Александр Староверов
Я в степени n
Часть 2. Темный день
Утро красит нежным светом…
…Светает. Какое глупое литературное слово. Но «становится светлее» – длинно, а «рассветает» – заезженно и излишне оптимистично. Не под настроение.
Ночь почти закончилась. Шебуршится Славка в своей комнате. Скоро встанет и сонный, бедняга, пойдет в школу. Анька звенит тарелками на кухне – готовит ему завтрак. Они спали, для них новый день, для них светает. А у меня в голове темнеет, и день у меня опять старый. Похмелье достигло своего апогея, незаметно выдавив хмель из организма. У них светает, у меня – темнеет. Зря мучился. Ну, вспомнил… Ну, почувствовал… А что толку? Анька гусеницей меня полюбила, с бабочкой ей оказалось душно, уползти, улететь ей захотелось от бабочки, молотком ее размозжить. Неизвестно, правда, как ей с гусеницей бы жилось. А может, и хорошо: шесть соток за сто километров, огородик, дачка, ипотека, иномарка в кредит, шашлычки, радость по поводу обретения Крыма, забитый и вечно виноватый муж… Зато не душно.
Не знаю, я ничего не знаю. Догадываюсь только, что мне самому с собой душно. Не очень-то понравилось мне бабочкой грозной порхать… А иначе зачем несколько лет назад я забил на весь этот Квиддич в восходящих бюджетных потоках? Зачем писать начал?
Темнеет… Непонятно ничего. Да, по-честному все вспомнил, разобрал себя по косточкам, не пощадил. Действительно в черный день моего взросления так чувствовал – «равные, свободные, родственные животные в неродственном свободном мире». Только фигня все это! Когда через пять лет маме делали операцию на сердце, семь часов подряд молился, все деньги был готов отдать, весь свой в кавычках успех, лишь бы жива осталась. А через месяц снова «равные, свободные, родственные животные». Закружила жизнь в бессмысленном бесконечном вальсе, где жестким нужно быть, отдавливать ноги партнерам и партнершам, иначе тебе отдавят. И ритм держать. Раз, два, три… Раз, два, три… Атлант расправил плечи и танцует вальс. Ох, лучше не попадать под танцующего Атланта. Затопчет. Со стороны – красивое зрелище, а если разобраться – ерунда. Обыкновенная ницшеанская ерунда. Ницше, кстати, в конце жизни с ума сошел и умер, говорят, от сифилиса. Так кончают сверхчеловеки. Потому что с годами ритм, звучащий внутри, меняется. Вместо раз, два, три – не так, так, так… а потом – не то, то, то… И умираешь, сходишь с ума, и новые Атланты приходят на твое место.
Темнеет… Глаза слипаются, думать становится тяжело, да и не о чем. Ничего интересного дальше не было. Одним словом описать можно: крутился. Приходил поздно, уходил рано, искал, рыскал, сканировал пространство, общался с малоприятными людьми, бухал, боялся. Рвал и урвал… Ого, стихи почти получились, «Евгений Онегин» наших дней, а больше и не добавишь. Крутился… Анька воспитывала дочку – я крутился. Как дети маленькие растут, увидел, только когда сын родился, и то не сразу. С дочкой подружился в двенадцать лет – почти как дед с моей матерью. Но он-то хоть в тюрьме сидел. А я? Тоже тюрьма своего рода, крутящаяся с бешеной скоростью тюрьма.
Любопытно, что пока крутился – Аньку все устраивало. Никаких скандалов – все правильно, по-человечески: мужик за мамонтами гоняется, баба поддерживает огонь в домашнем очаге. А как только замедляться стал – равновесие и нарушилось. Но полюбила она меня малоподвижной гусеницей, я ясно помню… Возможно, это просто нереально – бабочке снова гусеницей стать? Крыльями железными нужно бабочке махать, и чем быстрее – тем лучше. Но я не хочу, а точнее – не могу. И бабочкой быть не могу, и гусеницей. Можно я буду собакой, или кашалотом, или слоником?
Темнеет… Запутался я. Бабочки, гусеницы, кашалоты, собаки, Анька, Женька, Славка, бабушка и дедушка, отец и мать – кружатся в моей бедной, раскалывающейся от похмелья голове. Какой быстрый и завораживающий танец. Сливаются все краски, превращаются в черный цвет, и закрываются глаза, делая цвет еще темнее. Темнеет… За окном светает, а у меня – темнеет. Меня засыпает этой темнотой, и я засыпаю тоже.
* * *
…Проход через среднюю зону, пас нападающему, удар и… Шайба после щелчка, громыхая, несется по льду в нижний левый угол ворот. Но вдруг… Не долетев до ворот полметра, она останавливается и начинает звонить. Как телефон. Только громче. Что же это такое? Да как это?..
Я открываю глаза и вижу ногу Аньки в дверях спальни. От ноги на меня по зеркальному паркету из красного дерева летит трубка радиотелефона «Панасоник». Летит и звонит. Красиво: белая трубка на темно-вишневом фоне, звонит, переливается весело-синими огоньками и крутится вокруг своей оси. «Надо запатентовать изобретение, – думаю я. – Светящаяся музыкальная шайба и хоккей в полной темноте – лишь игроки, клюшки да рамки ворот излучают холодный кислотный свет. Красиво невероятно. И, возможно, денежно».
Телефон перестает вращаться и останавливается ровно у моей свисающей с кровати руки. Точна Анька, ей бы в НХЛ играть. Научилась за годы жизни с чудовищем скупым жестом выражать свое отношение, но не переходя границу – точно в руку, чтобы не спровоцировать скандал, чтобы не заставили телефон из-под кровати вытаскивать. Молодец!
Я подбираю телефон и в изумлении снова роняю его на пол. Что?! 8.30 утра? Она что, обалдела совсем? Будить меня с похмелья в 8.30 утра? Специально, что ли? Мстит так? Да всему миру, а ей прежде всего известно, что я последние несколько лет раньше двенадцати не встаю. Пишу я по ночам, вдохновение на меня снисходит. Темные тексты рождаются в темное время суток. Ну если из-за ерунды разбудила… Пожалеет, что на свет родилась.
– Который сейчас час? – на всякий случай, и на всякий случай недовольным голосом, спрашиваю я.
– Полдевятого.
– Так какого черта?!.
– Это Сережа звонит. Три раза звонил уже – говорит, что очень срочно.
Сережа – это мой младший партнер по так называемому бизнесу. Если Сережа в полдевятого звонит мне на домашний телефон, значит, небо рухнуло на землю. Я так ему и сказал, когда работать вместе начали: «Рухнет небо на землю – звони в любое время, а до тех пор раньше двенадцати не беспокой». Значит, рухнуло. Серега – парень ответственный: позвонил – значит, рухнуло. Можно даже в окошко не смотреть – гарантия стопроцентная.
Мне становится страшно. Я отвык… Уже года три-четыре небо на землю не рушилось. Опасливо, как будто она горячая, прикладываю трубку телефона к уху и осторожно говорю:
– Але…
– Я из туалета звоню, – шепчет Серега еле слышно.
– Запор? – так же шепотом пробую шутить я.
– Обыск, – совершенно серьезно и даже трагически отвечает Сережа. – У меня в туалете, где трубы, телефон спрятан, с левой симкой.
«От жены шифруется, любовнице из туалета звонит», – догадываюсь я, и тут же, детонируя затаившееся похмелье, в голове взрывается другая мысль: «Какой, на хрен, обыск? Я же на пенсии, мы ничего такого не делаем. На пенсии я…»
– Какой обыск? Мы ничего такого не делаем, – шепчу удивленно, повторяя вслух вопрос-детонатор.
– Такой, с ОМОНом в масках, – прогнозируемо тихо взрывается Серега. – И следак привет от Петра Валерьяновича какого-то передает. Из твоих, наверное, чиновников. Говорил я тебе: не связывайся с чинушами. Сколько раз просил?
Ох уж мне эти могучие, расправившие плечи атланты! Когда все хорошо – солнце своими плечами закрывают, гоголем по земле ходят. А как прижмет чуть – «говорил я тебе…». С кем еще связываться в нашей стране, как не с чиновниками? У кого здесь еще бабки есть?
Когда за четыре года Серега на свои пятнадцать процентов от прибыли купил квартиру в центре Москвы и домик на Кипре, он молчал, а сейчас укоряет меня трагическим шепотом из туалета. Ладно.
– Воду спусти, – довольно громко велю я ему в трубку.
– Что? – забыв от шока понизить голос, спрашивает Сергей.
– Спусти воду, воняет.
– А как ты дога… – он обрывает себя на полуслове, прекращает истерить и быстро, виновато посвистывая от усердия, шепчет:
– Прости, прости, ты прав, конечно, прости, пожалуйста…
Я для Сереги – авторитет, бабочка со стальными крыльями, в которую он стремится превратиться с моей помощью. Во-первых, я на десять лет старше и примерно во столько же раз богаче. Во-вторых, я один из редких мерзавцев, осуществивших вековечную мечту русского народа – лежать на печи и ни хрена не делать. «А ну-ка, сани, везите сами!» Санями он чувствует, естественно, себя, но надеется поменяться когда-нибудь с ездоком позицией. Хороший парень. Нет, правда хороший! Из лучших. По-мелкому не кинет, по-крупному не догадается как. Я его подобрал лет шесть назад, когда стал готовиться к пенсии. Молодой, шустрый риелтор, с зачатками интеллекта в глазах и огромным желанием хапнуть денег. Но не орел: печень не выклюет без крайней необходимости, да и по необходимости не сумеет. «Годится, – подумал я тогда. – Такой парень годится в младшие партнеры и управляющие моим маленьким пенсионным фондом. В яблочко, прямое попадание». И подобрал. А вот теперь у него обыск. Царь Мидас превращал все, к чему прикасался, в золото, а я, видимо, – в дерьмо. На Серегу еще давить не начали, да и не за что давить, если честно. А он уже обосрался в прямом и переносном смысле. Сидит на толчке в панике, ищет поводы, чтобы меня сдать. Надо поддержать его, что ли…
– Не ссы, – говорю ему преувеличенно бодро, – точнее, не сри, или – чего ты там делаешь? В общем, набери побольше воздуха, заткни все свои отверстия и сиди так молча.
Я заливисто, громоподобно смеюсь. Не потому, что хочу унизить Серегу. Просто это входит в программу бизнес-психотерапии для экстремальных ситуаций. Если альфа-самец веселится, чморит наложивших в штаны сотрудников – значит, он все еще альфа. Все разрулит, все решит, ничего страшного не происходит, значит. Я эту науку еще двадцать лет назад прошел, когда банк, где я работал, накрывался. Накрылся он в результате, но до последнего сотрудники благоговели и были верны своему хамящему боссу, пока он в Америку не сбежал с остатками кассы. Все, кроме меня. Я тогда уже в боссы метил и многое понимал.
…Ох, заиграли медные трубы, и вздрогнула старая полковая кляча, приосанилась, вздыбила поредевшую гриву и пошла скакать аллюром, счастливая… Старая полковая кляча – это я. Адреналина мне не хватало, вот чего! Отсюда и самокопания эти бесконечные. Есть проблема – будем решать. И решим. И отведаем кубок хмельного вина на радостях. И жизнь приобретет совсем другие краски.
– У тебя дома документы какие-нибудь есть? – спрашиваю я возбужденно Серегу.
– Нет, все в офисе, ты же знаешь.
– А компьютер?
– В офисе вчера оставил. Я к девушке ехал, вот и подумал…
– Ты почаще, Сереж, баб навещай и денег на них не жалей – они удачу приносят. Видишь, как все удачно сложилось? А все из-за баб. Значит, будем действовать так: я сейчас позвоню нашим, скажу, чтобы на работу сегодня не приходили, от греха подальше. Пошлю только кого-нибудь одного – пусть компьютеры и документы вывезет, тоже от греха. Ты – директор нашей конторы, но бояться тебе нечего. У нас все по-белому: налоги платим, клиенты рассчитываются исключительно безналом. Да ты лучше меня знаешь. Или косорезил чего-нибудь по-тихому, а?
– Витя, да ты что, да я копейки…
– Верю, пошутил так просто. С Петром Валерьяновичем я разберусь, есть ресурсы. Сегодня надеюсь разобраться или завтра максимум. В сущности, нет никаких проблем. Скорее недопонимание, кросс-культурные различия, если ты понимаешь, о чем я. Понимаешь?
– Это когда негр с китайцем не могут договориться?
– Примерно, но только хуже. Негр с китайцем договорятся в конце концов, а вот бизнесмен с чиновником… Но тоже можно, ресурсы, как я говорил, есть. И последнее: скажи, что было написано в постановлении на обыск?
– В каком?
– Ну в том, что тебе следак предъявил.
– Ой, а я и не прочел до конца! Не помню… Типа, вы проходите свидетелем по какому-то делу, разрешение прокуратуры на следственные действия по месту жительства, еще чего-то…
– Эх ты, шляпа, молодой ишшо, необстрелянный. Ладно, как с толчка слезешь, еще раз у следователя постановление попроси. Гарантирую, ничего касающегося нас в уголовном деле, по которому ты проходишь свидетелем, нет. Незаконное использование программного обеспечения, переход улицы в неположенном месте, браконьерский отстрел амурских тигров – все что угодно, только не про нас. Так что не переживай, выпей, расслабься и получай удовольствие. И такой опыт в жизни необходим. На всякий случай пришлю к тебе своего адвоката. Короче, мне вопрос решать надо, я побежал. А ты позвони, когда все закончится. Понял?
– Витя, спасибо тебе огромное, вот прям от сердца отлегло. Поговорил – и легче стало.
– Со мной говори, а с остальными – больше помалкивай, особенно со следователями. И имей в виду: обыск будет продолжаться минимум часа четыре, а то и пять. Хочешь, фильм классный с адвокатом пришлю, на blue ray – посмотреть успеешь, отвлечешься.
– Какой фильм?
– «Джентльмены удачи» – с Леоновым и Крамаровым, про тюрьму. Тебе пригодится – ха, ха, ха! Ладно, шучу. Держись там, вечером позвоню. А фильм все-таки посмотри – помогает.
Я кладу разогревшуюся от разговора телефонную трубку на кровать и поднимаю голову. В дверях стоит Анька. Плохо… Слышала всё. Сейчас начнется…
– Какой же ты все-таки, Витя, урод! – говорит она, разворачивается и, презрительно покачивая обтянутым домашним халатиком задом, уходит. Как ей только удается вот так презрительно покачивать? Вот мне лицо нужно, чтобы эмоции выражать. Ей – хватает и зада. Хотя, если бы у меня был такой зад, вся жизнь, может быть, по-другому сложилась бы…
Я пытаюсь бодриться, хохмлю мысленно, но мне все равно обидно. Очень. Во второй половине нашей совместной жизни у Аньки появилась одна дико раздражающая меня особенность. Как только на моем горизонте появляются первые признаки неприятностей, она умудряется поссориться со мной вдрызг. Из-за ерунды, из-за мелочи какой-нибудь. Пролитый кофе, выкуренная в туалете тайком сигарета – все что угодно. Но всегда с неумолимой точностью. Именно когда проблемы на горизонте возникают. Часто это происходит за некоторое время до проблем. Она чувствует, она предугадывает: скоро может понадобиться ее моральная поддержка, и обрубает даже потенциальную возможность такой поддержки в зародыше. Я стал бояться наших скандалов. Скандал – проблемы, скандал – проблемы… Только идиот не заметит связи.
Однажды вечером она вся в слезах, сложив молитвенно руки на груди, сказала: «Витя, ты очень плохой человек, чудовищный! Но я люблю тебя и поэтому завтра пойду в церковь молиться за твое здоровье, чтобы Бог тебя простил». Утром я попал с приступом панкреатита в больницу. Чуть не сдох там. Да, видимо, сильно я ее достал на всех уровнях бытия. И на тонких энергетических тоже. Нет, я не верю в колдовство, сглаз и порчу. А в интуицию верю. Чувствует она меня, что ли, как там в «Место встречи изменить нельзя»? – «Баба, она сердцем чует». Чует и бунтует инстинктивно, потому что душно ей со мной жить. Проветриться, найти любовника не позволяет совесть и, может быть, остатки любви. А жить – душно. Вот и бунтует. Я привык уже к этому. Научился справляться с проблемами сам. С черного дня моего взросления не нужна мне поддержка – сам кого хочешь поддержу, если понадобится. Серегу, например, сегодня поддержал. Несколько странным способом, но поддержал. А жена моя не поняла, и я снова для нее урод. Да черт с ней, с дурой. Я спал сегодня два часа, я вспоминал неприятные эпизоды своей жизни, пытался разобраться и понять, у меня похмелье жуткое, мне проблемы надо решать, в конце концов! «Черт с ней, – говорю я сам себе вслух, – промолчу!» И не могу молчать. Как всегда, не могу молчать. Анька умеет задеть меня за живое, за то живое, что еще осталось…
Я бегу на кухню, дергаю ее за плечо, разворачиваю к себе и ору:
– А почему я урод на этот раз? Нет, ты мне скажи, почему я урод?
Наступает момент ее торжества. Она достучалась до меня, вывела из себя, заставила впасть в ярость. Это ее маленькая месть за то, что я – всесильный и непобедимый, управляющий ее жизнью, стесняющий ее свободу, контролирующий и душащий ее, охреневший мужлан – живу с ней рядом.
– Потому что ты – каток, асфальтоукладчик, – с наслаждением, презрительно улыбаясь, отвечает она. – Ты ломаешь всех, подминаешь под себя, унижаешь и издеваешься. Ну как же – самый умный, самый сильный, а остальные – ничтожества, черви земляные. У человека обыск, и это ты его втянул в свои вонючие игры, а сам супермена из себя разыгрываешь. Давить, давить, давить, чтобы пикнуть никто не смел. А ведь это ты – ничтожество! Тебя все ненавидят, с тобой общаться не хотят. Только из-за денег, когда деньги делать надо, тогда да, асфальтоукладчики пригодятся. А без денег… Никому ты, Витя, без денег не нужен.
– А тебе? – спрашиваю я ее неожиданно и сразу жалею об этом: ведь ответит, ответит же… И как жить дальше после ее ответа – непонятно.
Анька приближает свое сияющее от счастья, вдохновенное лицо и, очень четко выговаривая буквы, отвечает:
– А мне, Витя, ты и с деньгами не нужен. Ушел бы ты от меня, а?
Ну хоть не сказала, что без денег не гожусь, можно как-то жить. Но все равно обидела. Тонко, расчетливо. Мол, другим для денег, а мне и с деньгами нелюб. Поумнела, тварь, живя со мной. Научилась.
В такие моменты я всегда вспоминаю бессмертную строку из басни Сергея Владимировича Михалкова: «…а сало русское едят». Я даже вижу, как это нежное, сочащееся влагой русское сало едят неблагодарные, чавкающие твари, вроде моей жены Аньки. И во мне закипает ненависть. Ни разу в жизни я не упрекнул ее, что она живет на мои деньги, что ни дня не работала, ни часа. Это нормально, в принципе, так и должно быть: ее работа – воспитывать детей и делать мне хорошо. Но если не делает она, не ценит своей райской жизни, не понимает, что я всю ночь не ее обвинял, а себя, что я из-за нее, только из-за нее бабочкой страшной стал с железными крыльями!.. Если она этого не понимает, то я скажу. Первый раз за двадцать один год скажу! Но скажу так, чтобы запомнила, чтобы ночью в холодном поту от страха просыпалась…
Я набираю в легкие побольше воздуха, но тут раздается телефонный звонок. Несколько раз уже так было: готовился ей сказать страшные, унизительные и для меня, и для нее слова, почти срывались они с языка, но всегда что-то мешало. В этот раз – телефонный звонок. Видимо, после этих слов кончится все у нас. Вот Вселенная и сопротивляется. Несказанные слова булькают у меня внутри, голова разрывается от похмелья и накатившего приступа гипертонии, язык противно сохнет. Я пять лет уже на таблетках от давления живу. Да кого это интересует? Уж не Аньку, во всяком случае.
Я беру трубку и от злости ору дурным голосом:
– Але, але, але, вашу мать, говорите наконец!
– Это снова я, – раздается из трубки блеющий шепоток Сереги.
– Ну и фигли ты звонишь?!
– Я боюсь, Витя… Мне следователь сказал, что если я не дам на тебя показания, он изменит мой статус со свидетеля на обвиняемого. Что мне делать, Витя?
– А ты суть обвинений в постановлении об обыске прочел?
– Прочел, – совсем в ужасе блеет Сережа. – Там какой-то обман дольщиков при строительстве жилого комплекса в Капотне.
– А, ну тогда давай, – ору я в бешенстве, – разрешаю, давай показания! Так и напиши, что я главный обманщик дольщиков в Капотне, заманил их туда обманом, отнял деньги и бросил умирать, дыша выбросами Московского НПЗ. Давай, пиши, я разрешаю, бумага все стерпит. Я, правда, не знаю, где эта Капотня находится, я даже не был никогда там, кажется. Но ты давай – пиши! Раз следователь просит, то пиши!
– Но ведь это же бред, я не могу такой бред…
– Раз не можешь – чего звонишь? Делом займись, засранец ты этакий, бухни, курни, фильм посмотри, как засранцев и стукачей в тюрьме опускают. Тебе пригодится, я думаю…
– Но я думал…
– А ты не думай, Сережа! Не получается у тебя думать. Вот приедет адвокат и будет за тебя думать. Достал ты меня сегодня уже. Простое дело – послать разводящего тебя следователя к черту и дождаться приезда адвоката, и с тем справиться не можешь! Ты чего, маленький?
– Прости, прости, я что-то действительно не сообразил. Я все понял, глупость какая-то, бред, наваждение. Слушай, Вить, только… только, может, ты сам следователю всё объяснишь? А то боязно мне чего-то…
Всё, я не могу больше этого слышать! И этому человеку я отдавал пятнадцать процентов от прибыли с моих денег и связей?! Господи, какой же я дебил, да этот гад меня поимел, домик на Кипре построил за мой счет, квартиру… Все, все кругом сволочи, все поиметь меня хотят! – от злости я со всей дури швыряю телефон в стену, он разбивается и засыпает кухонный стол осколками.
– Вот-вот… Вот об этом я и говорила. Понял теперь? – комментирует гибель «Панасоника» Анька. – Урод ты, самый натуральный охамевший урод и быдло. Теперь понял?
На этот раз мне становится душно. Это так несправедливо. И объяснять бесполезно, пересказывать слова Сереги. Не поверит. Я для нее навсегда урод и быдло, что бы ни сделал. Бесполезно, всё бесполезно… Все мои похмельные страдания и попытки наладить нашу с ней жизнь не стоят и ломаного гроша. Я не знаю, что делать. Есть распространенное мнение, что все так живут – мучаются, скандалят, не понимают друг друга, и снова мучаются, и снова скандалят. Есть даже мнение, что по-другому не бывает в принципе. Может, стоит принять к сведению это мнение и жить дальше? Но ведь бывает, я точно знаю, что бывает… Видимо, пришло все-таки время вспомнить Мусю и Славика. Это тяжело. Вот на их фоне мы с Анькой – действительно полные уроды. Неприятно чувствовать себя уродом, но иначе нельзя. Замкнутый круг иначе и полная безнадега.
Бабушка и дедушка – моя точка отсчета, моя ватерлиния. Весь мир и я находимся гораздо ниже ее, погруженные в мутную водичку мелких забот и сиюминутных желаний. Тем не менее периодически необходимо осознавать свое место во Вселенной. Свое скромное и неприглядное место.
С раннего детства меня очень интересовало их прошлое. Я слушал разговоры, задавал вопросы, иногда они отвечали, о чем-то я догадывался сам. В конце концов разговоры, ответы на вопросы и догадки перемешались у меня в голове, и их жизнь сложилась в единое целое. Нечто вроде эпической голливудской саги, наподобие легендарного фильма «Однажды в Америке» с Робертом Де Ниро в главной роли. Наверняка их реальная судьба была еще ужаснее и прекраснее, но и то, что я представлял, заставляло прибегать к опасным воспоминаниям редко и с крайней осторожностью. Слишком сильное это было лекарство.
Настало время. Пусть я почувствую себя ничтожеством. Но настало время и не остается другого выхода. Пора узнать, где я на самом деле нахожусь в истинной системе координат. Не там, где деньги по оси икс и самомнение с понтами по оси игрек, а там, где просто любовь и просто смерть, и человеческая жизнь в их точке пересечения.
Я смотрю на Аньку и не знаю, что мне делать. Смотрю, смотрю и вспоминаю…
