Народное творчество
Заветные русские сказки

Лутонюшка

Жил-был старик со старухой; был у них сынок Лутоня. Вот однажды старик с Лутонею занялись чем-то на дворе, а старуха была в избе. Стала она снимать с гряд полено, уронила его на загнетку и тут превеликим голосом закричала и завопила.

Вот старик услыхал крик, прибежал поспешно в избу и спрашивает старуху: о чем она кричит? Старуха сквозь слез стала говорить ему:

– Да вот если бы мы женили своего Лутонюшку, да если бы у него был сыночек, да если бы он тут сидел на загнетке – я бы его ведь ушибла поленом-то!

Ну, и старик начал вместе с нею кричать о том, говоря:

– И то ведь, старуха! Ты ушибла бы его!..

Кричат оба что ни есть мочи!

Вот бежит со двора Лутоня и спрашивает:

– О чем вы кричите?

Они сказали о чем:

– Если бы мы тебя женили, да был бы у тебя сынок, и если б он давеча сидел вот здесь, старуха убила бы его поленом: оно упало прямо сюда, да таково резко!

– Ну, – сказал Лутоня, – исполать вам!

Потом взял свою шапку в охапку и говорит:

– Прощайте! Если я найду кого глупее вас, то приду к вам опять, а не найду – и не ждите меня! – и ушел.

Шел, шел и видит: мужики на избу тащат корову.

– Зачем вы тащите корову? – спросил Лутоня.

Они сказали ему:

– Да вот видишь, сколько выросло там травы-то!

– Ах, дураки набитые! – сказал Лутоня, взял залез на избу, сорвал траву и бросил корове.

Мужики ужасно тому удивились и стали просить Лутоню, чтобы он у них пожил да поучил их.

– Нет, – сказал Лутоня, – у меня таких дураков еще много по белу свету! – и пошел дальше.

Вот в одном селе увидал он толпу мужиков у избы: привязали они в воротах хомут и палками вгоняют в этот хомут лошадь, умаяли ее до полусмерти.

– Что вы делаете? – спросил Лутоня.

– Да вот, батюшка, хотим запрячь лошадку.

– Ах вы, дураки набитые! Пустите-ка, я вам сделаю.

Взял и надел хомут на лошадь. И эти мужики с дива дались ему, стали останавливать его и усердно просить, чтоб остался он у них хоть на недельку. Нет, Лутоня пошел дальше.

Шел, шел, устал и зашел на постоялый двор. Тут увидал он: хозяйка-старушка сварила саламату, поставила на стол своим ребятам, а сама то и дело ходит с ложкою в погреб за сметаной.

– Зачем ты, старушка, понапрасну топчешь лапти? – сказал Лутоня.

– Как зачем, – возразила старуха охриплым голосом, – ты видишь, батюшка, саламата-то на столе, а сметана-то в погребе.

– Да ты бы, старушка, взяла и принесла сюда сметану-то; у тебя дело пошло бы по масличку!

– И то, родимый!

Принесла в избу сметану, посадила с собою Лутоню. Лутоня наелся донельзя, залез на полатки и уснул. Когда он проснется, тогда и сказка моя дале начнется, а теперь пока вся.

Мена

Чистил мужик навоз и нашел овсяное зерно; приходит к жене, у жены изба топится. Он говорит:

– Ну-ка ты, хозяйка, поворачивайся, загребай-ка ты жар, сыпь это зерно в печь; выгреби из печи, истолки его и смели, киселю навари, отлей в блюдо; вот я и пойду к царю, понесу блюдо киселю; ну, хозяйка, не пожалует ли нас царь чем-нибудь?

Вот он и пришел к царю, принес блюдо киселю; царь его пожаловал золотой тетеркой. Пошел от царя домой; идет полем; берегут табун коней. Пастух его спрашивает:

– Мужичок, где ты был?

– Ходил к царю, носил блюдо киселю.

– Чем тебя царь пожаловал?

– Золотой тетеркою.

– Променяй нам тетерку на коня.

Ну, променял, сел на коня и поехал.

Вот он едет; берегут стадо коров. Пастух говорит:

– Где ты, мужичок, был?

– Ходил к царю, носил блюдо киселю.

– Чем тебя царь пожаловал?

– Золотою тетеркою.

– Где у тебя тетерка?

– Я ее променял на коня.

– Променяй нам коня на корову.

Променял, ведет корову за рога; берегут стадо овец. Пастух говорит:

– Мужичок, где ты был?

– Ходил к царю, носил блюдо киселю.

– Чем тебя царь пожаловал?

– Золотою тетеркою.

– Где золотая тетерка?

– Променял на коня.

– Где конь?

– Променял на коровку.

– Променяй нам коровку на овечку.

Променял, гонит овцу; берегут стадо свиней. Пастух говорит:

– Где ты, мужичок, был?

– Ходил к царю, носил блюдо киселю.

– Чем тебя царь пожаловал?

– Золотою тетеркою.

– Где золотая тетерка?

– Променял на коня.

– Где конь?

– Променял на коровку.

– Где коровка?

– Променял на овечку.

– Променяй нам овечку на свинью.

Променял, гонит свинью; берегут стадо гусей. Пастух спрашивает:

– Где ты, мужичок, был?

– Ходил к царю, носил блюдо киселю.

– Чем тебя царь пожаловал?

– Золотою тетеркою.

– Где у тебя золотая тетерка?

– Я променял на коня.

– Где конь?

– Я променял на коровку.

– Где коровка?

– Я променял на овечку.

– Где овечка?

– Я променял на свинью.

– Променяй нам свинью на гуська.

Променял, несет гуська; берегут уток. Пастух говорит:

– Мужичок, где ты был?

– Ходил к царю, носил блюдо киселю.

– Чем тебя царь пожаловал?

– Золотою тетеркою.

– Где золотая тетерка?

– Я променял на коня.

– Где конь?

– Я променял на коровку.

– Где коровка?

– Я променял на овечку.

– Где овечка?

– Я променял на свинью.

– Где свинья?

– Я променял на гуська.

– Променяй нам гуська на уточку.

Променял, несет утку; ребята играют в клюшки.

– Где ты, мужичок, был?

– Ходил к царю, носил блюдо киселю.

– Чем тебя царь пожаловал?

– Золотою тетеркою.

– Где золотая тетерка?

– Я променял на коня.

– Где конь?

– Я променял на коровку.

– Где коровка?

– Я променял на овечку.

– Где овечка?

– Я променял на свинью.

– Где свинья?

– Я променял на гуська.

– Где гусек?

– Я променял на утку.

– Променяй нам утку на клюшку.

Променял, идет; пришел домой, клюшку поставил у ворот, а сам пошел в избу. Жена стала спрашивать; он рассказал все до клюшки.

– Где клюшка?

– У ворот.

Она пошла, взяла клюшку да клюшкой-то возила-возила его:

– Не меняй, не меняй, старый черт! Ты хоть бы утку принес домой!

Хорошо, да худо

Повстречались два мужика.

– Здорово, брат!

– Здорово!

– Откуда ты?

– Из Ростова.

– Не слыхал ли что нового?

– Не слыхал.

– Говорят, ростовскую мельницу сорвало?

– Нет; мельница стоит, жернова по воде плавают, на них собака сидит, хвост согнувши, – повизгивает да муку полизывает...

– А был на ростовской ярманке?

– Был.

– Велика?

– Не мерил.

– Сильна?

– Не боролся.

– Что ж там почем?

– Деньги по мешкам, табак по рожкам, пряники по лавкам, калачи по санкам.

– А ростовского медведя видел?

– Видел.

– Каков?

– Серый!

– Не бредь! Это волк.

– У нас волк по лесу побегивает, ушми подергивает!

– Это заяц!

– Черта ты знаешь! Это трус!

– У нас то трус, что на дубу сидит да покаркивает.

– Это ворона!

– Чтоб тебя лихорадка по животу порола!

– Афонька! Где был-побывал, как от меня бежал?

– В вашей, сударь, деревне – у мужика под овином лежал.

– Ну, а кабы овин-то вспыхнул?

– Я б его прочь отпи́хнул.

– А кабы овин-то загорелся?

– Я бы, сударь, погрелся.

– Стало, ты мою деревню знаешь?

– Знаю, сударь.

– Что, богаты мои мужички?

– Богаты, сударь! У семи дворов один топор, да и тот без топорища.

– Что ж они с ним делают?

– Да в лес ездят, дрова рубят; один-то дрова рубит, а шестеро в кулак трубят.

– Хорош ли хлеб у нас?

– Хорош, сударь! Сноп от снопа – будет целая верста, копна от копны – день езды.

– Где ж его склали?

– На вашем дворе, на печном столбе.

– Хорошее это дело!

– Хорошо, да не очень: ваши борзые разыгрались, столб упал – хлеб в лохань попал.

– Неужто весь пропал?

– Нет, сударь! Солоду нарастили да пива наварили.

– А много вышло?

– Много! В ложке растирали, в ковше разводили, семьдесят семь бочек накатили.

– Да пьяно ли пиво?

– Вам, сударь, ковшом поднести да четвертным поленом сверху оплести, так и со двора не свести.

– Что ж ты делал, чем промышлял?

– Горохом торговал.

– Хорошо твое дело!

– Нет, сударь, хорошо, да не так.

– А как?

– Шел я мимо попова двора, выскочили собаки, я бежать – и рассыпал горох. Горох раскатился и редок уродился.

– Худо же твое дело!

– Худо, да не так!

– А как?

– Хоть редок, да стручист.

– Хорошо же твое дело!

– Хорошо, да не так.

– А как?

– Повадилась по горох попова свинья, все изрыла-перепортила.

– Худо же, Афонька, твое дело!

– Нет, сударь, худо, да не так.

– А как?

– Я свинью-то убил, ветчины насолил.

– Эй, Афонька!

– Чего извольте?

– С чем ты обоз пригнал?

– Два воза сена, сударь, да воз лошадей.

– А коня моего поил?

– Поил.

– Да что же у него губа-то суха?

– Да прорубь, сударь, высока.

– Ты б ее подрубил.

– И так коню четыре ноги отрубил.

– Ах, дурак, ты мне лошадь извел!

– Нет, я ее на Волынский двор к собакам свел.

– Ты, никак, недослышишь?

– И так коня не сыщешь.

– Жену мою видел?

– Видел.

– Что ж, хороша?

– Как сука пестра.

– Как?

– Словно яблочко наливное.

Жил-был барин в городе; приехал к нему из деревни староста.

– Это ты, Василий Петров? – спрашивает барин.

– Я, батюшка-барин!

– Не привез ли ты от матушки письма?

– Письмеца нет, только одна грамотка.

– Что же в ней прописано?

– Да, вишь, прогневили господа бога, ваш перочинный ножичек изломали.

– Как же вы его изломали?

– С вашего иноходца кожу снимали; ножичек-то мал, я его и сломал.

– Да разве мой конь помер?

– Нет, подох.

– Как же он издох?

– Не он наперед подох, а ваша матушка, батюшка-барин!

– Ужли и матушка померла?

– Да как у Фомки овин горел, она в те́ поры сидела в каменном дому в верхнем этажу, а форточка по́ла была: искорка ей на ногу скакнула, барыня упала, да ногу-то и свихнула.

– А ты, дурак, чего не поддержал?

– Батюшка-барин! Она хлебом-солью откормлена. В кое место падет, меня убьет!

– Ты бы таковской и был! Отчего ж у Фомки овин загорелся?

– Не он наперед загорелся, а ваша новая конюшня.

– Что от нее осталося?

– Три столба воротных да с вороного коня подуздочек.

– Как же она загорелася?

– Да не она, батюшка-барин, загорелася, а ваша новая мельница.

– Как, и новая мельница сгорела?

– Да, батюшка-барин, сгорела! Прогневили мы господа бога.

– Что ж от нее осталось?

– Вода да камень остались: камень-то на́четверо разорвало, а все уцелел; да в дымном окошке кошка сидела, так у ней глаза лопнули, а сама как есть живая!

– Как же новая мельница загорелася?

– Не она, батюшка-барин, наперед загорелась, а ваша кладовая.

– Как – и кладовая?

– Да сгорела, батюшка-барин! Прогневили мы господа бога.

– Что ж от нее осталось?

– Четырнадцать бутылок осталось; я у всех горлышки пообломал да отведывал; в иной кисло, в иной горько, а в иной и пить нельзя.

– Ты, дурак, пьян!

– Батюшка-барин! Ведь немножко отведал.

– Ты старостой называешься, а собрал ли с крестьян деньги?

– Собрал, батюшка-барин, собрал.

– С кого сколько?

– С Фомки грош, с Еремки грош, а с Варфоломейка одна копейка.

– А что ж с него мало?

– Он вдовый, половину тягла платит.

– Где же деньги?

– Да шел я, батюшка-барин, по улице; стоит новый кабак, я на грош выпил да трехкопеечным калачиком закусил.

– Ты, дурак, пропил!

– Нет, батюшка, и пропил и проел.

– А собрал ли с крестьян муку?

– Собрал, собрал, батюшка-барин!

– Куда ж ты ее девал?

– Вам да свиньям пятьдесят четвертей; черному псу да твоему родимому отцу сорок четвертей; суке Галяме да матери Ульяне тридцать четвертей; уткам да курам, сестрам твоим дурам двадцать четвертей.

– Что ты, дурак, ругаешься?

– Батюшка-барин, пословица така!

– Был ли ты на рынке?

– Был, батюшка-барин, был.

– Велик ли торг?

– Я с ним не мерился.

– Силен ли он?

– Я с ним не боролся.

– Почем там мука?

– По кулям да по мешкам.

– Ты, говорят, Фомку женил?

– Женил, батюшка-барин, женил.

– А богата невеста?

– Богата, батюшка-барин, дюже богата!

– Что богатства?

– Чепчик с клиньем, да колпак с рукавами, чугунна коробка, железный замок.

– Богата, богата! А из божества что у ней есть?

– Картина в лицах, друга́ в тряпицах...

Не любо – не слушай

У одного мужика много было гороху насеяно. Повадились журавли летать, горох клевать.

«Постой, – вздумал мужик, – я вам переломаю ноги!»

Купил ведро вина, вылил в корыто, намешал туда меду; корыто поставил на телегу и поехал в поле. Приехал к своей полосе, выставил корыто с вином да с медом наземь, а сам отошел подальше и лег отдохнуть.

Вот прилетели журавли, поклевали гороху, увидали вино и так натюкались, что тут же попадали. Мужик – не промах, сейчас прибежал и давай им веревками ноги вязать. Опутал веревками, прицепил за телегу и поехал домой.

Дорогой-то порастрясло журавлей; протрезвились они, очувствовались; стали крыльями похлопывать, поднялись, полетели и понесли с собою и мужика, и телегу, и лошадь. Высоко! Мужик взял нож, обрезал веревки и упал прямо в болото.

Целые сутки в тине сидел, едва оттуда выбрался. Воротился домой – жена родила, надо за попом ехать, ребенка крестить.

– Нет, – говорит, – не поеду за попом!

– Отчего так?

– Журавлей боюсь! Опять понесут по поднебесью; пожалуй, с телеги сорвусь, до смерти ушибусь!

– Не бойсь! Мы тебя к телеге канатом прикрутим.

Вот хорошо, положили его в телегу, обвязали канатом, лошадь поворотили на дорогу; стегнули раз, другой – она и поплелась рысцою. За деревней-то был колодец, а лошадь-то была не поена; вздумалось ей напиться, свернула с дороги в сторону и прямо к колодцу; а колодец был без сруба, а упряжь-то без шлеи, и узда без повода, а хомут большой, просторный; лошадь наклонилась к воде, а хомут через голову и съехал долой. Вот лошадь напилась и пошла назад, а мужик с телегою остался у колодца.

На ту пору выгнали охотники из лесу медведя; медведь бросился со всех ног, набежал на телегу, хотел перескочить, прыгнул – да прямо в хомут и попал! Видит, что беда на носу, и пошел валять что есть силы с телегою.

– Батюшки, помогите! – кричит мужик.

От того крику медведь еще пуще напугался; пошел таскать по кочкам, по яругам, по болотам. Прибежал на пчельник, полез на дерево и телегу за собой потащил – захотелось, видно, медку попробовать. Влез на самую верхушку, а телега вниз тянет: бедный медведь и сам не рад, ни взад, ни вперед!

Немного спустя времени пришел хозяин, увидал медведя.

– Ага, – говорит, – попался! Вишь, ты какой бездельник, Мишка: не просто за медом пришел, на телеге приехал!

Схватил топор и ну рубить дерево под самый корень. Дерево повалилось наземь, разбило телегу и задавило совсем мужика; а медведь выскочил из хомута да бежать: только унеси бог ноги!

Вот каковы журавли!

Пустил мужик петуха в подвал; петух там нашел горошинку и стал кур скликать. Мужик услыхал про находку, вынул петуха, а горошинку полил водою.

Вот она и начала расти; росла, росла – выросла до полу. Мужик пол прорубил, горошинка опять начала расти; росла, росла – доросла до́ потолка.

Мужик потолок прорубил, горошинка опять росла, росла – доросла до крыши.

Мужик и крышу разобрал, стала горошинка еще выше расти; росла, росла – доросла до небушка.

Вот мужик и говорит жене:

– Жена, а жена! Полезу я на небушко, посмотрю, что там деется? Кажись, там и сахару и меду – всего вдоволь!

– Полезай, коли хочешь.

Мужик полез на небушко, лез, лез, насилу влез. Входит в хоромы: везде такое загляденье, что он чуть было глаз не проглядел! Середи хором стоит печка, в печке и гусятины, и поросятины, и пирогов – видимо-невидимо! Одно слово сказать – чего только душа хочет, все есть! Сторожит ту печку коза о семи глазах. Мужик догадался, что надобно делать, и стал про себя приговаривать:

– Засни, глазок, засни, глазок!

Один глаз у козы заснул. Мужик стал приговаривать погромче:

– Засни, другой, засни, другой!

И другой глаз заснул.

Таким побытом все шесть глаз у козы заснули; а седьмого глаза, который был у козы на спине, мужик не приметил и не заговорил.

Недолго он думал, полез в печку, напился, наелся, насахарился; вылез оттуда и лег на лавочку отдохнуть.

Пришел хозяин, а коза про все ему и рассказала: вишь, она все-то видела седьмым глазком. Хозяин осердился, кликнул своих слуг, и прогнали мужика взашей.

Побрел он к тому самому месту, где была горошинка: глянул – нет горошинки. Что будешь делать? Начал собирать паутину, что летает летом по воздуху; собрал паутину и свил веревочку; зацепил эту веревочку за край неба и стал спускаться. Спускался, спускался, хвать – веревочка вся, и до земли еще далеко-далеко; он перекрестился – и бух!

Летел, летел и упал в болото.

Долго ли, коротко ли сидел он в болоте (а сидел он в болоте по самую шею), только вздумалось утке на его голове гнездо свить; свила гнездо и положила яйца.

Мужик ухитрился, подкараулил утку и поймал ее за хвост. Утка билась, билась и вытащила-таки мужика из болота.

Он взял и утку и яйца, принес домой и рассказал про все жене.

 
Не то чудо из чудес,
Что мужик упал с небес;
А то чудо из чудес,
Как он туда залез!
 

Как у нас на селе заспорил Лука с Петром, сомутилася вода с песком, у невестки с золовками был бой большой; на том на бою кашу-горюху поранили, киселя-горюна во полон полонили, репу с морковью подкопом взяли, капусту под меч приклонили. А я на бой не поспел, на лавочке просидел.

В то время жили мы шесть братьев – все Агафоны, батюшка был Тарас, а матушка – не помню, как звалась; да что до названья? Пусть будет Маланья. Я-то родом был меньшой, да разумом большой.

Вот поехали люди землю пахать, а мы, шесть братьев, руками махать. Люди-то думают: мы пашем да на лошадей руками машем, а мы промеж себя управляемся. А батюшка навязал на кнут зерно гречихи, махнул раз-другой и забросил далеко.

Уродилась у нас гречиха предобрая. Люди вышли в поле жать, а мы в бороздах лежать; до обеда пролежали, после обеда проспали и наставили много хлеба: скирда от скирды, как от Казани до Москвы. Стали молотить – вышла целая горсть гречихи.

На другой год батюшка спрашивает:

– Сынки мои возлюбленные, где нам нынче гречиху сеять?

Я – брат меньшой, да разумом большой, говорю батюшке:

– Посеем на печке, потому что земля та порожняя; все равно круглый год гуляет!

Посеяли на печке, а изба у нас была большая: на первом венце порог, на другом потолок, окна и двери буравом наверчены. Хоть сидеть в избе нельзя, да глядеть гожа.

Батюшка был тогда больно заботлив, рано утром вставал – чуть заря занимается, и все на улицу глазел. Мороз-то и заберись к нам в окно да на печку; вся гречиха позябла. Вот шесть братьев стали горевать, как гречиху с печи собирать? А я – родом хоть меньшой, да разумом большой.

– Надобно, – говорю, – гречиху скосить, в омет свозить.

– Где же нам омет метать?

– Как где? На печном столбе: место порожнее.

Сметали большой омет.

Была у нас в дому кошка лыса: почуй она, что в гречихе крыса, бросилась ловить и прямо-таки о печной столб лбом пришлась; омет упал да в лохань попал. Шесть братьев горевать, как из лохани омет убирать? На ту пору пришла кобыла сера, омет из лохани съела; стала вон из избы бежать, да в дверях и завязла: таково-то с гречихи у ней брюхо расперло! Задние ноги в избе, а передние на улице. Зачала она скакать, избу по улице таскать; а мы сидим да глядим, что-то будет!

Вот как брюхо, у кобылы-то опало, я сейчас в гриву ей вцепился, верхом на нее ввалился и поехал в кабак. Выпил винца, разгулялся добрый молодец; попалось мне в глаза у целовальника ружье славное.

– Что, – спрашиваю, – заветное аль продажное?

– Продажное.

Ну, хоть полтину и заплатил, да ружье купил.

Поехал в дубовую рощу за дичью; гляжу: сидит тетерев на дубу. Я прицелился, а кремня-то нет! Коли в город за кремнем ехать – будет десять верст; далеко; пожалуй, птица улетит. Думаючи этак сам с собою, задел невзначай полушубком за дубовый сук; кобыла моя рванула с испугу да как треснет меня башкой о дерево – так искры из глаз и посыпались! Одна искра упала на полку, ружье выстрелило и убило тетерева; тетерев вниз упал да на зайца попал; а заяц сгоряча вскочил, да что про меня дичины набил!

Тут я обозом в Саратов отправился; торговал-продавал, на пятьсот рублев дичины сбывал. На те деньги я женился, взял себе славную хозяюшку: коли вдоль улицы пройдет, всю подолом заметет; малые ребятишки встречают, поленьями кидают. Не надо покупать ни дров, ни лучины; живу себе без кручины.

Уродился я ни мал, ни велик – всего-то с игольное ушко, не то с приворотную надолбу. Пошел я в лес, самое дремучее дерево рубить – крапиву. Раз тяпнул – дерево качается, в другой тяпнул – ничего не слышно, в третий тяпнул – выскочил кусок мне, добру молодцу, в лобок. Тут я, добрый молодец, трои сутки пролежал; никто меня не знал, не видал, только знала-видала меня рогатая скотина – таракан да жужелица.

Встал я, добрый молодец, отряхнулся, на все четыре стороны оглянулся, побрел по берегу, по берегу все не нашему. Стоит река – вся из молока, берега из киселя. Вот я, добрый молодец, киселя наелся, молока нахлебался... Пошел я по берегу, по берегу все не нашему; стоит церковь – из пирогов складена, оладьями повершена, блином накрыта. Вступил я на паперть, вижу двери – калачом двери заперты, кишкою бараньей задернуты. Тут я, добрый молодец, догадался, калач переломил да съел, кишку собакам отдал. Вошел я в церковь, в ней все не по-нашему: паникадило-то репяное, свечи морковные, образа пряничные. Выскочил поп, толоконный лоб, присел – я его и съел. Пошел я по берегу, по берегу все не нашему: ходит тут бык печеный, в боку нож точеный. Кому надо закусить, изволь резать да кроить.