другой документ – без звука помогали. Нехитрыми, проверенными методами действовал Василий Павлович. Недаром полвагона грузинского секретаря было завалено коробками, свертками и кульками. Его юркий помощник с закрытыми глазами знал, какой куда. Василий Павлович скромно присел на уголке обширного стола.
В этот день у Хрущева перебывало много народа. Заходили Ставропольский, Иркутский, Кировский секретари, предсовмина Эстонии. Последним он принял заместителя главнокомандующего Сухопутными войсками, Главного маршала артиллерии Варенцова. С Сергеем Сергеевичем выпили по рюмочке, помянули фронтовых товарищей. Теплые отношения сложились у Хрущева со многими военными, особенно с теми, с кем сталкивался в войну, вот и с Варенцовым на фронте пересеклись их пути-дорожки. Выпроводив маршала, Никита Сергеевич плюхнулся на диван, голова раскалывалась, видно, давление шалило. С минуту он сидел неподвижно с закрытыми глазами, потом маханул стопку «Варцихе». Стало легче, но мысли, мысли! – они не отпускали.
Никита Сергеевич решил круче развернуть государство к людям, сделать так, чтобы человек поверил в добро, в радость, в свою великую непобедимую страну, ведь многие годы у народа была не простая жизнь. Революционные события опрокинули старый уклад, распотрошили правду, перекроили сердца суровой неприглядностью, обнажили низменные страсти и пакостные страстишки; что только не прощупывало, не пробовало на зуб человека – и пуля, и голод, и предательство, и жадность. Сражения тогда шли повсеместно: били друг друга, стреляли, рубили, вешали, и конечно грабили, и, понятно, насиловали, не без этого, и снова, атаковав, лупили по соседу прямой наводкой, а уничтожив, принимались снова набивать карманы. Сначала со штыками наперевес приходили одни, потом, забросав противника гранатами, яростно врывались другие, многократно менялись на улицах флаги, а рубка и бесчинства не прекращались. Стреляли тогда кругом, и кругом лилась кровь, брат вставал на брата, сын поднимал руку на отца. Каким-то чудом, истинно благодаря божественному провидению, ведь все на белом свете происходит по воле Божьей, большевики отобрали власть, железной хваткой установили порядок, но чудо, приведшее их к власти, тоже оказалось замешано на крови, как и многие подвиги, о чем говорилось в Святом писании. Только библия у коммунистов была своя – красная, не сгибаемая.
