Александр Старостин
Никакая волна

10

На Елагином острове стартует благотворительный марафон «Зеленый пробег». Наш журнал – в числе первых информационных спонсоров. Вместо денег организаторы обещают бесплатные кеды для сотрудников фирм-участников. Мероприятие организует Комитет по делам молодежи, а спонсором выступает фирма Reverse.

Узнав в редакции эту новость, я набираю номер Ульяны. Тут спорт и экология – все как она любит.

– Только не притаскивай эти ужасные наклейки, – прошу я ее.

Кеша с удивлением поднимает брови.

– Потом объясню, – машу рукой.

Уже в метро встречаю Шатунович. По ее словам, она всю ночь была на вечеринке и у нее раскалывается голова.

– Почему они не могли привезти эти чертовы кеды ко мне домой?

Я говорю, что она вполне может от них отказаться.

– Отказаться? – Шатунович приподнимает темные очки и глядит на меня своими покрасневшими от сигаретного дыма и недосыпа глазами. – Еще чего!

Когда мы выныриваем из метро, первое, что видим – толпу разновозрастных людей, трусящих по перекрытому милицией Морскому проспекту. И Ульяну, поджидающую нас у киоска. В ее руках сумка – судя по очертаниям, с какими-то художественными альбомами, – а глаза без очков и в линзах кажутся еще больше.

– Ты шикарно выглядишь, – говорит Шатунович, и они обнимаются, как старые подруги.

У палатки с эмблемой «Зеленого пробега» нам выдают нагрудные номера.

Мы с Шатунович переглядываемся. Она с сигаретой, а я опираюсь на палку. Какой нам пробег? Насчет Главного – кто бы сомневался. Несмотря на почтенный возраст, он занимается спортом и не курит.

– Вон на кефирчике-то наш бесконфликтный как разогнался, – хохмит она.

Когда мы смешиваемся с бегущими людьми, я изображаю нечто вроде подпрыгиваний на одной ноге. Шатунович рядом тоже халтурит и курит сигарету.

Мимо нас скользит грузовик телеканала с оператором в кузове. Его камера прицельно берет в фокус депутатов, трусящих в толпе. Они улыбаются и машут.

– Просто любопытно, а что чиновники хотят озеленить таким способом? – интересуется Ульяна. – Свои карманы?

Она говорит, что по сути вся благотворительность и подобные пышные мероприятия выглядят как примитивный спектакль власти для простолюдинов. И мы какое-то время спорим с ней о политическом бэкграунде благотворительности.

– Мы тоже не ангелочки, – смеюсь я. – Изображаем бег ради кроссовок.

– Говори за себя, – возмущается Ульяна. – Знала бы – не пошла.

Это чересчур резко. Я останавливаюсь и сгибаюсь, упирая руки в колени.

– Погодь!

Иногда принципиальность Ульяны действует на нервы.

Нас догоняет Главный редактор.

– Эй, молодежь, чего приуныли? – бодро кричит он. – Не позорим честь нашего журнала!

Шатунович затягивается и выдыхает:

– Ага, ща докурю и ка-а-ак сделаю их всех.

По факту, кроме Главного, ни один из авторов «Дилэй» не приходит к финишу. Зато когда начинается праздничная часть в виде раздачи призов – журналисты первыми занимают места.

В кедах Reverse когда-то ходили парни из Foo Fighters и Slipknot, в этой обуви умер Курт Кобейн. У Шатунович где-то есть свитер этой марки с синей звездой. Кроссовки и штаны.

Со сцены звучит благодарственная речь и поет детский хор.

– Давай выберем тебе что-то, – говорю я Ульяне.

Мне все еще хочется сделать ей приятное. Как-то показать, что это мероприятие осмысленное и приносит пользу. Я даже покупаю пару значков и флажков. Все вырученные деньги пойдут в фонд озеленения или типа того.

– У вас какой размер? – Смазливый консультант начинает кружить вокруг нас. Он предлагает срочно приобрести символику благотворительного фонда.

Ульяна сталкивается со мной взглядом.

– Почему ты не сказал мне про этот политический фарс? Заманил сюда.

– Да он сам не знал, – вклинивается Шатунович и показывает ей бордовые девичьего фасона кеды.

– Красивые, – одобряет Ульяна и нехотя освобождается от сандалий, чтобы примерить.

С платьем они смотрятся, мягко говоря, странно.

Когда мы встаем в очередь, чтобы все оформить, Ульяна по привычке читает надписи на этикетках.

Сеточные материалы: нейлон и полиэстер.

Термополиуретан.

Резиновая смесь DRC.

Вдруг она замирает и поворачивается.

– Они с кожаными вставками, – опустившимся голосом сообщает она и отдает мне коробку.

Я с недоумением смотрю то на нее, то на этикетку. Открываю упаковку. Щупаю кроссовки, вдыхаю химический запах резины и краски. Пробегаю глазами по всем ярлыкам, которые вижу на витрине. По каждой строчке по нескольку раз.

– Да тут кожи, считай, практически нет.

Но Ульяна непреклонна.

– Прости! – одними уголками губ говорит она.

– Выберите хотя бы бейсболку, – советует Шатунович.

Мы разочарованно отходим от палатки. Рекламные растяжки с логотипом Reverse с белыми буквами на черном фоне издевательски раскачиваются на ветру.

Я предлагаю Ульяне пойти в кино. Но она устало говорит, что опаздывает.

На все мои попытки ее обнять и поцеловать отстраняется со словами:

– Ты меня щекочешь!

Пока мы толкаемся, начинается дождь. Люди бегут – кто к машинам, кто в сторону метро. Только на открытой сцене стоически поет детский хор. Костюмы детей вымокли, но они стараются и нестройно выводят: «Доброе утро, крейсер Аврора…» Особенно сильно фальшивит чье-то мальчишеское сопрано.

На словах «Авро-о-ра-а-а» мы с Ульяной ретируемся, торопливо пробираясь вдоль палаток и стендов в направлении выхода. По пути я не могу избавиться от неприятного ощущения, что мы утрачиваем взаимопонимание.

Так хочется сказать ей об этом. Но вместо этого вырывается:

– Не понимаю твоей позы.

Она с укором говорит, что не «позы», а «позиции», и это разные вещи.

– Ну конечно, какие могут быть замечания, когда западный берег Байкала изувечен турбазами, – хмыкаю я.

– А разве не так? – вскипает Ульяна. – Проще, конечно, играть в эти игры, закрывая глаза на реальную жизнь.

И на мой вопрос, не перебор ли это, лишь раздражается:

– А ты хотел бы, чтобы твои дети жили в изувеченном, загаженном мире? Мы должны хотя бы попытаться что-то сделать.

Опять она о детях. И дальше продолжает о тех героях, кто приковывает себя наручниками и цепями к рельсам или нефтяным вышкам.

Мы ссоримся, как всегда. Она отвечает, что не ждала от меня другой реакции. И если я такой внимательный, почему заманил ее на фальшивое политическое мероприятие. Почему не заметил, что кроссовки сделаны из кожи.

– Из натуральной кожи! – сообщает она таким тоном, будто весь мир должен мгновенно почувствовать себя виноватым.

По ее словам, есть люди, которые не приемлют даже шерсть, потому что это тоже эксплуатация животных. Как и молоко. Как и мед.

Любой шаг по этой земле приносит кому-то страдания.

– Ульяна, я так больше не могу, ну сколько можно? – не выдерживаю я. – Это душит меня!

Когда автобус с ней исчезает за поворотом, я ныряю под дождь, иду через сквер в сторону метро. В груди разрастается странное ощущение, что всех нас скоро ждут большие перемены.

11

Наш мир порезан на куски и смонтирован, как в сериале. Мы движемся от одной монтажной склейки к другой. Делим жизнь на эпизоды, словно папки с фотографиями в мысленном слайд-шоу.

Вздернутые подбородки.

Кричащие позы.

Ника щелкает затвором, и бородатый Артем навсегда входит в историю, пойманный цифровой матрицей. Еще щелчок – и мятая с утра физиономия Тощего исчезает в недрах черной коробочки ее полупрофессионального Nikon.

Еще щелчок.

Энди в подвенечном платье, недовольный и поджавший губы, попадает в плен, захваченный оптикой объектива.

– В студии все по-другому, – капризничает он. – Я уже устал таскаться по этим руинам.

– Никогда не снимала в студии, – испуганно шепчет мне Ника.

Дохлая кошка, кем-то повешенная на ворота, скалит свои белые клыки на солнце. Не кошка, а рыжий скелет, обтянутый кожей с драным мехом. Ника с фотоаппаратом ходит вокруг в поисках лучшего ракурса, заметно нервничая под нашими взглядами.

Ветер развевает атласные ленты, привязанные к арматуре.

Я уже знаю, что Нику пугают пауки и змеи, как и Энди. Но к почерневшей на солнце разорванной кошачьей плоти она относится чересчур спокойно. Хорошо, что с нами нет Ульяны. Она вряд ли бы оценила такой подход. Фила тоже нет, он так и не вышел из депрессии, переживая расставание с подружкой.

– Отлично получается, – подбадриваю я всех, пока Ника щелкает затвором.

Мы зависли со всем своим барахлом возле кошачьего трупа у самого входа на территорию завода. Вдали за оградой разрастается постапокалиптический пейзаж: ржавые бочки и контейнеры. Часть стен исписана граффити.

– Как думаешь, нас не распнут за эту гомосятину? – Артем пинает банку из-под краски, и та с грохотом отлетает. В нос ударяет вонь растворителя. – А то Энди все пох…

Я успокаиваю его:

– С нашей стороны это лишь художественная провокация.

Накануне Макс Змеев клятвенно заверял, что с «Мажор Рекордс» у нас «все ровно». Только подпишемся – и сразу в большой тур.

Выход в чарты.

Ротации на радио.

Поэтому мы здесь с опережением плана. Тащим спортивные сумки с реквизитом и одеждой к одному из разрушенных цехов. Выстраиваем декорации и следим за натуральным освещением.

– Лучшее время для съемок – утро или закат, – говорит осмелевшая Ника и быстрыми движениями наносит пудру на лоб Энди.

На ней джинсы, серый вязаный кардиган с капюшоном и белые кроссовки на липучках.

Рядом Энди в свадебном платье, своей фигурой и жеманными жестами напоминающий невесту из дешевого хоррора.

Лучи ложатся на припудренную кожу. Мягкими тенями расползаются по предметам.

– Смазывается грим, – жалуется Энди. – И если фотки выйдут плохо, то я вас всех прибью!

– Хватит ныть, – шикаю я на него.

Энди обреченно вздыхает.

– Что с ним? – спрашивает Ника.

– Беспокоится за свою внешность, – поясняю я, а сам думаю, что Энди – классический пример фрустрирующего музыканта. Помешать другим. Осложнить процесс. Устроить истерику.

Последней каплей становится, когда мы декорируем старую кирпичную стену, а Энди заявляет, что в следующий раз мы поедем без него. Я обещаю, что мы так и поступим.

– Ты слишком жесткий, – говорит Ника и улыбается, словно мы с ней старые знакомые.

Она стоит так близко, что я ощущаю ванильный запах ее духов.

– Выстави одну ногу вперед! – Она делает очередной снимок. – Всегда хорошо смотрится, когда вес распределен неравномерно, а корпус чуть наклонен.

Впервые мне начинает казаться, что у нее есть все шансы сделать карьеру в каком-нибудь журнале. Она еще утрет нос своему приятелю Илье Сизову.

– Между нами не может быть конкуренции, – говорит Ника о нем.

– Почему? – удивляюсь я.

– Ну, он вроде как мой учитель, я знала его еще до того, как занялась фотографией.

Я позирую на фоне развалин и сам украдкой наблюдаю за ней.

Ника заговорщически улыбается, садится на корточки, расстегивает молнию на одной из сумок и показывает реквизит для следующей сцены: ленты, свечи и уйму всяких безделушек.

Ее тонкие руки выкладывают эти сокровища с барахолки прямо на бетон.

– А еще тут гусиные перья, сухие розы и кусочки цветной ткани, – старательно перечисляет она.

Ленты тянутся из сумок разноцветными языками. Вместе с ними выпадает и лифчик. Черный с красной окантовкой и толстым слоем поролона для увеличения объема груди.

Она стыдливо засовывает его обратно и неуклюже шутит:

– Это не реквизит. Точнее реквизит, но из другой постановки.

Я сразу догадываюсь, зачем ей такой. Ведь у нее почти нет груди.

Просто маленькие пупырышки из-под футболки, от которых сложно оторвать взгляд.

– Надо начинать… – говорим мы с ней почти одновременно. Осекаемся и смеемся. Я замечаю, что при смехе у нее на лбу появляется маленькая вертикальная морщинка.

Мне становится интересно, с кем она живет. На ее пальце – серебряное кольцо с гравировкой. Может, даже с именем. Его, наверное, подарил тот, кому она радуется при встрече. Он, скорее всего, один из тех папиных сынков, кто разъезжает на дорогущих автомобилях.

Слушает классику.

Ходит в театр.

Кто еще может гравировать надписи на кольцах?

Ника умелыми движениями быстро меняет объектив на своем фотоаппарате.

– Для крупных планов должен быть тщательный подход, – поясняет она. – Здесь следует обращать внимание на контур губ и темные круги под глазами. Камера имеет свойство гиперболизировать любые недостатки.

Любая мелочь может испортить всю картину.

Несмотря на жаркую погоду, внутри брошенных цехов – холодно и сыро. Пахнет плесенью. Даже в кроссовках начинает хлюпать влага.

– Мне кажется, лучше встать вот здесь, – говорит Ника и ежится от холода.

– А может, правее? – Я показываю руками воображаемый кадр.

Любого из фотографов взбесит подобное. Но Нику это не смущает. Она говорит, что за моими плечами огромный опыт в журнале. Она верит в мое чутье.

В правила композиции.

В законы перспективы.

– Ты вполне можешь меня поправлять, – говорит она.

Я ощущаю невидимые разряды электротока, которые скользят между нами. Но никто не подает вида. Мы говорим о фокусном расстоянии и о стабилизаторе объектива, а музыканты принимают театральные позы.

Все идет хорошо, пока Энди окончательно не расклеивается. Уже начинает темнеть, его кусают комары.

– Может, ты сам попробуешь торчать тут полураздетым? – со злостью говорит он, скидывая платье.

– Эй, а грим? – со смехом спрашивает Тощий.

Но тот лишь раздраженно отмахивается:

– Дома смою!

– Уже очень темно, – соглашается Ника – Можно и правда закончить. На фото будет слишком много цифрового шума.

Пока остальные собираются, мы не торопясь идем в сгущающихся сумерках. Время от времени Ника останавливается и фотографирует то кривое дерево, то пятна закатного солнца, играющие на стенах.

– Извини за весь этот нервяк, ребята же не фотомодели – им непривычно, – оправдываюсь я, пытаясь сгладить неказистый финал нашей фотосессии.

– Да все нормально. Не парься.

Ника закуривает, и по тому, как огонь играет в ее зрачках, видно, что она довольна. Вручает мне свадебное платье своей подруги – «Подержи!» – и рыскает объективом в поисках нового кадра. Она делает это так грациозно, и я сам не замечаю, как неприкрыто начинаю любоваться ее фигурой.

– Ты так смотришь, – вскидывается она, замечая мой взгляд. – У меня мурашки бегут.

Наш зрительный поединок заканчивается в мою пользу. Она смущена больше моего. И это почему-то приятно.

12

В гулком зале спортивного комплекса во всех направлениях движутся люди. Они таскают ящики, разматывают шнуры и собирают световые фермы. Слышна английская речь. Техники по рациям отдают команды, после чего вспыхивают прожекторы и начинают вращаться головы лазерных сканеров, напоминающие пришельцев из фильмов восьмидесятых. Рабочие устанавливают трибуну с тоталитарной символикой – красно-белый круг, рассеченный надвое черной молнией.

В этом темном зале полным ходом идет подготовка к шоу Мэрилина Мэнсона.

Если смотреть на все происходящее с галерки, с высоты самых дальних мест, то переливающаяся цветными огнями сцена будет казаться спичечным коробком или шкатулкой, которую облепили темные точки – люди-муравьи, занятые работой.

– Они провозятся еще часа четыре, – со знанием дела говорит Богдан Красько, глава лейбла «Мажор Рекордс». Тот самый Издатель, который из-за моего падения не смог подписать с нами контракт.

Он извлекает из своего полосатого костюма бейджи и раздает мне, нашему вокалисту Энди и Максу Змееву.

– Держите их при себе.

По его внешнему виду – бесформенному костюму в тонкую светлую полоску, небрежно отпущенному узлу галстука и проплешине на затылке – можно, скорее, предположить, что он держит торговые точки на Черкизовском рынке, чем занимается музыкой. И это сразу отталкивает меня.

Я испытываю антипатию и одновременно тревогу за наше будущее.

Мы на саундчеке в огромном спортивном комплексе, но никто из американских музыкантов еще не прибыл из гостиницы.

– Это нормально, – поясняет Богдан Красько.

Он рассказывает нам то, что и так хорошо известно, а Энди слушает открыв рот.

У больших звезд помимо звукорежиссера к каждому инструменту приставлен свой техник. Они играют на саундчеке, проверяя звук. Сама группа прибывает позже, чтобы взять лишь пару аккордов.

Это все нам сообщает Издатель. У него есть доступ за кулисы.

– Вот это круто! – толкает меня в бок Энди.

Издатель ходит, заложив руки за спину, посреди открытых ящиков с проводами, рэковых стоек и кейсов с аппаратурой. Он говорит, что наша группа вполне могла бы выступить у Мэнсона на разогреве. Это при условии, если мы подпишем контракт с «Мажор Рекордс».

Я усмехаюсь и думаю про себя: «Он хоть знает, что мы играем?» В этот момент почему-то мне не хватает Ульяны, ее рассудительного взгляда на жизнь. Но после ссоры на марафоне мы так ни разу и не созвонились.

Энди увлеченно говорит:

– А почему бы и не выступить, если пригласят? В конце концов, Мэнсон начинал вместе с Трентом Резнором!

Я пытаюсь ему объяснить, что разогрев – это когда тебе плюют в лицо и кричат, чтобы ты ушел со сцены. Мне как журналисту пришлось сотню раз наблюдать подобное.

Разогрев – это пластиковые стаканы пива, летящие тебе в лоб.

Бенгальские свечи.

Рулоны туалетной бумаги.

Плевки.

Но Энди уверен, что круто выступить перед кем-нибудь известным.

Издатель говорит, что те клубы, в которых мы играем, никуда не годятся. И что нам нужна площадка побольше. А я сдержанно усмехаюсь.

Энди же вслух мечтает, какой кайф, когда за тебя настраивают гитару и таскают чемоданы, а ты нежишься в своем личном джакузи.

– В гримерке Мэнсону поставят черный диван для занятий любовью с новой подружкой, – говорит Издатель. – Мэнсон вегетарианец. Он обожает мишек из жевательного мармелада Haribo Gold Bears и маленькие шоколадки Hershey’s.

– Вот это выбор! – говорит Энди. – Ну надо же, любить все эти… всю эту девичью дребедень!

Мы идем мимо людей в униформе, таскающих ящики и кейсы. Красько искоса смотрит на мою хромую ногу.

– Насколько мне известно, вас кто-то из фанатов преследует? Хейтеры? Психи?

– Мелкий эпизод, – мне не хочется вдаваться в подробности.

– Недоброжелатели – это очень хорошо. Шикарный инфоповод! – оживляется Красько.

Он говорит, что научит нас раскручивать подобные события, ведь мы слишком неопытны, чтобы заметить их потенциал.

В моем воображении рисуются заголовки:

«Лидер-гитариста пытаются убить прямо на сцене».

«Маньяк, преследующий коллектив, делает следующий ход».

– Может, поговорим о контракте? – у меня уже заготовлены каверзные вопросы, которые не терпится задать. Особенно о сроке в десять лет наших обязательств перед лейблом.

Но Красько явно собирается сыграть свою роль закулисного супербосса до конца. Мы бредем за ним по темным коридорам Дворца спорта вдоль бесконечного ряда дверей гримерных, которые он распахивает одну за другой, словно что-то ищет.

– Это комнаты, где отдыхает персонал и музыканты. Чем крупнее группа, тем больше таких комнат нужно. А главной звезде отводят самую лучшую, – говорит он.

У всех этих гримерок нет окон. Сплошная серая стена, как в спортивной раздевалке. Но есть душ и туалет. Эти помещения, кое-как обставленные, но идеально чистые, видоизменяются в зависимости от требований артиста. Их то затягивают в специальный шелк, то кладут на пол персидские ковры. Или притаскивают индивидуальные диваны-траходромы, как Мэнсону. Наполняют холодильники пивом и соком. Ставят телевизоры и игровые приставки.

Издатель предлагает нам шампанское из такого маленького холодильника, как раз стоящего в одной из комнат. Мы чокаемся. Он рассказывает, что Мэнсон когда-то получил тепловой удар и теперь требует целые тонны льда. Все кондиционеры работают на охлаждение. В его гримерке холодно, как в могиле.

Я ловлю восхищенный взгляд Энди.

– Это вы еще не слышали про сорок шариков для пинг-понга для западноукраинских «Океана надежды». И про бронированную дверь в гостинице для Глафиры…

Красько заливает в себя дорогое шампанское как воду. Его лицо раскраснелось и по лбу течет пот. Наверняка он уверен, что знание пороков музыкантов автоматически дает понимание их творчества. Словно талант прячется где-то в бытовых райдерах между строк.

– Все-таки Мэнсон – интеллигентный парень, – сделав пару глотков, я ставлю бокал на стол. – Подумаешь, шоколадки и диван для подружки!

Мы выходим в коридор и не торопясь двигаемся в сторону массивной мраморной лестницы, ведущей на первый этаж.

– Любой каприз за ваш счет. – Красько украдкой изучает мое лицо, будто пытается раскусить, что за игру я веду. – Мы многое вам добавим сверху, бонусом. У вас будет возможность играть на музыкальных инструментах, предоставленных разными брендами. Вы сможете получать спонсорскую обувь, одежду, путевки на курорты.

Вместо конкретики он явно выбирает путь соблазнения.

Нас прерывают грузчики, тянущие по коридору огромную вешалку с концертным гардеробом.

«Go, go, go!» – эхом раздается под сводами.

Вонь средства от моли ударяет в ноздри.

По словам Красько, в те десять процентов роялти, что они нам предлагают, будут еще включены расходы лейбла. Их затраты на студию, затраты на технический персонал: звукача, продюсера, художника и маркетинг. Лейбл потом будет их вычитать из нашего заработка. Эта схема называется: «доходы минус расходы». Но в этом ничего страшного нет, зато «Мажор Рекордс» сделают хороший продакшен.

Продемонстрировав свою власть в мире шоу-бизнеса, он наконец переходит к конкретике.

– То есть по сути вы даете нам деньги в долг? – удивляюсь я.

– По сути мы вкладываем в вас, а потом возвращаем свои вложения с ваших заработков, – поясняет Красько. – Что тут может смущать? – Он приподнимает пальцами, унизанными перстнями, краешек пластиковой папки с копией контракта и сует нам под нос. – Это лучшие условия из тех, что я могу предложить молодой группе.

– А пункт четыре-шесть – как его понимать? – осторожно спрашиваю я. – Выходит, если вдруг вам не понравится записанный материал, вы вправе отложить выпуск нашего альбома на неопределенный срок или можете требовать все переделать. Как так?

Издатель с Максом Змеевым смотрят на меня выпученными глазами.

– Ваш страх понятен. Столько лет в андеграунде. – Красько морщится, словно термин «андеграунд» для него кислее лимона.

– Такой контракт в условиях нынешнего кризиса – это беспрецедентно! – начинает меня убеждать Макс Змеев. – Мы год назад подписали на «Мажор Рекордс» группу «Вены», и это стало для них прорывом.

Он с какой-то нездоровой активностью увивается вокруг нас с Энди. Слюнит пальцы и листает страницы, указывая на особенно удачные, на его взгляд, пункты. Но я вижу совсем другие абзацы, где, например, он получает как посредник двадцать процентов из всей нашей прибыли. Или то, что с любых концертов мы должны отдавать немалую часть не только Змееву, но и лейблу.

Я указываю на одну из страниц.

– А в статье три пункт семь написано: название нашей группы в случае разрыва отношений переходит к лейблу вместе со всеми сопутствующими материалами – обложкой и прочим. И вы можете менять состав музыкантов.

Красько отмахивается.

– Да ерунда! Перестраховка и только. – Поджав губы, он начинает жаловаться на артистов. – Вас же, творческих людей, хрен разберешь. Сам посуди, я вложу бабло в рекламу, в раскрутку, а на выходе, может, получу шиш. Ты мне вернешь эти деньги, если будут плохие продажи альбома? Нет. Я рискую. Так рискните и вы.

Извинившись, я отвожу Энди в сторону. Худой, волнующийся и нелепый, он нависает надо мной с глазами, полными мольбы. Нервозно листает страницы, непонимающе глядя на смутившие меня пункты.

– Послушай, мы же обо всем договорились, – шепчет он так, чтобы никто нас не слышал. – Подпишем, и дело с концом.

Он явно не понимает, что напрягает меня в этом документе.

– Мы слишком торопимся, – говорю я. – Нужно время подумать. Там в договоре двадцать шесть страниц!

Издатель вклинивается в наш диалог и говорит, чтобы мы не волновались: если подпишем контракт, то мы сможем всегда что-то переделать, оформив дополнительным соглашением.

– Слушай, ну никто вас не будет разводить. – Красько пытается выглядеть непринужденным, но, судя по тону голоса, начинает раздражаться.

– Извините, буквально пара минут… – Я с тоской смотрю, как к спортивному комплексу подъезжают автобусы с ОМОНом и милицией – охрана грядущего концерта.

Красько, окончательно выйдя из себя, дает нам максимум полчаса на решение. Недовольно машет пухлой рукой и спускается на первый этаж, где расположено кафе.

Энди со Змеевым с отчаянием впиваются взглядами в его уходящую спину.

– Почему ты вечно командуешь? – шипит мне в ухо Энди. – Могу я хоть раз в жизни принять решение?

– Вы ничего не теряете! – поддакивает Макс Змеев.

Я знаю, что в его айподе есть музыка почти всех его подопечных, но нет ни одной нашей песни. Однако при всем моем желании мне не передать рвущемуся в бой Энди свой опыт. И я решаю уступить.

– Только потом не говори, что никто не предупреждал, – кидаю я ему напоследок.

Мы спускаемся на первый этаж в холл и находим Издателя в небольшом кафе для персонала.

– Будь с ним проще, – шикает на меня Змеев. – Что ты так напряжен?

Издатель с победной улыбкой предлагает сесть к нему за столик и раскладывает перед нами по экземпляру контракта. На последнем листе уже стоят реквизиты «Мажор Рекордс» и его размашистая подпись. Я разглядываю ее и думаю: для того, чтобы так подписываться, нужны годы тренировок. Наверное, он упражнялся еще в школе, чиркая в тетрадке.

– Осталось сделать один маленький шаг в большую жизнь, – патетично говорит он.

Я уверен, что с опытным адвокатом мы бы обнаружили здесь сотни ошибок. В Европе есть entertainment lawyers – юристы по таким делам. Мимо них не проскочит ни один сомнительный пункт. Но вся группа спихнула полномочия на нас с Энди. Они оформили доверенность. И мы вправе подписывать бумаги. Как авторы музыки и текстов. Полноправные владельцы пустоты.

Все наши права защищены.

Я беру пару печенюшек со стола и начинаю их сосредоточенно жевать.

Макс Змеев радостно говорит:

– Дело почти сделано. Подпишите контракт, выпустите альбом и съездите в тур.

Я показываю пальцем на забитый рот и мычу что-то нечленораздельное. Пока ставлю подпись, с такой силой стискиваю челюсти, что случайно ломаю зуб. Он просто крошится, осколками впиваясь в десну.

– Поздравляю! – Красько аж похрюкивает от удовольствия.

Змеев уже обсуждает рекламную кампанию. Говорит, о недавней фотосессии как о хорошем старте. Прикидывает, какой будет «фидбэк».

Месяцем раньше, когда мы с Ульяной рылись в одежде, разложенной на прилавках в огромном ангаре секонд-хенда, она откопала смешную шляпу.

– Вот так вещь! – Ульяна вертела этим несусветным творением у меня перед носом. – Примерь.

Когда я напялил широкополый раритет, она согнулась пополам от смеха:

– Ты такой нелепый, как пасечник!

Я почему-то вспоминаю этот эпизод, когда негнущимися пальцами подписываю контракт. Ставлю закорючку и ощущаю, будто на моей голове все та же шляпа из секонд-хенда.

Но дело сделано: Энди сияет. Издатель радостно трясет нам руки.

– Надеюсь, мы об этом не пожалеем, – говорю я Энди и сглатываю кровь так, чтобы никто не заметил.

Огни рекламы автосалона напротив окрашивают окружающее пространство мерцающим холодным светом.

«Цени достигнутое», – выведено неоновыми буквами. Как предостережение.

Предостережение, висящее на перекрестке Большого и Добролюбова.

Предостережение над крышами домов над всем городом.