Александр Полуполтинных
Очерки. Том первый
«Доверие». Ирина Викторовна
Не могу не сказать несколько слов об ещё одной моей начальнице – Ирине Викторовне Замарёхиной. При составлении моих «Очерков» я как-то упустил её из виду, а ведь несколько последних лет жизни в Чите я с ней встречался каждую неделю, по средам. Ирина (я к ней обращался на «ты») работала в Центре психолого-педагогической помощи «Доверие».
С «Доверием» я связан с 2007 года. Коротко расскажу, как я туда попал.
Начало 2007 года стало очередным жизненным разломом. Рухнул очередной брак. Холод собачий на улице и в душе. Февраль, на тротуарах чёрная сажа, всё серое вокруг. Только что отправил машину с вещами жены. Сам иду по улице куда глаза глядят – не могу оставаться в квартире. И вот на улице Бабушкина, у бетонного забора, который огораживает территорию бывшего таксопарка, мне попадается навстречу знакомый психолог Сергей Уткин… Ой, Уткина я знаю давным-давно. Первый раз встреча с ним состоялась при довольно странных обстоятельствах. Я попытался устроить свою судьбу через службу знакомств, которую организовал в поворотных 90-х годах Сергей Владимирович. Располагалась она в старинном деревянном особняке на улице Амурской (тогда она, кажется, ещё носила имя Калинина), потом туда переедет Ингодинский районный суд, а ещё позже Межрайонный отдел милиции, где я буду работать совсем немного…
Встречает меня там Уткин, немного волнуется, потирает руки, я тоже волнуюсь. Встречи устраивались очно в помещении особняка. Дама моя уже пришла и находилась за дверями отдельного зала для встреч. Уткин подвёл меня к двустворчатым высоким старинным дверям, на минуту задержался, стал давать какие-то последние инструкции. Потом торжественно, как дворецкий, распахнул эти тяжёлые двери, пропуская меня в зал с высокими потолками. Девушка стояла посередине, тоже немного растерянная и очаровательная в своей растерянности. Уткин же, чтобы как-то смягчить напряжение, предложил: «Может, музыку включить?» И подошёл к стоящему на отдельном столике допотопному проигрывателю с пластинками. Однако мы с моей претенденткой решили просто пройтись по городу. Уткин же отозвал меня в сторонку и попросил, чтобы я обязательно зашёл позже и сообщил ему о результатах прогулки… Для статистики.
А потом я несколько раз встречал Уткина на заседаниях клуба «Вторая среда», которые устраивал известный бард и общественник Костя Шлямов.
И вот Уткин идёт мне на встречу, и я буквально хватаю его за руку:
– Сергей Владимирович! Помогите!
Я всё ему объяснил и буквально потребовал заняться мной. Тут же. Сергей Владимирович торопился, однако дал мне хороший совет:
– Ты вот что, Саша, приходи на курсы телефонных консультантов в центр «Доверие». Как раз идёт набор группы. Там и душу отведёшь, и девчонку себе найдёшь хорошую…
Так я попал на учёбу, которую проводили приезжие специалисты из РАТЭПП (Российская Ассоциация Телефонной Экстренной Психологической Помощи). Получив на выпускном сразу два сертификата, я решил попрощаться с участниками учебной группы. Однако ко мне подошла тогдашний руководитель службы телефона доверия Марина (фамилии не помню, к сожалению) и сказала:
– Саша, а разве ты не хочешь остаться поработать?
Я объяснил, что я служу в УФСИН, и нам запрещено где-то подрабатывать. Если узнают – уволят.
Но Марина пообещала, что никто не узнает. Работать я буду под псевдонимом, а зарплату получать под чужой фамилией. Как раз одной женщине нужно до пенсии доработать несколько месяцев, но она по состоянию здоровья не может.
И я согласился. Моя параллельная, «секретная», работа продлилась до 2014 года, до самого отъезда из Забайкалья.
Через какое-то время заведующей отделением экстренной психологической помощи по телефону стала И. В. Замарёхина.
На службе у меня сложностей по поводу моего совмещения не возникало. Я никому не рассказывал, что ещё где-то работаю, соблюдал режим строгой секретности. В центре «Доверие» у нас этот режим также неукоснительно соблюдался: у нас был отдельный вход в здание и в кабинет, с другими работниками центра, кроме кадровиков и директора, мы не пересекались, работали под вымышленными именами.
Но с приходом нового начальника УФСИН Никитеева, за мной установили наблюдение. И даже установили прослушку телефона. Об этом я узнал совершенно случайно, когда оперативному управлению стала известна информация, которую я мог сказать только по телефону, и касалась она моей подработки. Я поставил в известность Ирину. Она мне сказала только одну фразу: «Мы своих, Саша, не выдаём!»
Однажды мы с ней встретились, как настоящие шпионы. Она подъехала к условленному месту на своей чёрной иномарке, я, оглядываясь, нет ли «хвоста», нырнул в машину и, отключив наши мобильники, мы стали разговаривать об обстоятельствах нашего секретного дела.
Вот и всё. Спасибо этой замечательной женщине за то, что она для меня сделала. Помимо этого, она дала мне и уникальные знания в области живой кризисной психологии. Работа на телефоне, действительно, живая, и опыт, приобретённый там, просто бесценен.
А какие у нас были весёлые корпоративы! Эх, годы мои золотые!
22 апреля, 2023
На фото: новогодняя вечеринка в ЦПППН «Доверие»; крайний слева С. В. Уткин.
Мои статьи
«Виновным себя не признаю…»
Передо мной на столе архивное дело №960-П Спиридона Петровича Манаева. Серый картон с примитивной картинкой: трактора на колхозных пашнях, дымящиеся трубы заводов, и над всем этим – клеймённое серпом и молотом восходящее солнце новой жизни. Начато: 24 апреля 1931 года. С нахлынувшим внезапно волнением один за другим переворачиваю шершавые листы: мне предстоит узнать то, что никогда и никому не рассказывала моя бабушка – тайну ареста моего деда.
«Вели антисоветскую агитацию…»
Мягкая папиросная бумага, на которой через фиолетовую копирку напечатано постановление об обвинении, тихо шуршит, будто оживляя ушедшее время. Частые, жмущиеся друг к дружку строчки с вылетающей из общего строя буквой «л», оставляют на пальцах тёмные чернильные следы, будто напечатаны только вчера.
Слова обвинения звучат казённо и холодно: «Манаев Спиридон Петрович – в прошлом являлся уголовником-рецидивистом по грабежам и убийствам, участником банд Ленкова и елизаветинской, оперировавших в Читинском районе, в настоящее время стал ярым противником Советской власти и проводимых ею мероприятий… Тесно сплотившись с подобными ему враждебными элементами, связанными с ним уголовным прошлым и родством, вели работу по совершению террористических актов во время первомайской демонстрации на площади Свободы против отдельных партийных и советских работников г. Читы, но, благодаря аресту, привести это намерение в действие не смогли. Направлено в Особое Совещание при коллегии ОГПУ для внесудебного рассмотрения».
Разговор на улице
Служил в 106 песчанском полку Сергей Онищенко, парень молодой, горячий, с 17 лет пошёл добровольцем в Красную Армию. Быстро поняв, что партийным везде дорога открыта, вступил в ВКП (б). Жена его Катя, не отстала от мужа и стала комсомолкой. Она очень этим гордилась и всюду старалась выставить свою революционную сознательность напоказ.
Незадолго до майских праздников подтянутый, в новых казённых сапогах, Онищенко, возвращаясь со службы, встретил идущего со станции изрядно выпившего и отчего-то хмурого Спиридона Манаева, своего родственника (их жены были родными сёстрами).
– Здорово, свояк!
– Здорово, – отозвался Спиридон.
– Что не весел? Накакого опять в город ездил?
Давно для Сергея было загадкой, на какие деньги Спиридон каждый день пьёт и, судя по разговорам, тратит на свои разгулы деньги немалые.
Спиридон посмотрел на лыбящегося Сергея и в ответ скрипнул зубами:
– Даже поесть теперь нигде не достанешь! – и выругался крепко. – Смейся, смейся, недолго так будет длиться, скоро вас чеканить начнём, не посмотрю, что ты мне свояк!
Улыбка с лица самолюбивого Сергея в момент исчезла.
– Ну, ну, – прищурился он. – Кто бы говорил, рожа бандитская! И как тебя в живых-то тогда оставили, когда всю банду с Костей Ленковым, главарём вашим, перестреляли?
Спиридон схватил мускулистым кулаком Сергея за отворот шинели, но тут же отпустил, будто вспомнив о чём-то. И пошёл твёрдой походкой своей дорогой, словно ни в чём не бывало. Потом оглянулся, окликнул Сергея:
– Слышь, ты это… зла-то не держи. А насчёт поквитаться… это я пошутил, понял?
Дома Онищенко встретила жена. В избе было натоплено, пахло варевом, годовалая Ада мирно посапывала в зыбке. Пока раздевался, мыл руки, передал супруге неприятный разговор на улице.
– От этого-то всё можно ожидать, – накрывая на стол, скороговоркой заговорила худенькая Катя. – Вон, слышала, ещё в двадцать четвёртом за елизаветинскую банду его на расстрел осудили, и как только отделался? И при Семёнове, якобы, за убийство расстрелять хотели, да атамановские казаки одобрение за него написали, его и отпустили.
– Ну, так тебя послушать, его уж три раза в расход пустить хотели. Чё ж он тогда всё живой? – беря ложку, а другой рукой ломая хлеб, усмехнулся муж.
– А вот и живой, что хитрый Митрий.
– На что только пьёт, уж три месяца, почитай, без работы?
– А на прииски-то зря что ли мотался? – стала рассуждать Катя. – Шуре, сестре, на свадьбу кольцо подарил – платиновое, а серьги из червонного золота видел: рубины-то какие здоровенные. И дом заезжий, что у отца, мало, думаешь, доходу даёт? А там у него завсегда с приисков дружки обитаются, а чем расплачиваются? Верно, не бумажками? Вот тебе и пьянки. Это тебе не ваше жалование.
– Знаешь, Катька, мне милиционер Кушенков Васька тоже об том же талдычит. Мол, золота у них не меряно, коромчат до лучших времён. То-то он мне сегодня высказал, что скоро их время придёт…
Гуляние под гармошку
Погожим апрельским днём 24 апреля 31-го года в просторном светлом доме Спиридона Манаева в Песчанке было шумно: встречали приехавшего погостить брата Сергея. По этому поводу позвали соседей, многие пришли семьями. Гуляли как всегда весело, с песнями и плясками до поздней ночи.
В Песчанке Манаевы обосновались с 905-го года, приехав с Ононских приисков. Дом купили самый лучший во всём селе: на пригорке, издалека видно. Глава семьи Пётр Иустинович старательского дела не бросал – надо было кормить семью, – то и дело нанимался к золотодобытчикам и уезжал с весны до самых холодов. А под старость стал держать заезжий двор, что стоял на бойком месте под Ингодой в версте от Песчанки. Трактир этот принадлежал поначалу Анастасии Спешиловой, вместе с ней и заправляли там дела с 23-го года, а с 30-го подворье окончательно перешло в собственность Манаева-старшего.
Так что жили Манаевы зажиточно, на судьбу не жаловались. Сил справляться с немалым хозяйством хватало: семейство у Петра Иустиновича было большое: четыре сына – Иннокентий, Спиридон, Сергей да последыш Василий, и три дочери – Елизавета, Нина и Ольга.
С детства Пётр Иустинович привил сыновьям интерес к «приискательскому» ремеслу. Пошёл по стопам тяти и Сергей. Он обосновался с женой у своего тестя недалеко от Шукчугурского прииска, но в Песчанке имел домишко, корову, лошадь и даже работника-китайца, который за харчи и одежду следил за хозяйством. Время от времени уезжал на золотоносные прииски и Спиридон. Поговаривали, что он вообще собирается продавать дом и уезжать с семьёй на Витимский тракт.
Спиридон был самым бойким в семье. В тринадцать, когда переехали жить в Песчанку, он был уже настоящим мужиком: здоровьем и силой Бог не обидел, да и характером был крут, против себя чужим слова сказать не давал. В драках стенка на стенку всегда был ровней взрослым.
В 1915 году мобилизовали Спиридона в армию на Австрийский фронт. Но долго повоевать не пришлось. В одном из боев его ранило шрапнелью в левый бок и пулей в левую руку. После госпиталя вернулся домой, а тут родители, счастливые, что сын вернулся с войны живым, присмотрели у зажиточных односельчан Добеевых дочку Александру. Та хоть и молода, ещё и 16 не было, но дивчина справная, работящая, да и приданое за ней хорошее. Долго думать не стал, двадцать три года – пора жениться. Свадьбу сыграли весёлую, Пётр Иустинович постарался, и даже раздобыл где-то настоящий оркестр из пленных австрийцев, которые здорово всех удивили своим необычным пением йодлем и игрой на губных гармошках.
К 31-ому году была у Спиридона Манаева уже большая семья: сын Пётр, названный в честь отца, и дочери: Галина, Елена, Валентина и самая маленькая полугодовалая Анна. Никогда не унывающая, высокая, статная Александра рожала Спиридону часто, были даже двойни, но выживали тогда самые здоровые.
В последнее время семье жилось трудно, заработанных Спиридоном на железной дороге денег едва хватало, хлеб продавался по карточкам, в магазинах нечего было купить. Привыкшему всегда жить на широкую ногу человеку было трудно смириться с таким положением. Многое для трудяги-мужика было не понятно. Частенько в сердцах говорил:
– Что за власть такая? Грабят нашего брата, нет никакого житья, ходим разуты и раздеты. Придёшь с работы, жрать нечего. Мы дрались, дрались за эту власть, а свободы нету никакой!
Некоторые соседи порою предупреждали подвыпившего Спиридона: «Уж молчал бы, разве можно такое говорить, мало ли недоброжелателей есть по деревне». Только отмахивался, а под горячую руку мог и побить за такие нравоучения.
Я прочту об этом в предъявленном деду обвинении. «Антисоветская агитация» – так квалифицируют его слова следственные работники.
И в тот вечер, когда встречали брата Сергея, наверно, не обошлось без подобных разговоров. Гуляние затянулось заполночь. Скоро гости стали расходиться, ушёл к себе в избу и смирный Сергей с женой. А разошедшийся Спиридон с братьями Василием и Михаилом Спешиловыми да Лёшкой Добрецким пошли с гармошкой по улицам.
– Не спится, молодёжь? – окликнул стоящий у своей калитки с цигаркой в зубах Бондарев Николай.
– А, Николай Григорьевич! – узнал по голосу Спиридон. – Выпить хочешь? У нас с собой имеется…
Бондарева, в прошлом солдата, прослужившего в старой армии восемь лет, а в 20-е партизанившего у Лазо, Спиридон уважал. Достав из кармана гранёный стакан, налил Николаю водки.
Подвыпившая компания пошла дальше, Добрецкий развернул гармонь и громко затянул: «Скакал казак через доли-ину!..»
– Тихо! – остановился Василий.
Все прислушались. Один за другим стали раздаваться выстрелы.
– Ого, как лупят! – гармонист с ровным и еле слышным шипением стал сдувать меха.
– Где-то на станции стреляют, – определил Спиридон и пошутил: – Прямо как на Германском…
Ночное происшествие
В полночь с 23 на 24 апреля на пост у бронепоезда №63, что стоял на песчанском разъезде, заступил красноармеец Григорий Девятов. Как обычно, обход решил начать с конца состава. Ночь была безлунная, тихая. Где-то ещё гуляли: со стороны посёлка с порывами холодного весеннего ветра чуть слышно доносились переливы гармоники. Подняв воротник полушубка, часовой не спеша брёл вдоль насыпи.
Неожиданно раздался шум осыпающихся камней, Девятов сбросил с плеча винтовку и сразу же получил сильный удар в плечо. Напавших было двое, один вырвал из рук бойца оружие, а второй тяжело навалился на него всем телом и опрокинул наземь. Завязалась борьба. Так же внезапно где-то рядом сухо прогремел выстрел, неизвестные замешкались, и в ту же секунду со стороны насыпи чей-то голос приказал:
– Оставьте! Давай назад!
Двое кинулись убегать, потом кто-то снова выстрелил, и Девятов почувствовал боль в правой ноге. Винтовка, впрочем, лежала тут же. Часовой, схватив её, успел сделать несколько выстрелов по тёмным фигурам, которые еле различались на насыпи. Перепуганный боец стрелял ещё и ещё, пока не услышал, как со стороны казармы на пальбу прибежал караул.
В рапорте дрожащей рукой Девятов описал всё как было: напали, преступников опознать не могу, так как было темно, но оба среднего роста и телосложения, а также не забыл упомянуть и единственный достоверный факт: от одного из напавших «пахло духами». Вот все, что мог пояснить о ночном происшествии красноармеец.
Так и осталась бы эта ночная стрельба поводом для пересудов жителей Песчанки, если бы не одно обстоятельство, резко повернувшее ход всего дела.
«Доношу до вашего сведения…»
Наступил первый день мая. Уже под вечер, когда народ вовсю праздновал день солидарности с мировым пролетариатом, на стол уполномоченного ОГПУ по фамилии Лихонос лёг любопытный документ. Рукой военнослужащего 1 взвода Сергея Онищенко серым химическим карандашом было написано:
«Доношу до вашего сведения, – будто выкрикивали строки, написанные со школьной аккуратностью, – что 30 апреля моя жена Екатерина пошла в гости к сестре Александре Манаевой, в доме которых шла попойка. Встав под окно, она услышала разговор, который касался 1 Мая. Из разговора она поняла, что в этот день на площади Свободы в Чите готовится кровопролитие. Она слышала, как Спиридон Манаев сказал: «С бронепоездом ничего не вышло, но завтра мы им устроим партизанскую ночку». Далее шло подробное перечисление участвовавших в застолье и самые нелестные характеристики Спиридона Манаева, как в прошлом отъявленного уголовника и противника существующего строя.
Это, конечно, была удача, что называется, убить сразу двух зайцев. Лихонос как-то азартно расстегнул воротничок, с наслаждением затянулся папиросой и прямо поверх текста заявления размашисто написал красными, похожими на кровь, чернилами: «Срочно: приобщить к делу о нападении на бронепоезд» и поставил жирную точку.
– Богданов! – позвал он помощника, чтобы дать ему незамедлительные указания.
Братья Спешиловы
Со Спешиловыми жизнь свела семью Манаевых в пятом году, сразу как они приехали в Песчанку: жили по соседству, а потом вместе работали на постоялом дворе. У Анастасии Спешиловой росло пятеро детей. Четверо от первого мужа: старший Михаил, который в детстве оглох от болезни, Василий, красавица дочь Екатерина, Иннокентий. От второго брака родилась младшенькая Валька. Второго мужа Анастасии Филиппа Цупко расстреляли за участие в банде Константина Ленкова. Слава Богу, имущество ей оставили, а то бы пошла с детьми по миру. Кешку, как вырос, сосватали за Ольгу, дочь Петра Иустиновича, так и породнились с Манаевыми. Жили дружно, весело, вместе работали и гуляли тоже вместе.
Мишка да Василий были ребята отчаянные, одному 28, другому 23. В Песчанке слава за ними тянулась дурная. Уж и не знали сельчане, что с ними делать, вроде как и управы на них нет никакой: где не попадутся – их выпускают с участка с миром. А 2 мая 31-го года посёлок облетела ещё одна весть: обоих братьев да с ними Спиридона Манаева арестовали за нападение на бронепоезд (был арестован с ними и Добрецкий, но позже отпущен). Многим не верилось: ну, какие со Спешиловских террористы? И в армии-то оба не служили. Ну, похулиганить, избить кого-нибудь – что там скрывать – бывало и не раз. Когда стали вызывать сельчан на допросы, многие вспомнили такое, что не приведи Господь. Что ещё по зиме двух заезжих крестьян в трактире они избили чуть не до полусмерти. И что колхозника Олимпиева хотели сбросить в реку, да испугались его жены, которая подняла крик. И везде при этом фигурировал Спиридон Манаев, причём, не как непосредственный участник, а как подстрекатель и свидетель во всех этих неблаговидных поступках братьев. Про крестьян, вспомнили, что Спиридон отозвался так: «Плохо, что опоздал (он мылся в бане), а то бы я им показал», а избиение Олимпиева одобрил: «Чтоб не задирался!» Скоро арест Спешиловых и Манаева оброс слухами и домыслами, говорили, что это уже давно сколоченная шайка, что братья мстили за расстрелянного отца, а руководил всем Манаев.
На допросах никто из арестованных нападение на часового бронепоезда не признавал, хотя в деле появились дополнительные показания красноармейца Девятова, который по фигурам и усам, каким-то образом замеченные им в кромешной тьме, всё же опознал Манаева и одного из Спешиловых. Но особенно возмущал гнусный наговор обоих Онищенко о готовящемся 1 мая теракте.
«Виновным себя не признаю…»
Дело о нападении на бронепоезд и о подготовке первомайского заговора у уполномоченных госполитохраны явно не клеилось. Запросы в регистрационно-статистическое отделение дали отрицательный результат: никто из троих по учётам ОГПУ не проходил, неутешительный же ответ поступил из милиции: братья Спешиловы приводов не имели, Спиридон Манаев был, правда, судим за участие в елизаветинской банде, но «по суду оправдан».
25 мая Спиридона привели на очередной, третий за всё время допрос. Он вошёл, держа руки за спиной, в маленькую комнату с серыми стенами. Осунувшийся, в чёрной рабочей железнодорожной робе, с потускневшим взглядом, с резко выступившими на лбу морщинами, будто постарел за эти 23 дня ареста сразу на десять лет. С тоской бросил взгляд на белеющий за окном раскидистый куст черёмухи. Спиной к зарешёченному окну сидел молодой с блестящим русым чубом чекист. На столе ярко синела его новая фуражка с малиновым околышем.
– Рассказывай, Манаев, хватит запираться, – сказал оперуполномоченный, раскрывая папку и выкладывая на стол бланк допроса. – Нам известно, что ты старый контрреволюционный элемент, давай, отвечай по существу…
– Родился в 1892 году в селе Захарово Верхнеудинского района Забайкальской губернии, русский, беспартийный, из крестьян, – стал отвечать на вопросы Спиридон, голос его зазвучал зычно, как в храме. – С 24-го года работал на постоялом дворе, который держали мать и братья Спешиловы. В то время и заезжали какие-то елизаветинские мужики, у которых я купил лошадь. Лошадь оказалась ворованной, и через некоторое время тех мужиков арестовали, и на допросе один из них сказал, кому они продали лошадь. Так меня арестовали за связь с бандой, но после суда освободили. Под 1 мая у меня в доме никакой пьянки не было. Я был дома и налаживал ходок, чтобы поехать в Новотроицк за отцовским конём. Утром 30 апреля ко мне заходил только Михаил Спешилов, попросил лошадь вывести навоз и сор со двора, но лошадь я ему не дал, так как она была занята, и Михаил сразу ушёл. 1 мая был у меня в гостях татарин Азим-бай с бутылкой, выпили с ним. В четыре часа дня уехали на «ученике» в Читу вместе с братьями Спешиловыми и Михаилом Верхоленцевым в гости к приятелю Коченевскому, у которого посидели и пошли на площадь посмотреть на парад, а оттуда все направились на станцию и вернулись в Песчанку, где разошлись по домам. В отношении антисоветской агитации ничего сказать не могу, возможно, что и говорил, но не так, как показывает Онищенко Катерина. Это она на меня наговаривает, хотя никаких личных счётов с ней я не имею. Виновным в нападении на бронепоезд и в антисоветской агитации себя не признаю…
Оперативник писал быстро и небрежно, многих слов в протоколе было не разобрать, но от малограмотного Спиридона этого и не требовалось. Закончив писать, ведущий допрос прочёл протокол вслух. Манаев расписался.
Сейчас этот документ лежал передо мной как исповедь и единственная правда, которая тогда абсолютно никому не была нужна.
Эпилог
Вот и вся история ареста моего деда, перевернувшая жизнь всех моих родственников. Ничего не могла поделать и бабушка Александра Прокопьевна. На допросе через полтора месяца после ареста мужа, привыкшая к частым его выпивкам, она уже не могла достоверно вспомнить, была ли в тот злополучный день накануне Первомая в доме гулянка. Такая забывчивость, конечно же, была на руку следователям из ОГПУ. Кроме того, с молодой неграмотной тридцатилетней женщины предусмотрительно взяли подписку о неразглашении деталей этого допроса. Под словами «в случае разглашения требую самой суровой меры наказания» стоит отпечаток её пальца и три креста – так она расписывалась. Вот, наверное, почему никто из родных так и не узнал правды об аресте деда.
9 ноября 1931 года тройка ПП ОГПУ ВСК рассмотрела материалы дела Манаева и братьев Спешиловых. Как свидетельство бесчеловечного приговора в деле синеет маленький клочок грубой бумаги – выписка из протокола заседания: «Гр-на Манаева С. П. 39 лет заключить в концлагерь сроком на 3 года, считая со 2.V.31 г.»
Скоро у Манаевых был проведён обыск, где особенно рьяно орудовал милиционер Кушенков. В доме всё перевернули вверх дном, выбрасывали из шкафов белье, тряпки… Кушенков лично вспарывал ножом матрасы и подушки. Белым снегом летали по двору пух и перья. Младшие дети плакали, те, кто повзрослее с ненавистью следили за происходящей милицейской вакханалией, а хозяйка дома с молчаливым укором в глазах стояла поодаль, прижимая к себе грудную Аню.
Ни оружия, ни золота «рыцари революции» так и не нашли.
Не разрешив взять с собой самого необходимого, семью Манаевых вывезли из Песчанки. Трудная и долгая жизнь ждала их на поселении близ станции Черемхово Иркутского округа.
С Беломорско-Балтийского канала Спиридон Манаев вернулся к семье раньше отмерянного приговором срока, в связи триумфальным окончанием грандиозного строительства. Привёз он и Грамоту за добросовестный труд с золотым тиснением – «Сталин». Спиридон Петрович очень гордился этим, и до конца жизни носил с собой этот документ с факсимиле самого «вождя народов» вместо паспорта.
«28 августа 2002 года прокуратурой Читинской области Манаев С. П. реабилитирован», сообщает последняя подшитая в старое дело бумага.
Последний раз смотрю на серую картонную обложку. Дело №…. Окончено… И вдруг понимаю: а ведь именно сегодня, октябрьским днём 2004-го, и это дело, наконец, закрыто. Сегодня, когда через семьдесят три года к нам вернулась правда ещё об одном человеке, оказавшегося в страшных жерновах политических репрессий.
P.S. Недавно моя мать Валентина Спиридоновна и её сестра Анна Спиридоновна получили свидетельства о реабилитации. Трое других детей Спиридона Манаева не дожили до этого дня.
2004
