Александр Островский
Женитьба Белугина
ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ
Андрей, потом Настасья Петровна.
Андрей (подумав). Думай не думай, а дело – дрянь. Пойти счетами заняться. (Идет к двери налево).
Настасья Петровна выходит ему навстречу.
Маменька!.. (Целует мать). Ну, слава богу, насилу-то вы собрались!
Настасья Петровна. Слышала твой голос, да боялась войти: думала, с кем чужим разговариваешь. С самим, Андрюша, приехала, с самим; все хворал, да вот собрался, с тобой об делах потолковать хочет.
Андрей. Ну, уж обрадовали, маменька! Чайку не угодно ли?
Настасья Петровна. Мы давно с машины-то; уж два раза напилась от скуки, ожидамши вас.
Андрей. Да присядьте, потолкуем.
Настасья Петровна. Ох, нет, нет! (Садясь). Разве на минутку… Ведь гроза надо мной: украдкой Андрюша, к вам взошла-то; а то не велел: строго-настрого приказывал, чтоб не смела. Теперь отдохнуть лег – так я сюда: сердце-то уж очень рвалось. (Встает и обнимает Андрея). Дай же мне хоть посмотреть на тебя хорошенько!
Андрей. Все такой же, маменька.
Настасья Петровна. Ох, Андрюша, нет, и следа твоей прежней красоты не осталось! Что ты это, Андрюша, как худ-то стал, голубчик?
Андрей. Что вы, маменька? Так вам показалось!
Настасья Петровна (садясь). Нет, Андрюша, совсем цвету в тебе не стало. Ну, скажи же ты мне про ваше житье-бытье!
Андрей. Живем… ничсго-с… веселимся…
Настасья Петровна. Конечно, нельзя же! спервоначала надо ее потешить; ну, а потом пора и к дому приучать. Что она, с тобой-то как?
Андрей. Да она ничего-с… ласкова, шутит…
Настасья Петровна. Да как же это все шутит? Что уж весело ей, что ли, очень?
Андрей (с горькой улыбкой). Живем да радуемся-с… Вчера в маскарад, сегодня в театр, завтра на бал куда-нибудь либо за город – так тебя и носит! От веселья да от музыки голова кругом пошла, а новых друзей, новых приятелей и не сочтешь. Все тебе руки жмут, поздравляют, «счастливец, говорят, ты счастливец!» Ну, если люди счастливцем называют, так, стало быть, счастливец и есть!
Настасья Петровна. Так-то так, да что-то речи-то твои не хороши! Ты бы толком поговорил со мною.
Андрей. А вот к вам вниз сойду, тогда и потолкуемте.
Настасья Петровна. И из-под венца-то видеть вас бог не привел: сам прихворнул, меня не пускает, плакала, обливалась. И хворает-то, да и сердится; недели две как туча черная бродил, подступу не было. А потом, как фабрику-то распустил, дела порасстроились, хороших приказчиков да мастеров своим характером поразогнал, так и поотмяк и об тебе вспомнил. Стал жаловаться, что ты его забыл да бросил. А твоя ли вина? Он не то что тебя видеть, и слышать про тебя не хотел… Ох, Андрюша, и не след бы мне, а уж скажу: не родительское в нем чувство говорит, а за карман он боится…
Андрей. Нешто я не понимаю. Да это все одно-с. Из меня лаской тятенька все могут сделать, потому что мы к родительской ласке не приучены и никогда ее не видим. Да и не от кого-с; лаской из нашего брата хоть веревки вей. Как Сыромятовы поживают? Что Таня?
Настасья Петровна. Видно, помнишь? Житов, мучник, за нее сватается.
Андрей. Да, слышал и я. Житов – человек хороший, с душой, уж пусть бы хоть ей-то бог счастья дал!
Настасья Петровна. (вдруг встает). Батюшки, никак сам?
Андрей (прислушиваясь). Да, надо быть, что он-с.
Настасья Петровна. Вынеси, заступница!
Андрей. Пожалуйте сюда. (Провожает ее в дверь налево.) Там коридором пройдете.
Идет в переднюю, навстречу ему выходит Гаврила Пантелеич.
ЯВЛЕНИЕ ПЯТОЕ
Андрей и Гаврила Пантелеич.
Андрей. Пожалуйте, батюшка, пожалуйте!
Гаврила Пантелеич. Да, вот задумал побывать в Москву, поглядеть, как вы тут.
Андрей. Мы, слава богу-с! (Подвигая кресло). Милости прошу, пожалуйте-с! Чайку не прикажете ли?
Гаврила Пантелеич. Присесть присяду, а чаю не надо. (Садится). А я вот, брат, призадумываться стал.
Андрей. Что же такое, насчет чего-с?
Гаврила Пантелеич. Хворость, брат, одолевает. Да и дух не тот, не прежний. Зачем? для чего? Думаю: суета сует все это! Хочу, брат, о душе подумать, а то пристигнет час воли господней – и покаяться путем не успеешь.
Андрей. С чего же такие мрачности у вас в голове-с?
Гаврила Пантелеич. Да веселиться-то мне нечего. Коли сил нет, так без помощника плохо.
Андрей. А я то-с?
Гаврила Пантелеич. На приказчиков какая уж надежда! Воровать друг перед другом взапуски – вот на это их взять!
Андрей. Да я-то на что же-с?
Гаврила Пантелеич. Ну, где уж тебе? Нет, не туда дело поехало!
Андрей. Почему же так? Я при деле быть могу.
Гаврила Пантелеич. Ты-то пожалуй, да прынцесса-то твоя – не низко ли ей покажется?
Андрей. Это дело до нее не касающее.
Гаврила Пантелеич. Ну, как, братец! Она, к примеру, такое пирожное, сидит и на фортепьяне играет, а ты из красильни, как шут какой, в кубовой краске в залу-то ввалился! Так одно к другому не подходит.
Андрей. Ничего-с! Коли им не угодно, я один уеду; а они могут в Москве остаться.
Гаврила Пантелеич. В конторе беспорядки, книги позапущены, приказчиков поразогнал, получения плохи!
Андрей. Это уж на что хуже-с!
Гаврила Пантелеич. Пока ты наблюдал, так дело шло в лучшем виде, а теперь не скоро и распутаешь. До того дошло, что хоть прикончить фабрику-то, так в ту ж пору.
Андрей. Нет, как можно-с, дело миллионное! Для вас все суета, а я – человек молодой, я жить хочу.
Гаврила Пантелеич. Убытков боюсь. Фабрика – такая машина, что коли она в порядке, так барыш, а коли порядку нет, так она года в два все твое состояние съест. Так вот я затем в Москву-то поговорить с тобой. Приходи вниз завтра пораньше, потолкуем, на чем-нибудь надо решить. Я думаю здесь Москве пожить: захвораешь, так дохтура близко; помолиться когда, так святыни много.
Андрей. Милости просим: я низ отделал, там для вас всякое спокойствие будет.
Гаврила Пантелеич. Уж видел, что отделал – швыряй деньги-то! (Заметя портреты). Эге! вот ты их куда разжаловал, стариков-то!
Андрей. Я хотел их туда вниз-с…
Гаврила Пантелеич. Ну да, подальше куда-нибудь, чтоб с глаз долой: на чердак или в сарай их, чтоб не зазорно было, что у нас, мол, деды – не князья, не бояре…
Андрей. Нет-с, не потому-с…
Гаврила Пантелеич. А кто, Андрей, нам с тобой деньги-то дал? откуда все эти шелки да бархаты, и кто нам эти палаты выстроил?
Андрей. Все это я понимаю-с…
Гаврила Пантелеич. А каково было наживать-то ему? Ведь он в лапотках в Москву-то пришел, на себе воду возил, недоедал, недосыпал, и под дождем, и на морозе…
Андрей. Все это при нем и останется-с.
Гаврила Пантелеич. Коли ты труды его ни во что ставишь, так хоть за ум-то почти! Ума-то в этой голове было не то, что у нас с тобой!
Андрей. Да я за все его почитаю и уважаю-с.
Гаврила Пантелеич. Поглядывай на него почаще, так сам умней будешь. (Строго). Подай мне их, я им место найду!
Андрей. Извольте-с. Я давно Прохору говорю, чтоб он их вниз снес. Вы напрасно в сердце приходить изволите.
Гаврила Пантелеич. Не напрасно! Погляди на себя хорошенько, то ли ты делаешь-то? Ты, может, думаешь, что родители-то – звери, что они к детям все с сердцем да с грозой; так нет, брат, и тоскуют по вас иногда, бывает, что и до слез… (Утирает глаза и, махнув рукой, идет к двери).
Андрей (останавливая отца). Позвольте-с! Что же так со слезами уходить, будто я вас обидел? Ведь я ваш сын-то; нужды нет, что я хожу во фраке, а и во мне тоже этой дикости довольно, достаточно. Вы меня за самое сердце задели, а я – русский человек: в таком разе могу все, что для меня дорогого, сейчас пополам да надвое. Скажите одно ласковое слово, так все брошу, и не то что конторщиком или машинистом – кочегаром у вас на фабрике буду.
Гаврила Пантелеич. Ну, ну, бог с тобой! Родня мы, родня, вижу.
Андрей. Крутое сердце у меня, тятенька.
Гаврила Пантелеич. Да вижу, вижу…
Андрей. Но и не дурак притом…
Гаврила Пантелеич. Заходи завтра утром, столкуемся. (Уходит).
ЯВЛЕНИЕ ШЕСТОЕ
Андрей, потом Прохор.
Андрей (берется за голову). В самом деле, на дедушку-то посматривать: не поумнею ли? Нет, конечно, надо приставать куда-нибудь, к одному берегу. Барином мне не быть, так хоть купцом-то остаться порядочным. Довольно разыгрывал дурака; пора за ум взяться. Вот когда думать-то моей глупой голове, да думать так, чтоб лоб трещал; а что обдумаю – хорошо ли, дурно ли, – так уж завинтить накрепко. Прохор!
Входит Прохор.
Не пущай ко мне никого.
Прохор. Слушаю-с.
Андрей. Ни одного человека. (Уходит в дверь налево).
Входит Елена Васильевна.
ЯВЛЕНИЕ СЕДЬМОЕ
Елена и Прохор.
Елена. Кто был здесь?
Прохор. Гаврила Пантелеич и Настасья Петровна приехали с фабрики, так приходили к Андрею Гаврилычу.
Елена. А где он, Андрей Гаврилыч?
Прохор. У себя в кабинете. Не приказали беспокоить: делом заняты.
Елена. Ко мне, кроме Агишина, никого не принимать…
Прохор. Слушаю-с. (Уходит).
Нина Александровна входит.
ЯВЛЕНИЕ ВОСЬМОЕ
Елена, Нина Александровна, потом Прохор.
Елена. Мама, что ты такая кислая?
Нина Александровна. Я совсем умираю от мигреней; да и ты сегодня что-то не в духе.
Елена. Мне скучно, мне тяжело, мне надоела моя жизнь!
Нина Александровна. Ах, Лена, как я страдаю за тебя! Ты начинаешь раскаиваться? Это ужасно. Я предчувствовала, что между вами ничего не будет общего; ты до сих пор нисколько, кажется, не сошлась с ним.
Елена. Да, он мне чужой, совершенно чужой. Я замечаю, что он гораздо лучше, серьезнее, умнее, чем я прежде о нем думала; в нем есть решительность, отвага. Я его уважаю и даже нельзя сказать, чтобы я была к нему совсем равнодушна; какое-то довольно теплое, как бы родственное чувство есть к нему.
Нина Александровна. Что ж тебе еще?
Елена. Но, мама, в нем нет этого «чего-то», что нравится женщинам, что их покоряет. Такой недостаток уничтожает все в мужчине. Мне иногда очень жаль его, особенно когда я вижу его отчаяние; но чтоб оказать ему ничтожную ласку, мне надо сделать над собой большое насилие.
Нина Александровна. Ты его уважаешь этого, кажется, довольно бы…
Елена. Для меня мало.
Нина Александровна. Но чем же все это кончится?
Елена. Не знаю; но, кроме того, есть еще помеха… Мама, я тебя обманывать не стану: сегодня или очень скоро должна решиться моя участь. Может быть, я поступлю дурно, но не проклинай меня, а прости и пожалей…
Нина Александровна (вслух). Лена, боже мой! Дитя мое, что у тебя в голове?..
Входит Прохор.
Прохор. Господин Агишин.
Елена. Просить.
Прохор уходит.
Ничего, ничего, мама; это я так, я сильно выразилась. Иди, приляг, успокойся! Мы после поговорим.
Нина Александровна. Ну, хорошо; ну, бог с тобой! Я знаю, что ты меня пожалеешь. (Целует дочь и уходит).
Входит Агишин.
ЯВЛЕНИЕ ДЕВЯТОЕ
Елена и Агишин.
Агишин. Ваше здоровье?
Елена. Как всегда.
Агишин. Пощадите, Елена Васильевна, половина моих приятелей готовы в сумасшедший дом! Только и речей, только и вопросов, что о вас.
Елена. Я не очень малодушна, меня это не радует нисколько. Напротив, я страдаю, очень страдаю.
Агишин. Что с вами? это меня пугает.
Елена. Я сгоряча, не одумавшись, сделала самый важный шаг в жизни, я поторопилась выйти замуж. С первого же дня замужества я почувствовала раскаяние: я сделала дурное дело.
Агишин. Мне кажется, вы просто хандрить начинаете.
Елена. Я чувствовала и чувствую раскаяние, только я стараюсь заглушить его в себе – но не в силах! Когда я кинулась в эту жизнь, я увидала, что задача, которую я взяла на себя, мне невыносима, что я не та, какой я себя представляла, что я лучше! А уж дурное дело сделано, и его уж не воротишь.
Агишин. Вам надо отдохнуть, вам надо отдохнуть! Успокойтесь немного, а потом… скоро мы с вами за границу, под другое небо! Вернетесь вы оттуда веселая и бодрая…
Елена. Но я притворяться не могу и не стану.
Агишин. Посмотрите на других женщин: как легко они…
Елена. Не говорите мне, не говорите мне о других женщинах! я не хочу их ни судить, ни брать с них примера. Я чувствую, чувствую всем моим существом, что могу принадлежать только одному, иначе… иначе гадко, отвратительно! Мое нравственное чувство возмущается при одной только мысли…
Агишин. Все нравственность, все еще идеалы!..
Елена. Нет, какое идеалы? это просто отвращение! Я не знаю, какое это чувство: нравственное или физическое; но знаю, что без этого чувства человек не человек.
Агишин. Или вы существо особенное, или я совсем не понимаю женщин! По-моему, что за любовь, что за страсть без интриги, без проступка!
Елена. Проступок уже сделан, да не проступок, а преступление. Разве не преступление то, что я сделала с Андреем? Я умышленно обманула его, любя другого, и для другого я сделалась его женой, хотя по имени только; но ведь это имя – чужое, и состояние, которым я пользуюсь, – чужое! Ведь это воровство!
Агишин. Но чего же вы хотите?
Елена. Чего я хочу? Я скажу всем, и скажу решительно: я хочу открыто разойтись с мужем.
Агишин. Что вы, что вы! Ведь это позор!
Елена. Да, позор! Я хочу, чтоб все знали, что я такое! Я хочу перенести должное, заслуженное, и затем жить, как сердце хочет. Позором, одним позором только могу я теперь частию искупить мое преступление и добыть вновь свободу, которой я лишилась.
Агишин. Но… но… я не понимаю, что же делать?
Елена. Очень просто! ну, хотя бы так: завтра, послезавтра мы с вами вдвоем за границу!
Агишин. Гм… да… И это у вас решено?
Елена. Да, решено! Что же? Вы поражены, вы, кажется, просто испуганы? Или мне только кажется так?
Агишин. Нет, нет, а только такой шаг!
Елена. Да какой же еще шаг? Всякий другой хуже, безнравственнее!
Агишин. Нужно приготовиться, нужно обдумать: последствия слишком серьезны.
Елена (с гневом). Так вот что! Вы не готовы, вам нужно еще обдумать!
Агишин. Не за себя! Боже мой, поймите, за вас! Такие вещи под минутной вспышкой не делаются, тут нужно все…
Елена. Минутная вспышка! Чувство такое созревшее и сильное, что я не подорожила ничем, пошла на преступление, – и вы осмелились назвать его минутной вспышкой!
Агишин. Извините, простите! Нет, вот что! За себя я на все, на все готов, умереть на плахе готов за вас; но, любя вас, я дорожу вами и трепещу за каждый ваш шаг; я думаю над каждым вашим движением! Я хочу видеть самое отдаленное будущее, знать самые крайние последствия.
Елена. Довольно, довольно!.. Я верю вам; да, я вижу теперь, что и мне нужно подумать. (Отворачивается в сторону).
Входит Андрей.
