Александр Станиславович Малиновский
Собрание сочинений. Том 4
Философ
– Ты, философ, на все вопросы отвечаешь теоретически правильно, потому что проверить твою говорильню на практике невозможно. А вот ты мне скажи, скажи, только конкретно, как другу, что мне всё-таки делать с ваучером? Кто он такой и зачем? А?
Я сижу в зале ожидания Казанского вокзала в Москве, притулившись в покосившемся кресле, и невольно, отряхнувшись от дремоты, слышу разговор двух собеседников. Они появились внезапно и устроились сзади меня на скрипучих сиденьях.
Очевидно, диалог их начат где-то там ещё в пути, а тут он уже затихает, но тем не менее, тот, что постарше и под хмельком, говорит с напором:
– Ты знаешь, на него, на этот ваучер, курс установился сам по себе, и не сезонный, а по времени суток.
– Как так?
– А вот так. Вчера в одиннадцать вечера я продал свой чек не за пять или восемь тысяч, а за бутылочку водки, где её, матушку, в такую позднину найдешь, а так – пожалуйста.
– И не жалко?
– Нет. Я скомпенсирую. Вот сейчас, днем, я продам чек уже за две бутылки, поскольку магазины работают, тут свой резон.
Ты должен понимать – коммерция, она штука гибкая. У меня ещё три ваучера, а вот четвертый Зинка-сноха продала, блин, в троллейбусе.
– Почему в троллейбусе?
– Дак, тут целая история вышла. Она, видишь ли, у нас стеснительная. Никогда ничего не продавала и заявила, что продавать не будет. Первая-то сноха, с которой мой Колюнчик развелся, торгашка была. Баба – гром, а эта – ни то ни се. Так вот, слушай, Зинаида всем подружкам в палате своей, она работает медицинской сестрой в роддоме, рассказала, какая она застенчивая, но денег нет и что-то надо делать с этими квитанциями… А те, со скуки, ради смеха, слышь-ка, когда она уходила домой, нацепили ей сзади на пальто листок с объявлением: «Продаю ваучер, недорого!» Она и не знала, что с этим транспарантом шагала по улице до остановки. А в троллейбусе к ней подошёл мужчина и предложил пять тысяч за ваучер. Она удивилась вслух: «Что, у меня на лице написано, что я хотела бы продать чек?» – «Нет, – невозмутимо ответил покупатель, – у вас об этом написано на спине».
Так и наша Зинаида стала коммерсанткой.
Наступило недолгое молчание. Я посмотрел на собеседников. Обоим лет по сорок пять – пятьдесят. Очевидно, они из одного небольшого городка, либо поселка.
«Коммерсант» – это, видно сразу, мужик не простой, а из тех, кто любит подурачить людей, зная наперед свой ответ на свою же загадку, а другой – из тех степенных рассудительных крепких русских мужиков из глубинки, которых не сразу собьешь с толку, у них свой стержень.
– Однако ж, молчишь. Я тебе наводящие вопросы всякие и истории, ты же молчок! А ещё три газеты выписываешь, как профессор какой, слабо?
– Федор, у тебя сколько детей, я уж забыл?
– Трое, а что? – недоуменно и выжидательно ответил «коммерсант» Федор.
– Горластые были? По ночам кричали?
– Ха, не горластые, а жуть с ружьем какая-то. И не по ночам, а круглые сутки Колюнчик нам жару поддавал, я таких потом ни у кого не видел.
– А резиновую соску, пустышку, ты ему давал, чтобы замолчал?
– Эх ма, дак только этой соской и спасался. Суну ему, верзиле, это я так его звал, он родился на пять килограммов весу, суну её, он и замолчит враз. Ненадолго, но замолчит, а потом по новой реветь, когда она выпадет. Я ему опять резинку в рот – так и забавлялись.
– Так, вот ты и ответил, что такое ваучер.
– А что такое – ваучер? – дурашливо переспросил Федор.
– Так вот, та соска резиновая.
– Да… – притворно-восхищенно и радостно выдохнул Федор. – Вот это ответ! Уважил. Знать теперь буду. Помолчал, затем подытожил:
– Как просто все, когда философия в голове! – И, выдержав паузу, всё-таки оставил и за собой право на истину:
– Обманом пахнет в этих фокусах, чувствую…
1992 г.
Что делать?
– «…и в такое время, когда каждый член коллектива завода, забыв о личных заботах, трудится как один в едином порыве на благо общества, наш секретарь парткома завода Баринов Геннадий Алексеевич со своей развратной любвеобильной секретаршей-машинисткой Лидией Андреевной Голубцовой предается любовным утехам на берегах красавицы Волги, причем в рабочее время и допоздна.
Если Вы, товарищ Первый секретарь, не уберете его с завода, то мы напишем дальше и вся эта история и Ваша, такая вот, работа с кадрами станет известна всей области.
Требуем принять меры в течение месяца.
Копию мы послали в обком профсоюза.
Группа товарищей».
Первый, закончив читать, очень бережно, как тонкое хрустальное стекло, положил анонимку перед Геннадием Алексеевичем. Наступила пауза. И закончилась она фразой, которую не трудно было угадать.
– Что будем делать? – почти торжественно и как бы дружелюбно произнёс Первый.
«Все кончено, – подумал Геннадий Алексеевич. – Съели. Разыграно как по нотам». И текст, который, может быть, даже написан с ведома Первого, и его интонации не оставляли надежд.
Время было, конечно, уже не то. На анонимку можно было Первому резко не реагировать, но секретарь партбюро знал: с ним давно готовятся свести счеты, но не было случая. А теперь сам бог велел.
– Молчим? – почти по-свойски обронил его собеседник, – да, брат, вляпался ты крепко. Ну, с кем не бывает. Молодость берет своё. Но не паникуй, покажешь себя на другой работе, восстановим.
– А если я чист?
– А где доказательства? У тебя же их нет! И не будет!
– А если будут? – безотчетно и не понимая, откуда могут быть какие-то доказательства, погорячился с ответом Геннадий Алексеевич. – Ведь это клевета!
– Ну, вот видишь, ты всегда необдуманно лез напролом, и сейчас тоже. Молод, горяч, себя сильно любишь… Ты поезжай на завод, поработай пока. Но в долгий ящик это откладывать нельзя, сам понимаешь. Да и народ требует.
Лучше, если сам напишешь заявление. Найди убедительную причину.
…Прошло три дня, а Геннадий Алексеевич, не видя выхода, маялся со своим глупым положением. Все более и более тоскливо думал о «свинцовых мерзостях» жизни. Работы он не боялся никакой, за должность не держался – не хотелось уходить, уступив наглому натиску. В нем действительно было ещё много молодого спортивного задора.
Кто-то уже позаботился об утечке информации, и теперь чувствовалось, что многие знают о письме в горком партии. Некоторые откровенно криво усмехались, другие старались не глядеть ему в лицо. Сценарий был известен, действие происходило для него знакомое.
Неожиданное случилось чуть позже.
Вечером в кабинет к Геннадию Алексеевичу с пунцово-красным лицом вошла машинистка Лидочка и, не глядя на хозяина кабинета, обрывками-фразами проговорила:
– Геннадий Алексеевич, перестаньте убиваться… Не надо так… Так можно дойти бог знает… Да, что я говорю!.. Вот Вы молчите, а я все знаю и понимаю. Я приняла решение, ведь это касается и меня… Я…
– Какое ещё решение?
Он поднялся из-за стола и в упор посмотрел на Лидочку.
Она ему нравилась давно, он от себя этого уже и не скрывал. В его холостяцкой жизни произошел перелом, когда впервые её увидел в парткоме в качестве машинистки. Но от того, что это прошло через сердце и было серьезно для него, он её стеснялся по-ребячески и чувствовал в её присутствии себя всегда неуклюже.
Очевидно, она догадывалась об этом. И потому-то терялась часто, старалась быть подчеркнуто официальна и деловита…
Они ещё оба не знали, что делать со своими чувствами, едва проклюнувшимися, и таили их друг от друга. Но жизнь не ждала.
– Завтра узнаете, что я решила.
Не дав ему времени на следующий вопрос, она выскользнула из кабинета.
Наутро сухо, сказав как обычно: «Утро доброе», подошла к столу и положила перед Геннадием Алексеевичем две бумаги.
– Вот, подлинник для вашего высокого начальника, а эта ксерокопия для нашего любимого обкома профсоюза.
– Что это? – не торопясь прочитать, спросил Геннадий Алексеевич.
– Это… это… – Лидочка на минуту запнулась. Но затем выговорила четко и как-то даже звонко: – Это медицинская справка о том, что я девственница, вот и все!
– Лидия Петровна, как это?.. – он не находил слов.
– Что, не верите? В мои двадцать пять такого не может быть? Может, – утвердительно повторила она.
– Ради бога, прости. Из-за меня такое вершить… Не стоит ведь и потом… – он не успел договорить.
Так же быстро и бесшумно, как и вчера, она выскользнула из кабинета.
1987 г.
Предприниматели
Перестройка заставила шевелиться многих. Вот и мы втроем: я, Дмитрий Петрович и Анатолий завели двух поросят в деревне. Нам удобно: с Анатолием работаем вместе, он мой коллега – учитель физкультуры, а Петрович – сосед, пенсионер, постоянный партнер по шахматам.
Сговорились с бабой Настей – дальней родственницей Анатолия, что она выращивает двух поросят. Одного нам, другого – себе. Дробленку достает для корма она, мы же для этого поставляем ей водку. Договор дороже денег. Так многие делают. И вот ситуация: под Октябрьские праздники привет от бабки Насти, письменный: «Приезжайте, с дробленкой худо, председатель навел порядок. Хорошо, что на дворе холода уже, оттого можно резать скотину и забирать свою долю».
Собрались мы на летучку вечером у нашего подъезда.
– Ехать надо в субботу, – говорит Анатолий, – чего тянуть. Закономерный финиш.
– А как резать будем? – спрашиваю.
Оказалось, что с этим делом никто не знаком, так, понаслышке кое-что знаем. Я предлагаю:
– Берем ружье, жикан и стреляем в ухо или чуть левее – это наверняка, также берем с собой баллон с пропаном и резак. Пропаном мы быстро опалим тушу.
– Не суетитесь, ружье, баллон. Миномет с собой возьмите – может, надежней будет. Венька Яшунин – академик в этом деле, я сбегаю к нему и все дела. Прошлый раз я ему бутылку дал – он обещал все сделать, – уверенно заявил Анатолий.
У него подход к сельскому труженику проверенный. На том и решили.
Субботнее утро. Красота кругом. Ночью подморозило, но с утра дорогу уже подразвезло, поэтому едем на «Москвиче» Анатолия осторожно. Разговариваем о том, о сем, обо всем помаленьку.
– Дмитрий Петрович, – Анатолий с веселым прищуром глядит на собеседника, – расскажи хоть, а то скучновато, как воевал, ну как вообще на войне… мне твоя старуха говорит, что ты крови видеть не можешь? На прошлые Октябрьские праздники был весь в орденах, а в этот раз наденешь, а?
Петрович тусклым взглядом посмотрел на говорившего и не спеша отреагировал:
– Тебе сразу на все вопросы отвечать или по порядку, как от микрофона на съезде?
– Давай, Петрович, без регламента, на все сразу.
– Если на все сразу, то скажу: война – это не человеческое дело, а дьявольское. Я когда на фронт попал – мне было всего семнадцать лет… Так вот, идёт уже бой, мой первый. А я все не верю, что буду в другого человека стрелять. Не верю и все тут! И книги читал про войну, и в нормальной жизни я, вроде, все понимаю, а представить не могу.
– Ну и как, стрелял?
– Стрелял, несколько раз бесприцельно, а в человека – не довелось. И не знаю, смог бы я или нет. Я действительно кровь не выношу.
Он помолчал и виновато сказал:
– Вы уж тут, ребята, как-нибудь без меня… того, с поросенком. Я потом, когда палить, помогу…
– Ну, ты, Петрович, даешь, а с виду молоток. Откуда медали тогда?
Петрович, нисколько не обидевшись, ответил не спеша:
– Так сколько потом праздников было, вот набралось.
Я впервые слышал от Петровича слова о войне, да ещё такие. Мы уже года два знали друг друга, когда-то съехались в один подъезд нового дома. Общались так: то в картишки перебросимся, то в шахматы. Никогда серьезно ни о чем и не говорили. Не знаю, как кому, а мне всегда казалось, что так легче общаться с соседями. Зачем в душу лезть?
Но Анатолий не может так. Он о самом сложном и больном готов напропалую, в упор, спросить и ждать ответа. Гвоздодер – это его в 5-а как назвали, так теперь вся школа и зовет.
– Ну, а кто же воевал? Не все же такие? – продолжал «дергать гвозди» физрук.
– Не все, были люди геройские.
– Были, – подхватил Анатолий, – были, но их давно нет. Они и погибали потому, что геройские.
– Может, так, но мой дружок Николай Манохин – герой и жив-здоров.
– Расскажи о нем.
– Нет, Анатолий, о нем долгий разговор, человек прошел на войне все, а после войны ещё и лагеря. Ворошить походя не хочется, вон уже и поворот на грунтовку.
Действительно, мы подъезжали к селу. Тут уже мне захотелось продолжить разговор:
– Дмитрий Петрович, если можно, о Манохине, коротко?
– Коротко? – переспросил наш собеседник. – Если коротко, то Николай – мой земляк, из Кинеля, вот он ничего не боялся. В начале 44-го года получил Героя Советского Союза, а через неделю гвардии рядовой Николай Манохин снял звезду Героя и положил на стол командиру полка.
– Добровольно?
– Нет, конечно. Наделал он шуму, будь здоров. Прошил автоматной очередью в упор в окопе своего старшину.
– Как так? – удивился Анатолий.
– А вот так, сволочь этот старшина был хорошая, измывался над ребятами. Те молчали до времени. Нарвался старшина на Николая. А на передовой свои законы. Ну, донесли сразу, нашелся такой среди нас. Манохин и не собирался оправдываться, хотя знал, что за это грозит вышка – командира своего застрелил. Но спасло то, что он Герой. Поснимали все награды – и на передовую. А ему, как черту, это и надо будто. Ничего не боялся.
– Сейчас где?
– После войны вновь набедокурил в своём тресте с начальством. Припомнили сразу все. Теперь после гулаговской жизни чахнет потихоньку. О войне всего не скажешь. В душе многое поменялось.
Приехали.
И началась проза сельской жизни. Все наши надежды на Веньку Яшунина лопнули, едва мы ступили на порог. У Веньки оказался очередной запой-загул, и он третий день «лежал в лежку».
– Да что вы, в самделе, здоровенные мужики, – дивилась баба Настя, – и не сможете одолеть хряка, диво эко… ей-бо, – и она, укоризненно оглядывая нас, добавила: – Как вас жены ваши терпют, нагольная интеллигенция… связалась с вами… К жизни неспособные оказались…
Нам не хотелось выглядеть «неспособными к жизни» в глазах бабы Насти, и мы деловито перебирали уже в который раз все варианты наших действий. Но баба Настя нас осчастливила:
– Т-п-ру, блудница, потерпи маленько, ишо напужаешь моих городских.
Мы застыли в недоумении: она въехала во двор, сидя в фургоне, запряженном старой, очевидно, чуть моложе бабки Насти, буланой флегматичной кобылой, к которой бабкино обращение «блудница» явно показалось нам преувеличением. Мы почувствовали себя ещё более неуютно и не к месту в районе разворачивающихся событий.
Настасья Ильинична пояснила:
– Венька маленько очухался и сказал, что за поллитровку все спроворит, но токмо у себя во дворе. Никуда он не пойдет, если надо, везите порося к нему.
– Ну конечно, какой академик будет ходить по дворам с ножичком? Извольте подсуетиться, господа, – съязвил Анатолий.
Петрович флегматично посапывал над разобранным сепаратором на верандочке. Мне показалось, что он тем самым увиливает от наших хлопот.
Наш главнокомандующий уже действовала.
– Тебе на вот, Анатолий, веревку, готовься.
– К чему? – дурашливо спросил тот и накинул веревку себе на шею.
– Ребята, репортаж с петлей на шее. Вас устраивает?
– Как только я выманю из клети Борьку чашкой с дробленкой, не плошайте, мужики, вяжите его – и в фургон. – Баба Настя, казалось, начала сердиться на нас всерьёз.
Не буду говорить, что мы оправдали доверие бабы Насти своей сноровкой, но как-никак операцию «захват» исполнили. Правда, она стоила Анатолию заграничных брюк фирмы «Лемонти» – одна штанина снизу доверху была по шву разодрана, и теперь, когда Анатолий широко и воинственно шагал рядом с фургоном, эта штанина, как красно-зеленый флаг, развевалась за ним на осеннем ветру. Но Анатолия это не смущало, ведь мы все были приобщены к совершенно конкретному, хотя и непривычному делу. Это подтягивало нас. Из фургона доносилось похрюкивание Борьки, и нельзя было точно установить – было оно умиротворенное или угрожающее. Все – непривычно, и можно было ожидать всякой внезапности, поэтому мы не расслаблялись.
Ворота, которые, очевидно, не открывали с времён Второй мировой, когда мы вынули железный мощный засов, осели и, оказавшись непомерно тяжелыми, оставляя жирный след в сырой земле, как циркуль, выписывали полукруг под нажимом двух довольно дюжих умельцев. Въехали во двор. Он был пустым. Цепь на двери в избу была наброшена на большое ржавое кольцо без замка, но весьма убедительно.
«Академик» появился из подвала. На Веньке была телогрейка, надетая прямо на синюю майку. Из кармана военных галифе торчала бутылка водки, заткнутая бумажной самодельной пробкой.
Во всем облике Веньки не было ничего необычного. Разве ж глаза – светло-голубые, ясные и как бы невидящие, обращенные в никуда. Странные глаза. Но к ним, наверное, здешние все привыкли уже.
– Давайте, ребята, вон туда, на ровненькое место сгружайте, я сейчас.
Мы, откинув задний борт, начали двигать вальяжного Борьку к краю. И тут произошло то, чего никак все мы, очевидно, и баба Настя, не ожидали.
Борька вдруг взвизгнул и стал судорожно биться в наших руках. Зафонтанировала кровь. Это тихонький и светленький наш Венька, невесть как оказавшийся в сутолоке у задка фургона, среди нас, неожиданно проворно, ловким коротким движением вогнал поросенку огромный нож под левую переднюю ногу и вращал его слева направо. Упавшая туша крепко придавила мне ногу, и я не сразу отозвался на вскрик бабки Насти, когда же оглянулся вправо, увидел обмякшего Петровича, лежащего на голой земле с совершенно отрешенным лицом, обращенным в небо; левая рука его была вся в крови.
– Боже, его-то за что? – мелькнула несуразная мысль в тот момент событий, слипшихся в сознании воедино, когда захрипела кобыла и рванула упряжь на себя, когда Анатолий с перекошенным лицом бросился хватать её под уздцы, чтобы вывести на улицу.
– Нюра, Нюра, нашатырь давай, быстрее, обморок у мужика, – бабка Настя кричала соседке, смотревшей через низкий забор это бесплатное кино, а сама уже брызгала проворно большой и темной ладонью воду из ведра Петровичу в лицо.
– Я же говорил, ребята, что не могу видеть кровь, – это были первые слова, которые произнёс виновато Петрович, чуть позже пришедший в себя.
Его повели к соседке Нюре отлеживаться, и на одно действующее лицо во дворе стало меньше.
– Ты что же не предупредил всех, начал резать без подготовки, спьяну, что ли? – Анатолий вцепился взглядом в Веньку.
– Дык ты что? Вы же сами просили, бабка Настя приходила раза два, – он деловито обтер травой нож и бросил его тут же на скамейку, достал поллитровку, зубами вынул пробку и сделал два глотка.
– Не предупредил, без подготовки? – странные вопросы. Мне что, артподготовку надо было организовать, что ли? Мужики, это же поросенок, а не боевая точка противника.
– Венька, ты хулиган! – твердо и внятно произнёс Гвоздодер, распрямившись и встав во весь рост на своих пружинистых ногах.
Я понял, что в воздухе запахло горячим, и поторопился остудить атмосферу:
– Мужики, где же солому брать?
– Да вон у фермы она. Идите и берите, сколько надо. Когда опалите поросенка, позовите меня, – великодушно простил нас Венька. Махнув вяло рукой, растворилось в акациях на улице.
До фермы было километра полтора, и это обстоятельство меня всерьез удручало.
Но вернулась баба Настя, сказав, что Петрович пьет чай у соседки. Потихоньку разговаривает. На душе полегчало.
А, когда она скомандовала Анатолию садиться в фургон и ехать за соломой, чтоб враз привезти, сколько надо, все как-то встало на свои места.
От её зычного, крепкого голоса флегматичная кобылка пошла ходко, повинуясь волевой хозяйке, и вскоре они скрылись в дальнем переулке.
Я сидел на бревне около большой белой туши и, то ли в оправдание своё, то ли – всей нашей безалаберно устроенной жизни, думал о том времени, когда каждый человек будет делать своё дело, и это каждое дело будет, может быть, организовано как-то лучше, умнее, грамотнее, просто цивилизованнее, а не так глупо и бездарно, как сейчас. Может, мы все же перестроимся хоть когда-нибудь, чтобы делать все по-человечески, а?
1988 г.
Дальнобойщик
– Что, блин, рассусоливать? Любовь— любовь!.. Если она есть, то есть! А нету – ищи ветра в поле.
Я – дальнобойщик. Вернулся домой, а она мне подарочек приготовила:
– Все, Коля, не нужны мне никакие твои денежки. Не жена я тебе больше. Ушла от тебя, с другим живу. Мне муж нужен, а не эти твои: приехал-уехал. Как морячка. На фига мне твои подарки, квартира?
Сгоряча разговоры разговаривать начал, а потом думаю: «А мне на фига это, если она уже полгода с другим живет?» Половину вещичек своих к нему перетащила, а я и не заметил.
Ушёл сам, без скандала. Квартиру оставил – с ней же наш сын Ванька. У меня вторая однокомнатная есть. Небольшая, правда, но… перетрусь.
Запил, было, сначала. Один же! Что делать?
Скоро в рейс снова, как быть? Задача! Думал, думал – ничего путного в голову не идёт. Мне что? В сорок лет по дискотекам подругу искать? Или в клуб «Кому за 30», в нафталине копаться? Не для меня. Один мой приятель по Интернету себе нашел подружку – приехала такая горилла, еле через месяц выпроводил.
Ничего не придумал я. А тут из магазина с продуктами выхожу, смотрю: очередь на троллейбус. Ага, приличная такая очередь на остановке. Жмутся все, холодно. Одни женщины – как будто кто нарочно так сделал для меня.
Мысль у меня высеклась. Подошёл к середине очереди и бабахнул прямой наводкой, открытым текстом:
– Женщины, дорогуши! Посмотрите на меня: ну я ж нормальный! Руки, ноги – все при мне, не дефектный какой! Зарабатываю неплохо. Выпиваю так себе: от случая к случаю. Есть недостаток: рейсы длинные, надолго уезжаю. Но это же профессия! Мужику работать надо!
– Че тебе надо-то, сердешный? – спрашивают из толпы.
– Жена нужна, – отвечаю, – искать некогда мне, через два дня в рейс. Кто смелая – соглашайтесь!
– А прежняя где? – спрашивают.
– Нету, не выдержала моей профессии! Ушла. А квартира есть, – отвечаю. – Бить женщин не умею. Не гуляю.
Какая-то пухленькая дамочка объявила то ли в насмешку, то ли всерьез:
– Бабоньки, так это ж почти идеальный жених!
В толпе засмеялись, так, по-доброму. И тут вышла одна, невысокого роста, черноглазая:
– Я согласна.
И мы пошли ко мне. Как пришла – так два года уже живем. Маша разведенная была. Расписались, обвенчались. Судьба.
Сыну Егору полтора уже. За вторым пошла, УЗИ подтвердило. Все по науке. Решили Ванькой назвать. Так Маша хочет. Не могу возражать. У меня два сына Ваньки будут. А!
Такая она любовь-морковь.
2005 г.
