Александр Полуполтинных
Очерки. Том первый
УФСИН. Амаев
Вступление на престол нового начальника Юнуса Айнузаровича Амаева в октябре 2005 года ждали с каким-то страхом. Были наслышаны о жёстких методах его руководства. Мой друг Андрей Хрущёв, служивший в ИК-3, рассказывал, как однажды Амаев отвесил ему оплеуху. Прямо как мне в армии (помните, мой рассказ о знакомстве с комбатом?).
Я быстро понял, как надо себя вести с новым начальником, человеком восточных кровей. Как-то зашёл к нему по старой привычке (к Филиппову я мог зайти в любое время по любому вопросу).
– Вийди! – резко сказал Юнус Айнузарович. – Давай, все вопросы через Петрова!
С тех пор я к нему – ни ногой. Показывал подготовленные бумаги курирующему редакцию заместителю, чтобы он подписал, или отправлял через секретариат. Правда, начальник секретариата советовала со всеми бумагами идти к Амаеву лично, потому что у него часто возникали вопросы по документу, и он возвращал его неподписанным. В таких случаях я просто снабжал требующий подписания документ всякими справками, пояснительными – целую пачку прикалывал, чтобы он сам разобрался, только бы к нему не идти, только бы не попасться ему лишний раз на глаза. По характеру моей работы мне редко, к счастью, приходилось к нему заходить.
Работал он довольно странно. У него отсутствовал какой-либо регламент. Он мог вызвать любого сотрудника в любое время дня и ночи. Требуемого сотрудника дежурная часть должна была достать хоть из-под земли. Я сам сколько раз видел несущихся сломя голову офицеров по улице, по коридору с вытаращенными глазами.
– Амаев вызвал!!!
Сам я тоже попадал иногда в поле его внимания. Как-то после дежурства на базе (вещевых складах УФСИН) я уже был на пути к дому, или даже уже доехал домой. Вдруг звонок дежурного:
– Срочно к Амаеву!
С вытаращенными глазами (потому что назначалось ещё и время вызова) бегу на остановку, к троллейбусу. В управлении дежурный кидает мне на ходу:
– У себя!
С дрожью в коленках захожу в приёмную… Но вдруг в назначенный мне час у кабинета начинают собираться сотрудники: один, два, три – уже целая делегация. Последние подбегали с вытаращенными глазами – не дай Бог опоздать!
Спрашиваю у секретаря:
– А как же я?
– Срочно вызвал ФЭО (бухгалтерию, кадры) … – отвечает секретарь, пожимая плечами.
В тот день я так и не попал к нему, да он про меня так и не вспомнил. Все совещания закончились. Вышел последний посетитель. Выходит из кабинета Амаев, огромный, кряжистый, как изваяние острова Пасхи:
– Ты чё тут сидищь?
Объясняю.
– Подойди к Олегу Георгиевичу, он задачу получил…
И всё. Всё моё сидение у кабинета – зря.
Было время, когда и я попал к нему в немилость. Опера, видимо, нашептали ему. Я как раз тогда состоял в Союзе Русского Народа. Информация дошла до управления (я и не скрывал, что причастен к обществу, в котором состояли Всероссийский батюшка Иоанн Кронштадтский, патриарх Тихон и Император Николай Второй). Троменшлегер, начальник инспекции по работе с личным составом (короче, особист), не разобравшись, пустил утку, что я записался в РНЕ (Русское национальное единство Баркашова), запрещённую законом организацию. Это ж, как говорят в Одессе, две большие разницы!
Начались преследования. На меня стучали безбожно. Но тогда всё было честнее. Меня вызвал к себе начальник оперативного управления А. В. Лебедев и показал толстую пачку компромата на меня. Я, конечно, рассмеялся, видя, что всё это туфта (мои заметки о Ходорковском, «Вестники КПП» и т.д.) И я, и Лебедев (очень здравый, скажу, человек) понимали, что «отрабатывать» меня как-то надо, иначе начальство наше и московское не поймёт.
– Ты там с крестом ходищь! – рычал Амаев на совещаниях. – В тайных обшествах состоищь!
Но я был абсолютно спокоен, потому что знал, что в крестных ходах у нас ходить не запрещено и участвовать в общественных, не запрещённых законом организациях в свободное от службы время можно.
В Амаеве мне нравилась его манера говорить. У него был сильный акцент, хотя он всю свою сознательную жизнь прожил в Забайкалье. Мне казалось, что он старается подражать самому Сталину. И отношение его к людям тоже было сталинское: нет человека – нет проблем. При нём многие ушли, дотянув кое-как до пенсии, ещё больше были безжалостно сняты с должностей. Первые лица в отделах, колониях менялись при Юнусе Айнузаровиче как перчатки…
О манере говорить… Я каждую планёрку уходил с 1—2 записями амаевских афоризмов в блокноте (рекомендуется для чтения с сильным кавказским акцентом):
«Вы ни ухом, никаким местом не хотите вникнуть в ситуацию!»
«Мы не специально туда поехали, и попали в такую грязь!»
«Если бы оперативное управление было бы на своём месте, то глаз бы не выбили человеку».
«Только враг мог заготовить такую картошку! А мы её заготовили!»
«Надо определиться с формой одежды, чтобы не приходили в чем мать родила!»
«Прошу любить и жаловать, и решать все вопросы на официальной ноге».
«Что это вы так отвечаете, без царя в голове?»
«Есть Правила внутреннего распорядка, вот в них-то прокурор и упирается рогом!»
«Надо чтобы осуждённый был одет по сезону 24 часа в сутки!»
«Отмечая праздники, оставляйте одно полушарие мозга трезвым, чтобы можно в любой момент принять решение!»
«Оперативное управление со своими щупальцами должно висеть над всеми подразделениями!»
«У нас грязная работа, а вы хотите в белых перчатках делать грязное дело!»
«Оперативному управлению надо обратить внимание: там какая-то серьёзная собака зарыта!»
«Прихожу к выводу, что где-то собака зарыта на уровне оперативного управления и отдела безопасности».
«Как бы нас не сделали крайними козлами отпущения».
«Почему этот негодяй сделал ноги в руки?» «Есть мозги? Так шевели ими!!!»
«Внимательно растопырить уши!»
«Как мы ставили задачу? По сантиметру с него жилы вытянуть!»
«Хочу, чтобы наши службы спустились с небес и начали рыть эту землю!»
«Повесить тебя за ноги у ворот этой колонии за неисполнительность!»
«Надо делать ставку на технику, которая не врёт, не обманывает и не склонна к предательству!»
«Каждый год мы воюем с результатами своей бездеятельности!»
«Мы всегда, когда доброе дело начинаем, готовы лоб себе расшибить!»
«Сидите, полковники, жмётесь друг к другу? А концы до вас доберутся!»
«Если ты хочешь с этой трибуны нам лапшу повесить, то мы тебя самого повесим – на этой трибуне!»
«Этот побегушник перелез через проволоку и метался по запретке, как заяц, пока его не пристрелили».
Перед своим уходом он вдруг стал ко мне более лоялен. Я и раньше замечал, что он не слишком спускает на меня собак. Я даже подумывал, что это из-за моего брата. Дело в том, что Амаев служил вместе с моим братом в ИТК-11 в Новоорловске. Брат рассказывал, как упрашивал его Амаев не ставить его читать политинформацию. А после перевода брата в Краснодар в его квартиру вселился Амаев. Так что, возможно, Амаев щадил меня из уважения к фамилии.
Помню, как я писал Амаеву доклад к 131-й годовщине УИС. Бегал к нему в кабинет как никогда часто, бесконечно правя текст, под начальника. Вот тогда он стал называть меня «дружище».
И всё-таки простились мы ним неласково. Всегда, я замечаю, всяким скандалам предшествуют мои командировки. И вот перед своей отставкой он отправил меня в ИК-2 освещать ход субботника. Это было в апреле. И в это время там случилось ЧП. Косвенно в нём был виноват я.
Дело было так. В Шаро-Горохон я никогда на общественном транспорте не ездил. А тут сел на поезд и вышел не там, где надо – на станции Карымской. Жду – никто меня не встречает. Оказывается, сотрудники колонии ждали меня в другом месте, куда обычно приезжали командировочные. Я стал звонить, выяснять, ругаться даже. Наконец, за мной отправили уазик, который по пути к Карымской перевернулся. Пострадали люди.
В Читу я возвращался с опаской. Ведь, по сути, из-за ЧП с уазиком должны назначить служебную проверку: зачем поехали, кого встречали? Тут и до меня докопаются – какого хрена Полуполтинных делал в Карымской?
Но в понедельник в управлении был уже новый начальник – Никитеев. А мне в тот день, по иронии судьбы, срочно пришлось писать на себя представление на медаль «За усердие в службе» 2-й степени, которую новый начальник потом и вручил.
УФСИН. Маяков
С Андреем Александровичем Маяковым мы пришли в уголовно-исполнительную систему почти одновременно, в 1995 году. Помню, как вместе участвовали в просчётах заключённых в первом корпусе следственного изолятора. Причём, я сразу отметил в нем военную косточку и склонность к наведению дисциплины – я тогда не знал, что он пришёл в тюрьму из Вооружённых сил.
Потом, как вы уже знаете, я ушёл благодаря случаю, в редакцию, а Маяков какое-то время служил на прежнем месте, потом перевёлся в управлении по конвоированию, а потом замом в управление на Ингодинской, 1. Сталкивались мы с ним по службе очень редко, но при встречах в коридоре тепло пожимали друг другу руки без лишних слов.
Когда я решил отпустить бородку, я первым делом отправился к Андрею Александровичу за советом. Он знал строевой воинский устав на зубок. О, сколько он гонял личный состав за неправильно нашитые шевроны или погоны! На строевых смотрах с линейкой проверял каждого. Женщины прятались от него, чтобы он не увидел и не зарычал на них (шутя, по-доброму), что они ходят по гражданке. Но делал это с любовью, без фанатизма. Я не слышал, чтобы он наказал кого-то за нарушение формы одежды. Так вот, подхожу я к нему с необычным вопросом:
– Андрей Александрович, а военнослужащим бороду можно носить?
– В уставе прямо не говорится об этом, что разрешается. Единственное, что написано, это то, что борода не должна мешать выполнению упражнения (он назвал номер регламентирующего документа) при надевании противогаза. Значит, не запрещается.
Это я и хотел от него услышать. Теперь бороду мне и директор ФСИН не запретит носить! – думал я. Поэтому, когда Амаев был не в духе и, багровея лицом, цедил сквозь зубы: «Бороду – сбрит!», я сохранял олимпийское спокойствие.
Так получилось, что у Маякова долго не было собственного кабинета. Это было странно. Мне казалось, что это даже какое-то проявление неуважения к нему начальника и принижение значения должности зама по кадрам. Да и Маяков был упрямцем. Кабинет у него номинально был, но далеко от управления – на ул. Амурской, 81, где располагалась и наша редакция. Но, так как у него масса работы была в самом управлении, он почти всё время находился на Ингодинской: в кадрах, в отделе безопасности, в отделе по «борьбе» с личным составом, только не на месте. Хотя на Амурской у него была даже новая мебель и кресло, там он не сидел демонстративно. Потом я заметил, что кабинет и персональный компьютер ему, в общем-то, и не нужны. Андрей Александрович почти не занимался бумагами лично. Поступавшие к нему документы, он тут же раздавал по подчинённым отделам, ничего себе не оставляя. И уж очень он обожал всякие планы, справки и совещания. Как раз то, чего я терпеть не могу. План на месяц, план на квартал, справка за месяц, справка за квартал, план реализации Концепции УИС, план реализации Послания Президента, план реализации решения коллегии, справка по итогам реализации решения коллегии, список адресов сотрудников, список телефонов сотрудников, данные по образованию сотрудников (номера дипломов), цифры в готовящийся доклад, предложения в план.
Порою я возмущался:
– Да нету у меня никаких предложений в план, Андрей Александрович!
А он:
– А ты так в справке и укажи: «предложений в план по данному вопросу нет»…
Совещания у него были длинные, нудные и бесполезные (для меня, конечно, в первую очередь). Я приходил в управление к началу рабочего дня, Маяков в это время уходил на совещание к Амаеву, а у Амаева тоже не было чётких временных границ. Совещание у него могло кончиться и в 10 ч., и в 11 ч., и 12 ч. И мы все сидели, слонялись без дела (кто работает в других зданиях), ждали начала совещания у Маякова. Причём, если Амаев его на своём совещании «вздрючил», как говорится, по полной программе, то и он соответственно «вздрючивал» весь подчинённый личный состав кадрово-воспитательной службы. Иногда, бывало, распалялся по-настоящему. Но все его стрелы Зевса-Громовержца летели всегда мимо редакции. У меня был личный творческий план, и чего мне всегда не хватало – это времени. Потому что после окончания совещания надо было ещё пешком дойти до ул. Амурская, 81, а там уж и обед, а с обеда какие-нибудь занятия… Когда было заниматься газетой?
А вообще относился ко мне Андрей Александрович хорошо, даже по-дружески. Приглашал меня сфотографировать момент встречи из роддома своей супруги с малышом. А однажды вызвонил меня (уже закончился рабочий день), чтобы я пришёл и отснял 55-летний юбилей Амаева. Я пришёл злой, потому что все эти юбилеи, восьмые марта, новогодние вечеринки я терпеть не могу. А тут вызывают, просят даже, надо идти. Смотрю, столы ломятся от яств, я голодный, после работы, да ещё Великий пост шёл – а тут мясо, рыба, зажаристые окорочка! Я хожу между столиков с фотоаппаратом, слюни текут, фотографирую жующих, пьющих сотрудников (не понимаю, зачем?!), Маяков сидит в костюме гражданском, серебристом, при галстуке. Подозвал меня:
– Саша, сядь, покушай…
У меня ответ уже приготовлен:
– Пост, Андрей Александрович!
– Хоть чайку попей…
От чая я тоже отказался. Сделал своё дело и исчез по-английски.
В марте 2011 года редакция переехала в «синагогу». Там же поселился, наконец, и Маяков. Он выбрал себе самый большой, самый ухоженный, самый светлый кабинет – розовый! Новый стол, кресло из хорошего кожзама, в буфете сервиз – живи и радуйся! Совещания стали проходить у него. Он часто шутил, особенно любил сделать комплимент нашим женщинам – Светлане Владимировне, например, психологу. Вообще, он к женщинам относился очень галантно, с большим пиететом. Да и женщинам, мне кажется, он тоже нравился – хотя и кругловатый, но подтянутый, всегда выбритый, надушенный, с густыми светлыми, гладко зачёсанными назад волосами…
Но тут грянул пожар в ИК-10. Прилёт директора ФСИН Реймера, разборки. Никто не ожидал, что Маяков пойдёт на заклание. Высококлассный специалист, закончивший Академию права и управления, молодой, перспективный. Но Реймер подписал приказ об увольнении. Никто не ожидал такого поворота в судьбе Андрея Александровича.
Он построил весь личный состав, находящийся на Ингодинской, 19 («синагога») на втором этаже. Все стояли какое-то время молча в строю. Наконец дверь, ведущая в кабинет Маякова, отворилась, вышел он, при полном параде (на нём всегда очень здорово сидела форма), в значках и сказал краткое слово:
– Приказом (таким-то) я уволен из органов уголовно-исполнительной системы. Простите, если я кому-то что-то обещал, но не успел исполнить. Благодарю всех вас за службу!
Многие женщины, расходясь, утирали слезы…
Я благодарен Андрею Александровичу, что он содействовал мне продлить контракт службы ещё на пять лет и Ю. А. Амаеву, который подписал мне мой рапорт. Если бы это случилось при Козлове, то я бы уже давно расстался со своей газетой и редакцией. Многое в нашей жизни зависит от человеческого фактора, от порядочности начальников, знания ими личных качеств своих подчинённых и степени доверия к ним.
УФСИН. Последний начальник. Никитеев
Перед назначением
Мы ждали нового начальника с декабря 2009 года, когда в Интернете впервые появилось сообщение о снятии с должностей сразу нескольких начальников региональных управлений ФСИН, в том числе и Юнуса Амаева. Чисто внешне слухи подтверждались: Амаев несколько дней не появлялся в своём кабинете, потом стал ходить на службу в гражданке, да и буйствовать прекратил – меньше устраивал сотрудникам разносы. Потом он снова надел генеральский мундир, снова в голосе появился царский рык, и даже с помпой справил свой 55-летний юбилей. Это было в феврале 2010 года.
В апреле, как повелось с советских времён, повсеместно устраивались субботники. В том числе и в нашем УФСИНе. Фокус – быстренько навести порядок в пятницу, как бывало при Филиппове, а в субботу спокойненько отдыхать – не проходил. Амаев мог лично приехать, чтобы убедиться, что работа кипит. Как правило, это случалось ближе к обеду. Поэтому в субботний день на работу никто не спешил, собирались часам к 10, начинали с чая, что-то делали по своим непосредственным обязанностям, а потом не спеша принимались за уборку. Чтобы, на случай приезда Амаева работа кипела, но и не оставалась на после обеда.
Сотрудникам редакции поручалось освещать ход субботника. Мы с Баиром и Настей должны были, взяв в службе тыла «Волгу», объехать все наши административные здания и запечатлеть трудящихся сотрудников, наведённую чистоту на прилегающих территориях, и к концу дня изготовить «Боевой листок».
Но в апреле 2010 года меня не просто послали освещать ход субботника, меня послали освещать его в посёлок Шара-Горохон, в колонию особого режима №2. Причём, своим ходом. Я никогда туда за свою службу на общественном транспорте не добирался, и спросил в органалистическом отделе у Сергея Салтанова, как мне лучше добраться до места. Сергей сам, видимо, редко туда выезжавший, посоветовал мне доехать на автобусе до станции Карымская и там вызвать машину с ИК-2. Так я и сделал. Из этого получилась неприятная история.
Доехав до Карымской, я принялся звонить в «двойку». Сначала, видимо, мою просьбу не восприняли всерьёз. Никто за мной не приехал. Я стал звонить в нашу дежурную часть, чтобы они поторопили подчинённое подразделение забрать меня с вокзала. Каково было моё удивление, когда мне сказали, что машину из ИК-2 высылали, но меня на вокзале не нашли. Позже выяснилось, что по привычке машину отправили не в Карымскую, а в Дарасун, откуда, конечно, ближе до Шара-Горохона. Я продолжал названивать, требовал машину, кричал, что срывается фоторепортаж, и что я буду снимать, когда все сотрудники после обеда уже разойдутся?! Мне сообщили, что машина вышла. Но я так её и не дождался в тот день, и вынужден был уехать в Читу ни с чем. Как потом оказалось, летевший за мной на всех парах уазик перевернулся, пострадали водитель и офицер, который попал с травмами в больницу.
В понедельник я шёл на работу в ужасном настроении: ждал разноса от Амаева за такую командировку. Мало того, что не выполнил задание, ещё и человек пострадал, и машина пришла в негодность… Но, оказалось, что Амаев уже не начальник, его всё-таки сняли. Более того, в отделе по работе с личным ставом мне сказали: «Москва срочно требует на тебя представление на медаль „За усердие в службе“. Нам некогда сейчас, ты сам давай его пиши!» Дали мне соответствующие бланки, и я стал писать представление на медаль. Москва, действительно, запросила обо мне данные, признав меня победителем творческого конкурса, посвящённого 130-летию образования уголовно-исполнительной системы России.
Новый начальник
То, что новому начальнику я сразу не понравился, я понял уже на совещании, на котором мне вручали медаль. Бывает такое, когда возникает между людьми какая-то антипатия без видимых на то причин.
– Я вас, Александр Мефодьевич, поздравляю, – сказал новый начальник, вручая мне в коробочке медаль, – но учтите: должность я у вас одну в редакции заберу. Слишком хорошо вы там устроились – три человека!
Возможно, об этой роскоши в редакции ему успел напеть новый начальник отдела кадров Валерий Александрович Троменшлегер, который давно уже точил зуб на корреспондента газеты Настю Абрамец. Он считал, что она ничего в редакции не делает. Он иногда на планёрках задавал вопрос: почему Абрамец написала за месяц только два материала, а Баир и ты по пять? Я отвечал, что мы с Баиром писали информационные материалы, которые не требуют больших затрат времени и сил, а Настя сделала большое интервью и написала большой очерк. А кроме этого она работала с почтой, редактировала письма осуждённых, которые не всегда попадают в очередной номер сразу. В общем, не любил Троменшлегер бедную Настю и всё.
Новым начальником оказался Владимир Иннокентьевич Никитеев, полковник из Иркутска, возглавлявший в тамошнем ГУФСИНе оперативную службу.
Представление его состоялось в конце июля 2010 года. Для этого приехал из Москвы заместитель министра юстиции Александр Смирнов. Смирнов раньше служил в аппарате ФСИН, очень серьёзный дядька. На смотрины нового начальника собрали всех начальников отделов, служб, начальников городских колоний, главных специалистов и меня, как редактора уфсиновской многотиражки. За столом, кроме Смирнова, сидело несколько человек, двоих из которых я видел впервые. Как потом оказалось, один из них и был Никитеев. Я силился угадать, кто из двух незнакомцев наш новый начальник? И промахнулся, сделав неправильное предположение. В Никитееве я не увидел начальника за его какой-то растерянный вид. Долговязый, даже сидя за столом он сутулился. На голове у него был совершенно не начальнический молодёжный «бобрик» или «ёжик». Был он к тому же худ, и форменная рубашка на нем болталась как на швабре. Портрет его дополняли очки, делающие его похожим на преподавателя-зануду. Ему было неуютно перед новым коллективом, и он постоянно ёрзал на стуле, пытаясь найти удобную позу.
Когда Троменшлегер представлял ему сотрудников аппарата, а они поднимались один за другим, Никитеев, вытянув по-страусиному вперёд маленькую голову, кивал и как-то заискивающе и натянуто улыбался.
Взяв слово, он стал говорить. Тут я услышал, что он ещё и заикается. А чтобы этот недостаток был менее заметен, он часто повторял начальные фразы, делая вид, будто усиливает их смысл или сосредотачивает на сказанном внимание.
– М-моё назначение… моё назначение… было полной для меня неожиданностью, – говорил он с некоторым волнением. – Моя поездка… моя поездка в Москву была не связана никаким образом с назначением – это были чисто служебные дела, касающиеся моей работы в Иркутском ГУФСИНе. Но тут меня буквально выловили в коридоре и пригласили в кабинет Александра Александровича Реймера. Отказываться от предложения директора ФСИН я не мог, и вот прямо из Москвы, даже не заезжая в Иркутск, я прилетел прямым ходом сюда, в Читу…
Говоря о себе, он сказал, что он не тиран, что авторитарный метод управления он не приветствует, а в организации службы рассчитывает на профессионалов. Потом он приведёт в пример работу В. И. Ленина «Как нам реорганизовать Рабкрин?», а себя будет называть не иначе как менеджером.
Новый начальник действует
Никаких кадровых перемен с приходом Никитеева сразу не последовало. Он сказал, что сначала посмотрит, как работают действующие сотрудники, а уж потом будет принимать по ним решения. Правда, я слышал, что он хотел сразу снять с должности первого зама Николая Викторовича Медведева, зама по оперработе, но тот встал в жёсткую позицию и не стал писать рапорт на увольнение. Ушла только главный бухгалтер Т. В. Коунева.
Владимир Иннокентьевич сразу озадачил штаб, который начал разрабатывать новый регламент работы управления. При Амаеве никакого регламента не действовало. Он мог вызывать сотрудников в любое время дня и ночи, а остальные просиживали часами у него под дверями, силясь попасть на приём подписать какую-нибудь бумагу. Особенно раздражало всех, когда в кабинет вне очереди проходили лица кавказской национальности. Никитеев же чётко всё регламентировал: в какой день и час совещание у такого-то отдела, такой-то службы.
Пресс-служба и редакция в регламент не попали. Начальник пресс-службы Оксана Кожемякина даже пыталась себе такой день выбить, но начальник оставил её без собственного регламентного дня. Деятельность пресс-службы он определил как одну из основных сразу после оперативной. Он хорошо был осведомлён о пользе пиар-технологий и вообще о пользе СМИ, как «средствах массового оболванивания». Иногда приводил в пример доктора Геббельса – вот у кого надо учиться! Особенно он делал ставку на оперативное освещение в СМИ правонарушений, совершенных сотрудниками. Информация о каждом случае должностных преступлений должна была моментально пройти на телевидении и на сайтах информационных агентств. Я не разделял этой тактики, особенно когда такое «высвечивание язв» касалось впервые совершивших проступок или недавно пришедших в органы УИС. Эта политика даже имела трагические последствия. Так, один сотрудник, попавшийся на проносе наркотиков (сюжет о нём показали по «Альтесу»), покончил жизнь самоубийством.
Оксана Кожемякина забросила личную жизнь, всё время проводила в кабинете, всё писала и писала пресс-релизы. Я видел, как она старается. Но ей всё равно доставалось от Никитеева, она очень из-за этого огорчалась.
До редакции у нового начальника долго не доходили руки, хотя, бывало, увидев меня, он бросал фразу: «Я до вас ещё доберусь!» Я же работал, как и работал до него. Мне казалось, что газета только-только вышла на заданную орбиту, и «все системы космического корабля работают нормально».
Первая стычка с начальником
В отличие от редакции сотрудники воспитательного отдела ходили на регламентные совещания два раза в месяц – во вторую и четвертую среды. На одну такую среду позвали меня, так как редакция по своим функциям ближе всего к воспитателям. Я должен был заранее подумать, как нам начать в газете кампанию по развенчанию блатной романтики. В частности, стоит ли публиковать в «Резонансе» «Очерки преступного мира» Варлама Шаламова?
Совещание начали с моего вопроса. Я встал и говорю:
– Владимир Иннокентьевич, Шаламов, конечно, мастер. Но ведь здесь может получиться обратный эффект. Мы же будем печатать о том, как зарождались блатные законы, о том, как поднимался авторитет воров… Сейчас это уже забыто, Шаламова вряд ли кто читает из осуждённых… Не получится ли так, что мы вместо борьбы с воровскими понятиями, наоборот, будем их пропагандировать?
К своей речи я легкомысленно прибавил:
– И вообще, некоторые оперативные работники считают, что блатные в зоне не только вредны, но и полезны…
Я-то хотел таким образом пошутить, памятуя шутку «Русского радио» про пиво, но Никитеев неожиданно вспыхнул. Что там началось!!! Он вскакивал из-за стола, бросался ручками, папками, брызгал слюной. Кричал, сдабривая свою тираду крепким русским словцом:
– Я сокращу вашу редакцию! Если менеджер, занимается газетой, то он ни хрена не менеджер! Я, начальник управления, месяц назад даю вам задание подготовить свои предложения, нахожу Олега Георгиевича (Петрова), прошу у него эту книгу, передаю её вам, а вы приходите и говорите: «А вообще-то, они нам нужны!» Да на хрена нужна такая газета??? Когда можно распечатать отдельной брошюрой Шаламова, и она одна заменит всю вашу долбанную газету!!! Потому что это талант!!! Понимаете – талант!!!
Потом участник совещания начальник отдела по воспитательной работе с осуждёнными Сергей Николаевич Однолько (добрый человек, напоминающий мне за свой невысокий рост и юмор Вини-Пуха) делился своими впечатлениями:
– Я только успевал, Александр Мефодьевич, уклоняться от пролетающих предметов. Ну, вы его и довели!!!
Не меньше было впечатлений и у Елены Викторовны Ивановой:
– Я таким его ещё никогда не видела!
Шаламова (главу «Жульническая кровь») я всё-таки печать стал, стали появляться на страницах и другие материалы на «антиворовскую» тематику. Но Никитеев своих испорченных нервов мне уже не простил.
А что, если вас отправить в зону?
Как-то летним погожим днём под конец рабочего дня Никитеев собрал всех офицеров в управлении. Никто ничего, как всегда, не говорил. Дошли слухи, что в туберкулёзной колонии, в «четвёрке», зреет бунт, и уже туда выдвинулся наш уфсиновский спецназ.
Я уж не помню, зачем я зашёл к Никитееву. Кажется, с какой-то бумагой, которую надо было, пользуясь случаем, подписать. Пока я сидел на высоком мягком стуле возле стола начальника, он бурно что-то обсуждал по телефону, дал распоряжение срочно составить график для выставления усиления в ЛИУ-4. Вдруг его как будто осенило:
– А что, Александр Мефодьевич, если я вас сейчас пошлю в «четвёрку» на ночь, на усиление? – он испытующе-хитро на меня посмотрел.
– Я бы с удовольствием, Владимир Иннокентьевич, да у меня вёрстка газеты горит! Завтра надо сдавать очередной номер в печать.
– А вы знаете, что когда на корабле течь, – заискивающе посмотрел на меня начальник, – то все бросают красить флажки и бегут заделывать пробоину?
Я сидел молча, иногда посматривал в окно, где остывал жаркий июльский день.
– А что если, Александр Мефодьевич, осуждённый отломает от кровати металлический штырь и начнёт стучать им по решётке… Ваши действия?
– Буду в корректной форме просить его прекратить противоправные действия! – сказал я тоном старшего помощника Лома из мультика про капитана Врунгеля.
– А если он не реагирует и продолжает выламывать замки? – допытывает меня Никитеев. – Ваши действия?
– Тогда я нажму кнопку тревожной сигнализации и позову на помощь дежурный наряд!
Вот такой ерундой мы занимались с начальником. Наконец, я не выдержал и говорю:
– Что это вы меня тут на испуг берёте? Хотите отправить на усиление – отправляйте!
А потом сам, выйдя от него, пошёл и нашёл начальника отдела безопасности Усова, который составлял график усиления.
– Записывайте меня тоже!
– Зачем?!
– Записывайте! – Настаивал я. – Мне сейчас начальник всю плешь проел с этим усилением!
Так я попал в этот наряд. Когда Усов пошёл подписывать график, как он мне потом передал, Никитеев очень удивился, увидев там мою фамилию. «Сам пришёл и записался», – пояснил Усов. «А я пошутил!», – сказал Никитеев.
Однако в «четвёрке» я всё-таки был в ту ночь. Мало того, я заходил вместе с заместителем начальника полковником Медведевым в локальный участок к бунтовщикам и снимал ход переговоров на видеокамеру. Потом вёл скрытую съёмку разговоров один на один Медведева с блатными, которые выдвигали свои требования. (Медведев, кстати, ещё пользовался китайской авторучкой с диктофоном, которая торчала из кармана его форменной рубашки). Конечно, я был крайне возмущён – почему это делаю я, редактор многотиражки, а не штатный оперативный сотрудник? Но виду, конечно, не подавал. Потом была бессонная ночь. Мы каждый час группой человек в десять ходили по отрядам и следили за порядком: все ли зеки спят? Видел свою газету «Резонанс», лежащую на полу возле койки спящего осуждённого – было приятно, что читают перед сном. Если замечал, что из-под казённого одеяла на меня уставилась пара глаз, я громко говорил:
– Спокойной ночи, граждане осуждённые!
Работайте и подозревайте!
17 апреля 2011 года сгорела исправительная колония №10 в Краснокаменске. В этот же день вечером я сделал запись в своём блоге. На другой день на планёрке Никитеев отчитывал нерадивых офицеров управления:
