Александр Шевцов (Андреев)
Сила
Глава 7. Сила заговора. Астахова
Советская власть властью делиться не любила. Поэтому она убирала не только тех, кто обладал силой, но и сами знания о ней. У того, как знания о силе уходили из нашего мира, есть своя история.
Последняя из вышедших в советское время работ, так или иначе рассматривающих скрытую или внутреннюю силу человека, была написана для сборника «Крестьянское искусство СССР. Искусство Севера» А. М. Астаховой в 1928 г. Назвалась она «Заговорное искусство на реке Пинеге».
Астахова шла по следам знаменитого издателя архангельских былин Александра Дмитриевича Григорьева, собиравшего среди прочего в этих местах и заговоры в 1898–1901 годах. Тексты заговоров, собранных Астаховой, можно сказать, не отличаются от записей Григорьева, что позволяет считать, что данное культурное явление описано точно. Но Астахова, в отличие от Григорьева, дает еще и живой рассказ о самих знахарях, использующих заговоры, и это позволяет вычленить их понятия о силе.
Сама Астахова не осознает силу как нечто, заслуживающее внимания исследователя, поэтому ее упоминания разбросаны в тексте статьи как совершенно естественное бытовое словоупотребление, что делает подобные свидетельства более ценными с психологической точки зрения – это прямой и неискаженный домыслами ученого слой народной культуры.
Прежде всего, надо отметить, что в народном образе мира явно присутствуют следы древнего противостояния Добра и Зла, очевидно, тянущиеся еще со времен индоевропейской общности. Мифологичность этой древней битвы, ярче всего видимой, к примеру, в мифах древних иранцев, подчеркивается именно тем, что Добро и Зло представлены в крестьянском уме именно как Силы – Злая и Божья.
«Живучесть заговора находится в тесной связи с теми пережитками старых демонологических представлений, о которых я говорила. Верования в леших, домовых, бесов, вгоняемых в людей, представления о болезнях, как о злой силе, которая нападает на человека, – заставляют прибегать к вековому средству борьбы с злыми силами, заговору и магическому обряду» (Астахова, с.34).
Очевидно, что для народа злые силы, что называется, персонифицированы и видятся некими существами. Это воинство враждебного всей жизни на Земле божества. И знахарь оказывается в народном восприятии не лекарем, а защитником своего народа, воином, держащим оборону на каком-то рубеже и изгоняющим из нашего мира прорвавшихся сквозь границу врагов.
При этом мы понимаем, что, называя врагов злыми силами, народ отчетливо осознавал и то, что сила эта – нечто внутреннее, и может проявляться как через злого духа или через защитника-знахаря, так и через слово или заговор.
«Вера в силу заговора еще очень крепка у пинежан. Среди женщин почти не приходилось встречать скептического отношения к заговору. Наоборот, на мои провокационные замечания, что знахари часто тем помогают, что „гладят“, „кости расправляют“, обычно возражали, что именно „слова помогают“, „от слоф польза живё“.
За все время пребывания на Пинеге, нам пришлось выслушать большое количество рассказов о случаях помощи, полученной от применения заговора. Рассказы о неудаче, постигшей знахаря, были единичны, а неудачу приписывали не самому факту заговора, а тому, что данный заговор оказался дефектным, „не настоящим“.
Так, одна женщина средних лет из Марьиной Горы, глубоко верящая в „слова“, сообщив мне заговор на ос, перенятый ею у одного мужика, „Митрия“, прибавила, что сама заговор этот не применяла, и не знает, насколько он действителен, самого же Митрия на их глазах оса ужалила в бровь – „Да над ним и смеялись!“ Заговор на зубную боль, который она в газетке нашла, она попробовала на приятельнице своей Василисе, „да не было пользы, я и не говорю“» (т. ж.).
Крестьянское отношение к заговору не так уж глупо, это отнюдь не фанатичная вера. Все проверяется в жизни и сохраняется лишь то, что работает и приносит пользу. Массовое распространение заговорного искусства в крестьянской среде свидетельствовало о том, что заговор был полезен и должен был изучаться наряду с медицинскими суггестией и гипнозом. Но его предпочли объявить суеверием и искоренить. Сделано это было в рамках политической борьбы за власть над умами и душами крестьянства и не имело никакого отношения ни к науке, ни к действительным возможностям подобных искусств.
Заговоры – это еще одна страница, вырванная из Книги о древних знаниях человечества. При этом могу свидетельствовать: заговоры работают, если попадают в руки к правильному человеку. Я, к примеру, очень хотел освоить заговор на остановку крови, но так и не смог. А мой приятель, простой и незатейливый боец, спокойно овладел им и у нас на глазах, порезавшись, останавливал кровотечение. Мне же удалось овладеть более сложным заговором – присушкой на любовь, и я несколько раз делал это с разными людьми при большом количестве зрителей. Влюблял, правда, в морковь, чтобы можно было съесть предмет своей страсти и освободиться от заговорного воздействия…
Заговорное искусство ярко связывает силу со знанием. Очевидно, что заговор можно перенять у знающего человека и выучить очень быстро, поскольку он, в первую очередь, передается в слове, а слова легко запомнить. Опыт, правда, показывает, что и в этом случае не все однозначно: заговоры сейчас обильно опубликованы, однако умеющих их использовать не стало больше. Очевидно, что ученичество предполагает и личное общение со знающим, то есть умеющим человеком, и некоторую внутреннюю готовность или предрасположенность.
«Заговорным словам и обрядам обучаются у родителей, родных, соседей, случайных проходящих и т. п., или для того, чтобы сделаться профессионалом и иметь заработок, или для того, чтобы иметь в запасе необходимые и часто требуемые в семье средства помощи…
Ф.Н.В. из Покшеньги девочкой в 13 лет научается от отца „править“, „чтобы кусок хлеба был“. Вместе с искусством костоправства отец научает ее и заговорам. Она же рассказывает, как, когда она уже была замужем, проходящий мужик, остановившись у них на ночевку, научил ее заговору от „волоса“, этой болезнью страдал ее сын, мальчик, и ни доктор, ни бабки не могли его вылечить.
Одна из знахарок из деревни Шотова гора, заговаривающая зубы, узнала свой зубной заговор, тоже еще будучи „девкой“, от какой-то „проходящей сурской жонки“, к которой она, страдая тогда зубами, обратилась за помощью. Е.Ф. из Суры, вступив в дом своего мужа, проходит науку знахарства у своей свекровки и тогда же, еще с молодых лет, начинает „ходить по людям“. Сама Е. Ф. среди односельчан и в соседних деревнях имеет учениц» (т. ж., с. 35).
Обучение и обретение Знаний в данном случае оказывается передачей и обретением силы. У такой передачи могут быть некоторые ограничения, но действительные они или кажущиеся, определить невозможно.
«Таким же источником знания на целую округу является в настоящее время и старушка Н. Г. из Карповой горы: по ее же словам, многие ходят к ней учиться.
К самому моменту такого „учительства“ отношение совершенно простое. Здесь нет убеждения, что заговор теряет свою силу в руках того, кто сообщил его другому лицу, убеждения, с которым пришлось столкнуться в Заонежье, в экспедиционной работе прошлого года. Только раз на прямо поставленный мною об этом вопрос, было заявлено, что потеря силы может произойти лишь в том случае, если передача осуществляется от младшего к старшему. Передача от старшего к младшему, равно как и от молодого к молодому, заговора не портит» (т. ж.).
Очевидно, что обучение заговорам, осознаваемое как передача заговора от одного человека другому, ощущается похожим на передачу колдовского дара, при котором один полностью освобождается от избыточной силы, а второй, обретая ее, становится колдуном. Но в этом случае идет именно передача Силы, причем, заемной, а не личной. При передаче же заговора происходит передача Знания. И это очень важно отметить.
Передача Знания дает и силу, но Знание это, похоже, сильно отличается от простого заучивания нужных слов и включает в себя, самое малое, и освоение некоего особого состояния, в котором эти слова работают. Условно говоря, есть знание и Знание, и мы не знаем, чем они различаются. Для того чтобы отметить этот парадокс, можно Знание звать веданием, а ответы искать в глубокой, ведической древности.
Глава 8. Знание-сила. Христофорова
После падения Советского Союза исчезли идеологические и цензурные ограничения на изучение «неправильных» тем, и русские фольклористы и этнографы снова вернули колдовство в сферу научных интересов. К сожалению, колдунов к этому времени почти не осталось. Поэтому собственный этнографический материал крайне слаб, и ученым приходится делать выводы на основе едва сохранившихся следов.
Количество упоминаний колдовства и колдунов резко возросло после 91-го года, но с интересующей меня точки зрения эти упоминания мало что добавляют к уже сложившейся картине. Итоги изучения данного предмета были подведены Ольгой Борисовной Христофоровой в монографии, написанной и на основе собственных сборов, ведшихся с 1998 по 2008 годы, – «Колдуны и жертвы. Антропология колдовства в современной России».
К сожалению Христофорова не занималась Силой как самостоятельным предметом изучения, рассматривая ее лишь как черту колдуна. Тем не менее, ее мысли заслуживают особого внимания, поскольку итоговое осмысление силы неожиданно начинает сходиться с ее изначальным понятием. Кратко его можно выразить словами Бэкона: знание – сила. Разница лишь в том, что Бэкон приписывал знанию, в частности, научному – силу, а для современных российских этнографов, чье мнение выражает Христофорова, знание-сила стали неким единым явлением.
Подход Христофоровой можно считать социологическим, в противоположность, к примеру, йогическому. Ее гораздо больше занимает то, как колдун воспринимался крестьянским обществом, чем то, как он делает то, что делает. На мой взгляд, этот подход неверный, потому что колдуны уходят из нашего общества и уносят свои знания. Поэтому знания про то, как они воспринимались, становятся чистыми артефактами прошлого, а вот психологическая составляющая их деятельности могла бы многое раскрыть о природе и вполне современного человека.
Тем не менее, каждый желающий раскрыть в себе силу должен понимать, какое место среди людей он этим хочет занять, потому что его личность, безусловно, определяет, сколько сил вкладывать в обучение, исходя из общественной значимости состояния, которое человек надеется достичь. Иными словами, даже социализация, выражающаяся на языке Христофоровой в «статусе и репутации», имеет прямое отношение к управлению силой.
«Здесь мы имеем дело с двумя различными параметрами социально-коммуникативного пространства деревни – статусом и репутацией…
Если статус определяет стандартное отношение к своему носителю, то в конечном итоге решающее значение будет иметь именно репутация человека (перефразируя известную пословицу, можно сказать, что по статусу встречают, по репутации провожают)…» (Христофорова, с. 89).
К сожалению, русские этнографы, фольклористы и даже языковеды не умеют говорить о русском по-русски, поэтому их приходится переводить, чтобы сделать понятными. В данном случае некоторое понимание можно извлечь из отрывка из следующей главы, где Христофорова описывает «статусы» как устройство крестьянского мира, хотя, скорее, советского села:
«Приписывание колдовского знания/силы тому или иному человеку иногда совпадает с формальной властной иерархией (председатель колхоза может оборачиваться, глава сельской администрации колдует против людей, управляющий глазит теленка, бригадир портит за непослушание, мастер сажает пошибку за брак в работе и т. п.), но не менее часто являет собой альтернативу этой иерархии, когда жертвами порчи становятся представители власти (бригадир, учительница, председатель сельсовета и др.).
В этом втором случае колдунами могут считать либо людей видных, хотя и не занимающих властных позиций (так сказать, неформальных лидеров…), либо, наоборот, тех, кто не обладает в сельском сообществе никаким авторитетом» (т. ж., с. 116–7).
Очевидно, именно так автор поясняет, что имеется в виду под статусом. А имеется в виду место, занимаемое в общественном устройстве, где сутью отношения оказывается именно «видность» или «видимость» человека. Это удивительное понятие заслуживает особого изучения, поскольку не имеет никакого отношения к телам, которые видны при любых условиях, а относится к личности и, что особенно важно, к наличию внутренней силы.
Иными словами, видным человека делает как раз сила, и она же оказывается предметом воздействия со стороны общества, которое все замечает и накладывает на такой «статус» узду из «репутации», то есть некой общественной оценки человека по его нравственным качествам, поскольку все колдуны в любом традиционном обществе однозначно делятся на добрых и злых, на лекарей и целителей и на портунов, вредящих другим людям.
Репутация эта, как ни странно, точно так же зависит от силы колдуна, хотя исходно ученые предпочитали считать, что она связана с некими нравственными устоями, навязанными народу христианизацией. Однако сейчас этот расхожий способ оценки русского человека, похоже, стал устаревать:
«Взаимозависимость статусов и репутаций в сельской социальной среде иногда воспринимается исследователями как искажение давно закрепленной в научной литературе традиционной русской языковой картины мира, согласно которой, например, „богатство“ оценивается негативно, а „бедность“ – позитивно» (т. ж., с. 90).
Насмешливое отношение к богатству, похоже, определяло образ жизни лишь тех русских людей, которые вольно или невольно исповедуют «путь дурака», то есть либо живут скоморохами, либо просто спиваются и скатываются на «дно». Действительно отношение к богатству оказывается гораздо более древним, чем христианство, и возникает в ту эпоху, когда люди действительно думали о Силе и охотились за ней. При этом очень важно, что Христофорова ставит силу в прямую связь со знанием – знание/сила. В этом заключается важнейшая подсказка.
Колдуны, а в древности, очевидно, любые «видные» люди, занимающие в обществе «авторитетное» положение, различаются не по власти или богатству, а исключительно по силе, поскольку и власть, и богатство зависят лишь от ее наличия.
«Дело в том, что вера в колдовство предполагает (содержательно, если не всегда терминологически) два типа вредоносных агентов, назовем их условно колдуны сильные и слабые. Речь идет не столько о разнице в знании, сколько о различиях в экономическом и социальном положении предполагаемых колдунов – собственно, именно эти различия часто и закодированы в мифологических представлениях о колдовском знании/силе» (т. ж., с. 117).
Я бы внес в это высказывание уточнение: речь идет не о знании лишь в смысле тех оценок, того отношения, которое испытывают к такому человеку другие люди. Иными словами, речь, безусловно, идет о знании/силе, но люди их не видят, они видят то внешнее, что доступно их восприятию и пониманию. Если человек действительно обладает знанием и силой, он должен быть успешен в жизни, это главное.
«Богатого и удачливого человека, физически здорового и красивого, хорошего хозяина и талантливого мастера окружающие могут считать крепким колдуном и говорить, что он столь благополучен именно благодаря своим сверхъестественным способностям. Бедный, одинокий и уродливый человек также легко может прослыть колдуном – но его нередко будут считать слабым, недознайкой» (т. ж.).
К слову сказать, плохое знание или недостаток силы делают колдовское дело опасным для самого колдуна. В этом, кстати, скрывается опасность и для любого начинающего осваивать силу: начальное овладение любыми «особыми способностями» выглядит как нечто выдающееся, а в действительности является очень слабым состоянием. Лучший среди худших гораздо сильнее худшего среди лучших, и живется ему точно приятней, чем человеку, к примеру, раскрывшему в себе накат, то есть способность наносить удар на расстоянии, но не овладевшему этим до мастерства.
«Несчастья в семьях тех, кто имеет устойчивую репутацию колдунов, объясняют не только возвращением зла. Существует представление, что слабый колдун (еще не выучившийся полностью, обессилевший от старости или ослабленный в результате специальных ритуалов…) может портить только членов своей семьи и свой же домашний скот» (т. ж., с. 77).
И тут мы прямо подходим к главному, к тому, как добывается сила с помощью обучения. Знание/сила должна быть итогом некоего познания. И это однозначно осознается народом, скажем, в объяснениях причин несчастий начинающих знатоков силы: «не доучился, не дочитал черную книгу, не забрал все слова, не прошел всех положенных обрядов или просто не смог справиться с бесами (в основном из-за возраста – слишком юного или, наоборот, пожилого)» (т. ж.).
Народ, очевидно, постоянно пытался осмыслить и саму силу, и способы ее получения. Чаще всего это осмысление было фантастическим, как бы внешним:
«Характерно, как по-разному описываются способ стать/прослыть колдуном в мифологических рассказах, с одной стороны, и с другой – в слухах и толках. В первом случае речь идет о чтении черной книги, учебе у колдуна, вольном или невольном получении от него слов (силы, бесов), о посвятительных обрядах в полночной бане, когда инициируемый должен быть проглоченным неким существом (жабой, щукой, собакой) или, наоборот, проглотить некую субстанцию, символизирующую колдовское знание.
Во втором случае мы имеем дело с поиском причин болезней и несчастных происшествий, с толкованиями особенностей внешности и характера того или иного человека, фактически – с процессом построения его репутации. Традиционные рассказы о том, как имярек стал колдуном, присоединяются к кругу текстов о нем позже, когда реноме колдуна уже сложилось» (т. ж., с. 89).
Именно так сочиняются объяснения того, почему человек обладает успехом в жизни, то есть является осмысленно выдающимся – выдающимся за нормы – человеком. При этом для осмысления этой способности выдаваться равнозначны как богатство и власть, так и вольность в отношении нравственных требований общества. К примеру, наличием колдовской силы может быть объяснен успех мужчины у женщин:
«Колдуны для сельского мира – нарушители социальных и религиозных норм, и, напротив, нарушители этих норм легко приобретают репутацию колдунов. Неслучайно колдовству семантически близки другие прегрешения против общественной морали: воровство, сексуальная распущенность и т. п…
В мотивах быличек „У колдуна много подруг“ и „Колдунья привораживает мужчин“ мы можем, с одной стороны, усмотреть дублирование и усиление признаков „колдун как угроза обществу“ и „колдун – грешник“, с другой – результат примерно таких рассуждений: если эти люди не боятся нарушать моральные нормы, не боятся греха и общественного осуждения – значит, они имеют для этого силу…» (т. ж., с. 121).
Когда сейчас по России проходят всяческие антисектантские процессы и травля экстрасенсов и колдунов, их суть сводится именно к тому, чтобы приписать любым сильным людям склонность к нарушению нравственных устоев общества и сексуальной распущенности.
Сексуальная распущенность очень занимает борцов со свободой совести, очевидно, являясь предметом особой зависти. И не только потому, что человек, подвергающий себя сексуальной аскезе, постоянно думает о противоположном поле, но и потому, что любая аскеза налагается ради обретения силы. А сила в том, что человек любвеобилен, очевидна, поскольку ведет к продолжению жизни.
Достаточно вспомнить знаменитую «Золотую ветвь» Фрэзера и описанных им царей-жрецов, которые могли править лишь до тех пор, пока их личная производительность и любвеобильность обеспечивала производительность природы и выживание племени.
«Тот же смысл может быть выражен и в соматическом коде, когда сильные колдуны ассоциируются с избытком жизненной силы (для их описаний характерны такие признаки, как высокий рост, дородность, могучий голос, густые волосы, крепкие зубы, плодовитость, энергичность, ум), слабые – с недостатком (хромота, кривизна и другие физические недостатки, бедность, психические отклонения)» (т. ж., с. 122).
Колдун – слово, быть может, и старое, но сохранившееся лишь как заменитель тех имен, что использовались в древности. И мы с очевидностью можем говорить, что в этом имени и отношении к нему просматривается деградация некогда сакрального понятия о жречестве и культах плодородия. Основное, что должны были давать эти культы, – гобино, или избыток сытости. Именно с этим боролось новое жречество, приписывая сытость и довольство дьявольской помощи и насаждая воздержание, как приобщенность к новой вере.
«В демонизации „избытка“ также нет ничего необычного, чему можно найти много примеров в истории мировой культуры. В русской деревне „избыток“ интерпретируется как следствие колдовской практики по нескольким причинам.
Во-первых, из-за стремления объяснить неравенство там, где в идеале должно быть равенство (что свойственно земледельческим сообществам…), во-вторых, из-за связанных с этим стремлением негативных чувств (зависти, обиды, ненависти), в-третьих, из-за христианского мировоззрения, среди черт которого – отрицательное отношение к богатству и власти, идеализация смирения и блаженной бедности.
Характерно, что один из способов противостояния колдуну связан с ликвидацией избытка – нанести материальный урон его хозяйству, выбить зубы, остричь, пустить кровь (из всех частей/субстанций тела именно зубы, волосы и кровь воспринимаются как средоточие жизненной силы)» (т. ж.).
Насчет волос, конечно, можно и поспорить, поскольку лысина и даже искусственная тонзура во многих культурах считалась необходимой как раз для связи с силой, однако в целом это очень верно и сохраняется как способы борьбы против появления в русском обществе сильных людей и в наши дни.
