Александр Старостин
Никакая волна

7

В бизнес-центре хороший кофе только в автомате при входе, а в столовой невкусная жижа. Из колонок зала для курящих звучит лаунж. За неустойчивыми столиками теснится весь офисный планктон. Его представители шумно общаются и уплетают свои котлеты. Я замечаю, как через стеклянные двери вбегает худенькая запыхавшаяся девушка и прямиком направляется в мою сторону. На фоне огромных колонн, понатыканных в столовой, ее фигурка кажется совсем хрупкой.

– А вот и вы! – радостно говорит она и протягивает руку. – Я – Ника!

Мы договорились о встрече заранее, но я все равно удивлен. У нее короткая стрижка, узкое лицо и тонкие губы. На шее болтаются наушники.

– Странное ощущение, когда слушаешь чью-то музыку, даже приходишь на концерт, а потом – бац! И видишь этого человека в реальной жизни, – выдыхает она.

– Бац – и он падает…

Мы смеемся.

Ника выкладывает из сумки сигареты «Парламент экстра лайтс», черный потрепанный блокнот и ручку и сообщает, что выпьет чая.

Я с любопытством наблюдаю, как она аккуратно держит сигарету тонкими пальцами, словно подросток на переменке, мнет ее и чаще, чем нужно, стряхивает пепел.

– В скорой вы были такой бледный. Я звонила потом в редакцию, чтобы спросить, все ли в порядке.

Интересно, как она узнала, где я работаю? В голове невольно рисуется утренняя сцена, как мы копались с Кешей в мусоре: хорошо, что она этого не видела.

Ника делает вид, что не замечает моей странной улыбки, и тщательно разглаживает страницы блокнота.

– Мне не верится, что мы наконец познакомились.

Я презентую ей последний номер нашего журнала, который специально захватил из редакции. Он только что вышел и еще пахнет типографской краской. Стостраничный глянцевый прямоугольник, с агрессивным лидером «Мелисы» на обложке и красно-черным заголовком «Время Червей». Наш фирменный логотип «Дилэй» висит в правом углу вместе с надписью «рок-журнал», словно предупреждает тех, кто не в курсе. На второй странице моя редакторская колонка с фотографией в полный рост.

– Мне так нравится запах краски, – с неподдельным восторгом восклицает Ника, опуская нос между журнальных страниц. – Раньше мать привозила журналы из Америки. Когда я открывала упаковку, этот запах просто сводил меня с ума.

В ее словах чувствуется фанатизм.

– В краску просто добавляют ароматизатор, – смеюсь я. – Еще одна строчка в обширном прайсе типографских услуг.

– Ну вот, разрушили иллюзию.

Официантка в мятой униформе приносит нам шарлотку и пирог, пахнущий клубничным джемом.

Ника сначала отказывается, потом отламывает кусочек, задумчиво отправляет в рот и снова берет сигарету. Как будто еда и курение – вещи вполне совместимые. Потом хлопает по сумке, где у нее лежит уродливый плеер с отдельным блоком аккумуляторов.

– Ваша музыка для меня не просто звуки – это, как бы так сказать… это как картинки. Да! Похожий эффект есть у Future Sound of London. Ты слушаешь, залипаешь и разглядываешь образы в своей голове. Как у вас такое получается?

Она знает Future Sound of London! Я определенно заинтригован. Мы какое-то время говорим о музыке. Я рассказываю ей, как мы создали свою группу, будучи вдохновлены звучанием западных команд вроде Bark Psychosis и Mogwai, словно в пику всему популярному русскому року. Этими словами мне хочется переманить Нику на свою сторону. Она такая творческая и неиспорченная. Но время обеда неумолимо подходит к концу.

– В общем, к делу, – вздыхает Ника, заметив мое нетерпение. – Вот наброски, как я вижу нашу фотосессию!

Она раскладывает передо мной блокнотик с эскизами. На рисунках изображены схематические фигуры. Почти везде в центре человечек, похожий на меня. Энди находится чуть сбоку, его можно узнать по прическе. Все вместе мы напоминаем героев комиксов, оживших в сознании подростка.

Я смеюсь и говорю – в реальности мы выглядим не так хорошо, как на ее рисунках.

Ника смущается.

Я постукиваю костылем по гипсу.

– И еще вот костяная нога!

– Но это же пройдет? – спрашивает она. – Я подумала, что можно одеть вашего вокалиста как-нибудь вызывающе. Даже скандально. А вам в руки дать трость, что придаст образу гротескность.

Мне сложно сдержать улыбку.

Она что-то рисует в своем черном блокнотике и говорит:

– Здорово, если получится попасть на заброшенный завод. Он совсем недалеко. В сторону Пискаревки. Там сумасшедшая фактура.

На листе изображены металлические конструкции и развевающиеся полосы.

– Или вы против? – в отчаянии интересуется она.

Я говорю, что она вполне может называть меня на «ты», и, конечно, здорово, что она прислала фото того сумасшедшего – теперь легче будет его найти. А вот по поводу фотосессии нужно еще крепко подумать.

– Мы купим таких цветных лент! – Она показывает руками, каких именно лент. Длинных настолько, что чай и остатки пирога с клубничным джемом лишь чудом не летят на пол. – Сделаем фантастический антураж. Мне друзья одолжат пару хороших стекол! Все продумаем, подберем костюмы, и вы… – она осекается. – Ты как раз успеешь поправиться. Когда, кстати, снимают гипс?

– Через неделю.

– Вот и отлично.

Она вырывает лист из блокнота и, явно волнуясь, огрызком карандаша пишет: «17 мая. Финляндский вокзал. 8:30».

– Постой! – удивляюсь я. – Ты слишком спешишь! Давай сначала зайдешь к нам на репетицию в следующую субботу. Познакомишься ребятами и все им расскажешь.

Она стряхивает пепел и молча кивает. В ее глазах появляется решимость. У меня возникает странное ощущение, словно мы с ней какие-то заговорщики. Как будто должны кого-то обмануть.

Когда я уже собираюсь уходить, она добавляет напоследок:

– Я пересматривала твое падение. Это было ужасно.

– Пересматривала? – с удивлением таращу я глаза.

– Ну да, – кивает она. – На тех своих фотографиях.

8

Сам не знаю почему, но я не рассказываю Ульяне об этом знакомстве. После моего падения она считает, что я на грани депрессии и что мне все еще угрожает опасность.

– Глупости, – говорю я. – Некоторые вещи в нас заложили с детства. И мы должны научиться от них избавляться.

Детские страхи.

Навязчивые мысли.

Ловушки сознания.

– Тебе достаточно пообщаться с моими родителями, – говорит она.

Мы в огромном торговом центре на Энгельса, бредем среди блестящих витрин с одеждой и бесчисленных кафе. Точнее, она идет, а я ковыляю следом.

Мы ищем подарок для отца Ульяны на его день рождения.

Проплывают вывески: Jack Wolfskin, United Colors of Benetton, Levi’s.

В отделе товаров для охоты и рыболовства нас окружают чучела медведей, головы с выпученными стеклянными глазами. Шкуры на стенах. Оленьи морды с рогами, покрытыми лаком.

Отец Ульяны работает пожарным, но все свободное время проводит на рыбалке. Подледный лов. Спиннинг. Ловля нахлыстом.

– В детстве мне приходилось смотреть, как он чистит рыбу, – говорит Ульяна.

На ее лице читается омерзение.

– Он глушил ее молотком, а хвосты еще трепетали, размазывая кровь по разделочной доске.

Корни ее вегетарианства, наверное, в этом.

– Ты должен меня поддержать, – говорит она. – Что бы мы ему ни подарили, я не поеду туда одна.

– Возможно, в твоих воспоминаниях отец, разделывающий животных и пускающий им кровь, стал неким универсальным архетипом.

Я взвешиваю на ладони лежащий в витрине нож с рукоятью из рога оленя. Выглядит он неплохо. Но Ульяна уже идет к другому отделу, оставляя за собой шлейф сандаловых духов. На стеклянных дверях, в которые мы только что входили, появляется черно-белая наклейка с надписью: «Мясо – это убийство».

Неожиданно. Даже для меня.

На мой вопросительный взгляд она сообщает, что кур, которых мы покупаем в магазинах, сначала привязывают вверх ногами на конвейере, оглушают электротоком, потом специальная машина перерезает им горло. Но размер птиц разный, не все они бывают убиты, и зачастую еще живые, трепещущие, попадают в шпарильный чан и умирают в нем.

Мы едим заживо сваренных животных.

Выросших в тесных клетках на искусственном корме.

Умерших в агонии.

– Ульян, это ужасно, да. Но у обычного человека все вопросы про вегетарианство отпадают, когда он видит стейк средней прожарки, – замечаю я. – Кому ты и что пытаешься доказать?

Но она делает вид, что не слышит. Лезет в спортивный рюкзачок и вынимает из него пачку стикеров – черно-белых прямоугольных бумажек с самоклеящейся поверхностью. Резким движением цепляет один из них на витрину за моей спиной.

На стикере изображен енот с грустными глазами. Ниже плакатным шрифтом выведено: «Его жизнь важнее шубы». Ульяна так борется за права животных.

– Зачем вы гадите? – возмущается тучная дама. – Люди испокон веков носили мех.

– Да-да! – смеется Ульяна. – Охотились на мамонтов и жгли ведьм на кострах!

За нами бежит продавщица, но мы успеваем сесть в лифт.

– Что-то не пойму, мы выбираем подарок или занимаемся тут какой-то идеологической деятельностью? – спрашиваю я.

– Одно другому не мешает!

В туристическом отделе Ульяна почти не глядя выбирает подарок отцу – набор для пикника, коричневую полиэстеровую сумку-чемоданчик Camping World с набором на шесть персон.

В нескольких отделениях лежат бокалы, стопки, вилки, тарелки, разделочная доска, салфетки и скатерть.

– Думаю, отец даже не посмотрит на подарок, – говорит Ульяна. – Родители считают меня сумасшедшей.

– Ну не может же все быть настолько плохо, – успокаиваю ее. – Возьми и притворись обычной.

– Ты же знаешь, они думают, что ты – единственный, кто удерживает меня от полного безумия. Они уверены: я попала в какую-то секту.

Хочется возразить, что они явно преувеличивают мое влияние.

– Им это знать не обязательно, – говорит Ульяна. – Если бы они интересовались тем, что для меня по-настоящему важно, то не думали бы до сих пор о вивисекции как о новом виде ветеринарии.

Когда мы только познакомились, в лексиконе Ульяны были совсем другие слова.

Например, «оттянуться».

Или «зависнуть».

Ульяна с огромной компанией ездила на загородные опен-эйры с засекреченным местом проведения. Молодые люди собирались на одной из платформ железной дороги в километрах ста от города и молча брели по секретным тропинкам. Курили траву. Лежали в импровизированном чилауте на сваленных в кучи пенках и матрацах. Поглощали «кислоту». Обнимались. Разговаривали с деревьями. Покупали или толкали дурь. Все эти «белые пацифики», «пурпурные сердца», «синие кристаллы», капли и промокашки. Жили в палатках и спали вповалку.

«Человек-молекула» – так она меня называла тогда, улыбаясь из далеких видений. До изнурения спала, дралась, когда я отвозил ее к родителям или врачам. В результате помог не я, а просветление и медитация.

Йога и космос.

Вегетарианство.

Борьба за права животных.

Если мы отказываемся от одного, нам обязательно нужно вцепиться во что-то другое, так уж мы устроены. Иногда я думаю, что стало бы со мной, откажись я от музыки.

«Мех – это убийство», – гласит черный стикер на лампе эскалатора. Мы уже в метро, пытаемся успеть на день рождения ее отца.

Набор для пикника лежит у наших ног. Несмотря на то что мы опаздываем, Ульяна не торопится и не смотрит на часы.

– Мы приедем как раз ко второму тосту, – говорит она. – Зато не нужно будет вежливо улыбаться гостям, пока мама и отец таскают горячие блюда с кухни.

У журнального киоска висит огромный пластиковый щит с рекламой очередного модного бутика. Длинноногая, улыбающаяся во все тридцать два зуба модель кутается в рыжий полушубок. Через мгновение на ее лице появляется наклейка с надписью: «Надел мех – убил животное».

В нашу сторону направляются двое людей в синей форме – сотрудники собственной безопасности метрополитена.

– Сейчас по всему городу проходят акции против меховой промышленности, – говорит Ульяна. – Каждый может скачать эти стикеры в интернете и распечатать.

– Ты начинаешь меня пугать, – говорю я. – Может, не стоит настолько загоняться? Можно получить неслабый такой невроз.

Мы успеваем забежать в поезд. Ульяна строит рожи опоздавшим людям в форме, прижимается очками к надписи: «Не прислоняться» и через стекло показывает бегущим по платформе охранникам стикер. На нем изображены две лисицы. И надпись: «Две причины отказаться от меха».

Мы приезжаем ровно ко второму тосту, когда гости уже сидят за огромным накрытым столом.

– Прости, не могли больше ждать, дорогая, – извиняющимся тоном говорит ее мать. – Я знаю, ты вечно опаздываешь, и сказала отцу, что пора начинать.

– Все нормально, – отмахивается Ульяна, пытаясь скрыть облегчение. Тащит меня за руку в ванную комнату и открывает кран. – Но мы не будем долго рассиживаться. Ты обязан меня вытащить отсюда как можно быстрее!

Я советую ей воспринимать это как отличную практику медитации. Но она отвечает:

– Вот увидишь, все эти родственники, тетки и дядьки, которые знали меня еще в детском возрасте, набросятся с сюсюканьями, словно я до сих пор младенчик в подгузниках.

Так оно и есть. Нас сажают на скрипучие стулья в самый угол, по правую руку от ее отца.

– Здоров, ребятки, – говорит он. – Вы как раз вовремя!

Все гости уже в сборе. Толстые тетки, вываливающиеся из обтягивающих их телеса платьев, несколько близких коллег ее отца с уже красными, налитыми кровью лицами и бабушка по материнской линии – глухая и улыбчивая. Они жуют, передают друг другу блюда, делятся рецептами и шутят про семейную жизнь. В воздухе плывет мясной аромат жареного.

Отец Ульяны восседает во главе стола. Он колотит по краю бокала вилкой и сообщает всем, что его дочь и будущий зять, то есть я, присоединились к застолью.

– Прибыли наконец-то! – крякает одна из теток.

И все лица поворачиваются к нам.

На столе дымятся блюда из духовки. Курица, запеченная в яблоках под горчицей, свиные отбивные. Фаршированная рыба.

– Как похудела! – причитают тетки.

Смотрят на Ульяну и протягивают ей тарелки.

– Съешь салатика.

– Тут селедочка!

И тогда Ульяна просит отца:

– Пап, скажи им, что я вегетарианка!

Тот лишь жмет плечами:

– Не понимаю этой моды.

За нашими спинами в огромном книжном шкафу красуются собрания сочинений Дюма и Стендаля, рассказы Чехова, детективы Джеймса Хэдли Чейза и пара томиков Блока – такая типичная домашняя библиотека восьмидесятых. На голубой скатерти – графины с напитками.

Кто-то предлагает тост. Все говорят почти одновременно. Смеются. Рассказывают истории. Стол ломится от оливье с вареной колбасой.

Грубые руки пожарников, коллег отца, наполняют тарелки. Они уже разгорячились от выпивки и громко обсуждают начальство. На столе соки, вынесенные с одного из горящих складов, водка из пылавшего на прошлой неделе магазина. Даже набор посуды – и тот из какой-то лавки.

– Ну же, съешь хотя бы кусочек! – упорствуют толстые тетки.

Маслянистыми руками протягивают Ульяне куски телятины. Буженину. Бутерброды с икрой и красной рыбой.

Когда Ульяна, не выдержав – «Я так и знала!», – выбегает на кухню, мать кидается за ней и протягивает тарелку, скороговоркой сообщая:

– Поешь колбаски, быстрей, пока никто не видит, я никому не расскажу.

– Мама! – вопит Ульяна. – Мама, я не ем мясо не потому, что вбила себе что-то в голову. Мне просто не хочется. Оно мне противно!

Когда иду в ванную умыться, то вижу стикер, приклеенный Ульяной. И это дома у родителей.

– Забери меня отсюда! – шепчет она, сжимая мое колено под столом.

Все пьют и громко чокаются. Утирают губы салфетками.

Когда мы преподносим подарок, набор для пикника, глаза ее отца увлажняются. Он лезет в полиэстеровую сумку. Раскрывает все отделения, достает оттуда тарелки и скатерть, бокалы и вилки.

– Ты только посмотри, что подарила наша дочь! – с восторгом говорит он ее матери.

– То, что нужно, – смеется мама Ульяны. – Для пикника на рыбалке.

Для шашлыка у горящего склада.

Для кремированной курицы из духовки.

9

На окнах нашей репетиционной базы стоят звуконепроницаемые заглушки, специальные щиты со стальным каркасом и несколькими рядами гипсокартона, проложенного минеральной ватой. Здесь мы репетируем по вечерам.

– Это, блин, не шаффл, а какие-то триоли! – ссорится Артем с Тощим.

После трех недель в гипсе я неожиданно осознаю, что соскучился по этой атмосфере.

В то время как другие проводят начало лета на природе, катаются на роликах и велосипедах, ездят на юг, мы запираемся в этом панцире, заботливо выстроенном и обшитом, врубаем усилители и уплываем в другую реальность.

Кевин Шилдс из My Bloody Valentine оценил бы такой подход.

А еще Дин Гарсия из Curve.

Здесь все, кроме Фила. После недавней ссоры со своей подружкой он взял несколько выходных, чтобы прийти в себя. Как правило, это означает пьянство и компьютерные игры.

Мы прогоняем по кругу несколько музыкальных кусков. А в перерыве я предлагаю обсудить будущую фотосессию. Ника, все это время сидевшая тихонько в углу, с готовностью приподнимается, словно лектор перед докладом.

– Только сразу не отказывайтесь. Я придумала оригинальное решение, – говорит она.

На ней шифоновая юбка выше колена, обтягивающий желтый джемпер, а в ушах большущие серьги-кольца.

– Уже что-то, – нарочито скучающим тоном замечает вокалист Энди. – А то если фотосессия, так обязательно на фоне банального лесопарка.

Он садится напротив большого зеркала, прислоненного к стене, и начинает буравить Нику взглядом, словно проверяя на прочность.

Ника сконфуженно смотрит на потных, вытирающихся после репетиции мужиков и явно не знает, как реагировать.

Энди отчасти прав. В «Дилэй» приходят тысячи фото, но оригинальные идеи – редкость. Мэнсон на свинье. Или Coil в грязи.

– Вы же не против чего-то шокирующего? – спрашивает Ника.

Со своей короткой стрижкой и веснушками она похожа на школьницу, старающуюся быть убедительной. Но все ее предложения звучат в вопросительной интонации. Будто она соревнуется сама с собой в собственной стеснительности.

Она еще не в курсе – фотосессия нам необходима как воздух. Менеджер группы Макс Змеев требует полный пресс-пакет. Чтобы потом после подписания контракта с лейблом «оперативно запуститься».

«Захерачить промо», – это его слова.

Поэтому я принимаю ее предложение. В конце концов, что мы теряем? Пару часов времени?

– Мы решили снять все в индустриальном ключе. – Ника открывает знакомый черный блокнотик и показывает остальным. На рисунке покореженный остов здания и невнятные завитушки.

– Вы решили? – удивляется Энди.

Он начинает красоваться перед зеркалом. И скептически поглядывает на меня, словно я сделал что-то, из-за чего должен чувствовать себя виноватым.

Ника даже бровью не ведет.

– Важен контекст. Энди на этом фоне будет в свадебном платье, – говорит она, глядя на него с вызовом. – Такая метафора зарождения новой музыки. Нового альбома в этом искореженном мире.

Вот какая у нее была идея. Ее силуэт плывет в клубах сигаретного дыма.

– Свадебное платье? – говорит Энди. – Ты серьезно?

Ника улыбается ему: «Вполне».

– А кожу лица подправим в фотошопе.

На слове «фотошоп» глаза Энди загораются, он отдает Нике блокнотик. Ему нравится идея. Он говорит, что теперь мы мыслим в правильном ключе.

Хотя по-настоящему «шокирующее» – это любовь Энди к гламуру.

Тощий спрашивает, на что она снимает.

Она вынимает из сумки свой фотоаппарат и показывает. Название и марка заклеены черным скотчем.

– Потому, что все обычно спрашивают: «На что ты снимаешь?» Я терпеть этого не могу, – смущается она.

Фотоаппарат, как я и предполагал, Nikon D100.

– Он, конечно, любительский… но вполне хороший.

Мы склоняемся над эскизами, обсуждая детали.

Ребята, поспорив, принимают ее идеи. Даже у Артема просыпается энтузиазм, и он предлагает помочь с реквизитом.

Позже, когда после репетиции мы вдвоем идем до метро, оставив музыкантов разбирать новый ритм, она неожиданно признается, что стесняется своего настоящего имени. Ника и все тут.

Но зовут ее, оказывается, вовсе не Ника, а Нина.

– Ненавижу свое настоящее имя, – говорит она. – Достаточно поменять «н» на «к», и будет совсем другая история. Вот бы получить новый паспорт!

Я осторожно предполагаю, что родители вряд ли такое поймут – будет выглядеть, как будто она отказалась от них.

– В точку, – смеется она. – Но это отличный псевдоним. Кто знает, может, когда-нибудь я буду работать в «Дилэй», подписывая так свои фото.

По моему лицу расползается улыбка, когда я смотрю на ее цветастые девчачьи кроссовки. И рассказываю, что снимки в журнал отбираются очень строго. Но вопреки распространенному мнению, критерии тут вовсе не художественные.

– Никого не волнует композиция или освещение, – говорю я. – И тем более псевдоним.

Фото должны быть вовремя.

Фото должны хорошо сочетаться с рекламными модулями с соседних полос.

Еще бильд-редакторы избегают мрачняка и бытовухи. Реальность в таких изданиях запрещена. Она вне закона. Фриковатость – вот что по-настоящему модно.

Ника признается, что у нас есть общий знакомый – Илья Сизов. Фотограф, который снимает для «Дилэй».

– Его советы мне очень пригодились, – говорит она.

Оказывается, когда-то Илья Сизов советовал ей пойти на фотокурсы. Она занималась целый год. Но, кроме навязчивых приставаний преподавателя, не получила ничего нового. В результате одно ее фото попало на студенческую выставку, а Илья подсуетился и загнал ей свой древний подержанный штатив.

– Я даже думала, что не стоит продолжать, – грустно улыбается она.

Мы шагаем в сумерках по одной из улиц Петроградки. Я объясняю Нике, что «Дилэй» – один из немногих глянцевых журналов, целиком посвященных рок-музыке, но такая узкая тематика – это минус. Потому что теперь есть музыкальные форумы, есть веб-камеры и Живой Журнал. Ты сам можешь брать интервью у исполнителя или наблюдать в маленький глазок за его жизнью.

– Ого, – удивляется Ника и хватает меня под руку. – А я тебя раскусила. Ты вроде весь такой насквозь несовременный. Если снимать – так на пленку. Слушать – только винил. А сам рассуждаешь о новых технологиях.

Сквозь легкую кофту я чувствую тепло ее тела и нарочито замедляю шаг, чтобы продлить это ощущение как можно дольше.