Александр Куприянов
Гамбургский симпатяга. Живые стеклышки калейдоскопа
Глава 4
Снегом стать
Накинем газку и мы…
Сначала я записывал свои сны, считая их пророческими. Потом записывать перестал. Но сны продолжали сниться. Вот последний. Мой сын Андрей женится. Он, кстати, женат на одной и той же женщине дважды. Так получилось у них. Свадьбу (во сне) сыграли в виде спектакля-маскарада. Я исполнял роль предводителя морских кикимор. Морские бывают ли? Шутовской колпак с бубенцами на голове, обтягивающее трико в горошек, туфли с загнутыми носами, вместо волос водоросли. На следующее утро в огромном замке все примеряют новые наряды. Я мечусь из зала в зал, ищу свою обычную одежду – пиджак, брюки, рубашку. Но их нигде нет. Все шкафы завалены экзотическими мундирами солдат и королей, костюмами шутов и палачей. Я плачу от бессилия, черный грим течет по щекам. Ведь мне нужно срочно на утреннюю планерку в любимой газете. Выбегаю на улочку старинного города. Булыжная мостовая. Все смеются надо мной и крутят пальцами у виска. Фонарщик гасит фонари. Утро. Навстречу гонит проволочкой-крючком обруч по тротуару – помните? – мальчик с выгоревшей на солнце челкой. Его зовут Шурка. Он кричит мне:
– Чего ты плыгаешь, как чёлт? Ты же кикимола!
Шурка не выговаривает букву «эр».
– Иди и пелеоденься. Надень в конце концов блюки!
И все вроде бы понятно. Выбирай одежду по себе. Не примеряй чужого. Я в последнем спектакле карнавала, который называется жизнью. И я старая кикимола. Вышел на поклон к зрителям, а сейчас удаляюсь под стук собственных копыт. Незабвенный Садальский – он так выражался. Одним из моих любимых режиссеров всегда оставался Феллини. Навеяло его блистательными карнавалами. «Восемь с половиной» помните? Но обруч пацана! Я просыпаюсь и слышу, как обруч дребезжит под окнами моей коморки в старой Праге. Как раз за Карловым мостом. Почему-то я там живу… Или я все еще сплю?
Интернатовская кличка моего лирического героя – Купер. Она возникла на много лет раньше попытки написания стихов. Один мой оппонент – назовем его пока так дипломатично, пишет у себя на сайте, что не случайно Куприянов взял себе такой звучный псевдоним Купер. «Но до Фенимора Купера ему, как до луны!» – язвительно замечает оппонент. Как в воду смотрит. Помню, как на одной из книжных ярмарок Лепский кричал в микрофон: «Встреча с внуком Фенимора Купера!» Так он меня позиционировал. Свои первые книги я подписывал псевдонимом «Купер». Народ на внука Купера реагировал вяло. Когда я вернулся из командировки в Англию, друзья меня подначивали: «Ну, конечно! В Англии все сэры обязательно курят трубку! И ходят в шляпах…» Разумеется, я курил трубку, носил шляпу Михаила Федоровича и белое кашне. Привез из загранкомандировки коллекцию курительных трубок. Мало кто знал, что аборигены Нижнего Амура – нивхи, которых когда-то называли гиляками и среди которых я вырос, с детства курят китайские глиняные трубочки. У нас, в Иннокентьевке и в Маго, их называли носогрейками. Первый раз я бросил курить носогрейку в шестом, кажется, или в седьмом классе. Потом закурил на картошке в деревне Марусьино. Но уже сигареты. А в пабе ты куришь вишневый табак. Все женщины на тебя оглядываются с одобрением. Им не нравится дым «Беломорканала». А вот дым табака «Черри» многие просто обожают.
…Приснился суд над Лупейкиным. Его обвиняли, как и позже продюсера Вайнштейна, в харрасменте. Вереницей проходят его жертвы – бригадир овощеводческой бригады, ядреная и озорная; молодая учителка по химии в круглых очочках тонкой оправы; переводчица с японского языка в белом плаще. И даже инструктор райкома партии, статная и властная функционерша. Реальные лица. Он их всех отоварил. Как выражался сам Лупейкин. И теперь они настроены агрессивно и мстительно. Адольф, в своей неизменной куртке пилота и с белым кашне на шее, держится достойно. Он все отрицает. Потому как, что же за мужик, если он рассказывает подробности о своих любимых. Да еще публично, при стечении народа. В зале яблоку негде упасть. Нижним бельем тогда еще не трясли, как трясут сейчас на каналах и на сайтах. Существовал термин «аморальное поведение». На закрытом заседании партбюро тебя разбирали за аморальное поведение. Вот вам и вся передача «Пусть говорят». Я уверен, что Лупейкин по-настоящему любил всех, кто побывал в его тесной каютке и кто ходил там на стон. В первом ряду сидят присяжные. Среди них председатель нашего колхоза дядя Ваня Крутов и мой дед. Оба живые, оба в начищенных до блеска хромовых сапогах. Дед в белоснежной рубахе с воротничком апаш. Про деда мать всегда говорила: педант и аккуратист… Дед изображает из себя благородного офицера и задает острые вопросы. Почему он офицер – еще узнаете. К Лупейкину дед обращается на «вы»:
– Адольф, а какую выгоду вы сулили своим пассиям?
Все-таки дед был непростым человеком. «Пассия» – словечко замечательное. Тут тебе и любовница, и дама сердца, и предмет обожания. Почувствуйте, как говорится, разницу: сексуальная партнерша – и пассия. Проститутка и – прелестница. Харрасмент же вообще, по новым правилам, любое домогательство. В данном случае сексуальное. То, что раньше называлось заигрыванием. Правда, Харви Вайнштейну, одному из самых влиятельных кинопродюсеров Голливуда, обвинение в сексуальных домогательствах стоило недешево. Двадцать три года лишения свободы. Таков был вердикт американских присяжных. Более восьмидесяти актрис обвинили Вайнштейна в понуждении к сексу, а не просто в заигрываниях. Выслушав приговор, 69‐летний Харви зарыдал перед телекамерами. Зарыдаешь. К фильмам уже не вернуться… И к актрисам тоже. А ты не замай, старина Харви!
Лупейкину, конечно, столько не светит. Что он, старшина дебаркадера, мог сулить, например, инструктору райкома партии? Или переводчице с японского языка, которая пошла купаться наголяк, а когда выходила из Амура, Лупейкин ласково набросил ей на плечи заранее приготовленное махровое полотенце? Мы с Пыжиком видели картину ухаживания Лупейкина за приезжей дивой собственными глазами из кустов тальника. На суд, во сне, меня и вызвали как свидетеля. Переводчица здесь возникает потому, что она приехала с капитаном-пограничником расследовать факты местной фарцовки. В порт Маго заходили под погрузку дальневосточным лесом японские огромные корабли – мару. Они были великолепны, мару из Страны восходящего солнца. Черт бы их побрал! С ржавыми якорями, обветренными и просоленными, на скуле. Скула – самая верхняя часть носа корабля с дырой, куда стравливается цепь якоря. Здесь слово «дыра» заменить нечем. Якоря не стравливают в отверстие. Есть специальный термин «якорный клюз». Но его мало кто знает. Местные жители менялись с японскими моряками. Мы им давали красную икру, черный хлеб и сливочное масло. Они нам – баретки, кофточки-батники, трехцветные ручки, зажигалки и газовые косынки. Разумеется, сладкую жвачку-чуингам. И все бы ничего – власти закрывали глаза на товарообмен. До тех пор, пока мы, подростки-десятиклассники, не организовали группу, состоящую из боевых пятерок. Мы взяли под контроль все суда, приходящие на Рейд морской сплотки. Еще немного – и ОПГ. Организованная преступная группировка. Вот тогда-то и приехал в нашу деревню плешивый капитан, которого сопровождала переводчица в белом плаще. Она сама была то ли нанайка, то ли японка. Лупейкин повез их на пикник, на правый берег Амура. А меня с Хусаинкой взял в помощники. Лупейкин делал вид, что спасает нас от разоблачения. На самом деле он спасал сам себя. Нити организованной фарцовки тянулись на дебаркадер «Страна Советов». Идеологом фарцовки был Адольф Лупейкин. Но мы, конечно, его роль тщательно скрывали. Лупейкин, когда выдавал нам очередную порцию пустых баночек под икру, хищно подмигивал и говорил: «Мафия бессмертна! Но пасаран…» При чем здесь клич испанских борцов за свободу? Крестный отец нижнеамурской мафии Адольф Лупейкин. Все дело было в стеклянной таре, куда расфасовывалась икра. Литровые и полулитровые банки. Других у нас не водилось. Лупейкин придумал использовать баночки из-под детского питания. За полулитровую банку красной икры японские моряки давали водолазку, зажигалку и пару ручек. И за маленькую баночку икры (из-под протертого яблочного пюре) давали то же самое! Скоро мы подошли к идее торговать японским дефицитом. «Боевые пятерки» придумали мы с Пыжиком. Старшие в пятерках знали только нас двоих. Лупейкина знали только мы. И тут приехал лысоватый капитан и загадочная переводчица в белом плаще и с миндалевидными глазами. Лупейкин срочно организовал пикник. Армянский коньяк «Четыре звездочки» по-прежнему пах клопами. Ну, не станет же капитан-погранец и его помощница пить дешевую маласовку!
Во сне дед настойчиво расспрашивает меня:
– Шурик! А расскажи нам честно, как Лупейкин заманивал к себе на дебаркадер добропорядочных женщин? Обещал ли он им японские газовые косынки и кофточки-джерси?
Шурик… Ишь! Куда подбирается дедушка, красный партизан и заединщик анархиста Тряпицына.
На самом деле никакого суда не было. И дед давно помер, и дядя Ваня Крутов. А дело с фарцовкой благополучно замяли благодаря директору интерната Майеру. Роль самого Лупейкина, поджидающего голую переводчицу не берегу, тоже со счетов не сбросить. К тому же мы срочно, с подсказки, конечно, старших, организовали… оперативный отряд по борьбе с фарцовкой! Перерожденцы и оборотни. О чудовищной двойственности советского сознания еще предстоит вспомнить не раз. Да, так было. А на самом деле во снах меня продолжали тревожить вопросы, с которыми я сталкивался, взрослея. Где проходит граница между ложью и правдой? Нужно ли предупреждать дезертира о готовящейся на него облаве? Мама почему-то не предупредила. Может ли считаться врагом народа старик, случайно подпаливший стог колхозного сена? Отчим, сам сын раскулаченного мельника, напал на старика. Служил в разведке или мутил историю с лишением аккредитации? И сам себя описал в Википедии. Врем ведь сами себе и людям. На каждом шагу врем. В ответ я задаю во сне своему дедушке каверзный вопрос:
– Дедушка, а скажи честно… Твоя фамилия Ершов. А дядя Ваня Крутов говорит, что никакой ты не Ершов. Оффенбах… Или Оффенберг! Бывший царский офицер. А паспорт купил или украл по случаю.
Гул голосов в зале, как шелкап, – ветер, прилетающий из лимана на мыс Убиенного, возле гиляцкой деревни Вайда. Во сне я примеряю на себя роль Павлика Морозова. В десятом классе, в школьном спектакле, я сыграл обольстителя Паратова. Несколько девчонок-одноклассниц в финале плакали.
Так не доставайся же ты никому… Ба-бах!
Фамилию своего оппонента на сайте опускаю не потому, что боюсь его. Мой метод письма не предполагает сведения счетов. Мщение оставим фейсбуку. Просто фамилия до того «говорящая», что, кажется, такой просто не бывает! Оторопь берет и скулы сводит, так хочется назвать его по фамилии. Тогда и объяснять ничего не надо. Но нельзя… Есть правило не использовать подлинную фамилию героя в качестве его отрицательной характеристики. Так вот, оппонент, чувствуя все-таки родовой подвох, где-то обмолвился, что на самом-то деле его такая неуклюжая на слух, словно обрубленная, фамилия имеет чуть ли не польско-шляхетские корни… Еще польска не сгинела! Сразу Гоголь и вспомнится: «Выражается сильно русский народ! и если наградит кого словцом, то пойдет оно ему в род и потомство, утащит он его с собою и на службу, и в отставку, и в Петербург, и на край света. И как уж потом ни хитри и ни облагораживай свое прозвище, хоть заставь пишущих людишек выводить его за наемную плату от древнекняжеского рода, ничего не поможет: каркнет само за себя прозвище во все свое воронье горло и скажет ясно, откуда вылетела птица». Цитата из «Мертвых душ».
…Этимология моего прозвища не изучена. Исследователей не нашлось. Похоже, птица каркнула во все свое воронье горло. В детстве на улице меня звали Куприк, Кубрик и даже однажды Куба. Из всех пацанов в деревне только у меня одного был берет. Двоюродная сестра Лидия прислала в подарок из Хабаровска. Солдаты Фиделя Кастро, барбудос, на Кубе носили береты. Мы тогда, шестиклассники, работали на очистке леса от кустарника. Мне достался участок в виде островка между двумя дорогами. Вот тебе и Куба. Прозвище Купер возникло в интернате, в старших классах. Понятно, происходило оно частично от фамилии и, наверное, еще от того, что меня напечатали в районной газете. «Ты смотри, а Шурка у нас писатель – Фенимор Купер!» Майн Рида, Жюля Верна и Фенимора Купера тогда обожал каждый мальчишка. Мои первые книжки вышли под псевдонимом Купер. Позже друзья настоятельно рекомендовали печататься под собственной фамилией. Готовился к изданию кинороман «Истопник».
Про два страшных сталинских лагеря на БАМе, женский и мужской.
Происхождение прозвищ и кличек в русском языке заслуживает отдельного исследования. Понятна кличка Кузя. Она, бесхитростная, возникла от фамилии Кузьмин или Кузнецов. А вот если прозвище Печенье… Или Кефир. Кефир – рыхлый парень Витька с белым лицом. Вялый и какой-то жидкий. Печеньем звали дружка моего детства Женьку Розова. Он любил есть печенье и старался ни с кем из нас не делиться, выкрикнув заветную фразу: «Сорок один – ем один!» Если кто-то из нас не успевал выкрикнуть раньше: «Сорок семь – дели всем!» Точность кличек удивляет. Лупейкин Стон, матрос на барже, в габардиновых брюках, кожаной куртке на молнии и с белым кашне на шее. Деревенский донжуан, доводящий возлюбленных до стона. Коняга по кличке Кормилица. Мосластая и покорная кобыла с желтыми зубами. Тащит воз с сеном на гору. Девушка Полина из фильма «Стиляги» по прозвищу Польза… А погоняла у блатных? Самые известные – Япончик и Тайванчик. А еще Петрик, Шакро Молодой, Леша Солдат, Тимоха, Бульбаш… А как выразительны позывные бойцов нацбатальонов на Украине: Дохлый, Димедрол, Хрипа, Зверюга, Видос… Пишу не «в Украине», а «на Украине». Посмотрите издание «Грамматическая правильность русской речи», Москва, Наука, авторы Граудина, Ицкович, Катлинская. Тарас Шевченко: «Як умру, то поховайте… на Вкраини милой». А тут еще Бродский добавил керосинчика в огонек. 1991‐й год, «На независимость Украины». Подлинность и принадлежность текста доказаны литературоведами.
Пусть теперь в мазанке хором Гансы
С ляхами ставят вас на четыре кости, поганцы.
Как в петлю лезть, так сообща, сук выбирая в чаще,
А курицу из борща грызть в одиночку слаще?
Политкорректность в том случае обошла Бродского стороной. Неужели он знал, что все так и будет?
Ведь обещал же?!
Сорок один – ем один! На заседании «Пень-клуба» сразу договорились: ни слова про таблетки. Ни полслова про Украину. Иначе разругаемся, разбежимся по своим мазанкам и поумираем в гордом одиночестве.
Бочаров родился на Дальнем Востоке, но почему-то считается, что на Донбассе. Геннадия Николаевича Бочарова, последнего из могикан «Комсомолки», журналиста с мировым именем, друзья до сих пор зовут Геком. Можно сразу подумать, что Гек от имени Геннадий. Но дело, как мне представляется, тут в другом. У Аркадия Гайдара есть светлый рассказ про двух мальчишек, которых звали Чук и Гек. Фамилия у них Серегины. Рассказ «Чук и Гек» критики считают вершиной творчества Гайдара. Он пронизан любовью к детям и верой в светлое будущее. «Чук и Гек» – даже не рассказ, а сказка. Всегда быть честным, уметь говорить правду, даже самую горькую… Вот чему учит детей сказка Гайдара. Те, кто давал прозвище Бочарову, видели перекличку между творчеством Бочарова и Гайдара. Хотя один писал повести и рассказы, а другой репортажи и очерки. Даже трагические очерки Бочарова я смело назову светлыми. Вот поэтому он Гек. Одна из книг Бочарова называется «Закат солнца вручную». Представили, как можно закатить солнце вручную? Бочаров – отец одного из самых загадочных писателей новой России – Дмитрия Бакина. Бакин – тоже псевдоним.
…Очень обидные есть прозвища. У моего друга детства Женьки Розова было две клички – Печенье и Женя-жопик. За жадность. Одну нашу общую знакомую за глаза зовут Чума. В значении настырная, привязчивая, неизбежная. Как чума. Между тем для всего журналистского сообщества она делает много полезных и бескорыстных дел. В своем усердии, правда, часто перебирает. Мой оппонент с говорящей фамилией – печально известный в узких кругах литературовед. Он пишет разоблачительные портреты писателей. Обличает их. И про Катаева, обожаемого мной, написал, каким тот был приспособленцем. И Нагибина, мною любимого, но двуличного – по мнению обличителя. И про дальневосточных прозаиков, когда-то хорошо мне знакомых. Я не встретил ни одного портрета в его исполнении, где писатель-герой не был бы облит бытовой даже не грязью, но грязцой. Оппонент – пожилой уже человек, мы примерно одного поколения. Наверное, он тоже давно, еще в молодости, изобрел свой метод. Вот как назвать его квадратно-гвоздевой метод? Гвоздевой, потому что гвоздит и гвоздит. Часто бывает, что без фактов, серьезных доказательств и элементарной порядочности. Ко мне обличитель пришел с просьбой помочь в запутанных делах аренды помещения и больших долгах его редакции. Может, спонсора найти… Я наивно пообещал, что попробую. Не успел еще и шага сделать в нужном направлении, как через пару дней проситель стал подозревать и меня в подлости. Все вывалил на сайт. Про писателя Купера – это так, цветочки. Он считал, что я собрался его подсидеть на должности главного редактора. То есть я взялся готовить себе запасной аэродром. Люди, которые привели ко мне страдальца, братья-литераторы, сказали, что такое его нелогичное поведение вообще-то характерно для него. Тогда непонятно, зачем приходил-то?
Насчет запасного аэродрома. Он есть у всех. Кладбище в деревне Иннокентьевке называют гектаром. На гектаре, говорят, когда-то садились самолеты-кукурузники. Ан-2. А мы, пацанами, играли в футбол и запускали воздушных змеев на гектаре. Теперь там похоронена мама, Хусаинка и Женька Розов. А вокруг, в лесу, много белых грибов. Троецкий там всегда пасся. Его плантации. Вот вам и весь запасной аэродром.
Не опоздать бы. Успеть рассказать о тех встречах, которые оказались так важны для моего лирического героя. Понятно, почему они важны. Все, про кого он вспоминает, светлые люди. Пастернак написал: «И чем случайней, тем вернее, стихи слагаются навзрыд». Вот ключик к моему сутулому домику в старинном городе. Или в прибалтийской деревне. Не знаю, правда, в каком веке все происходит. Время и пространство сгустились. Под окнами у меня есть метров десять земли. В мае я там сажаю рассаду огурцов, чтобы в июле срывать с грядки колючий и зеленый «снарядик», похожий на маленькую «торпеду» лета. И обтирать его майкой-«алкоголичкой». И грызть. Цветаева написала: «Мне и поныне хочется грызть жаркой рябины горькую кисть». Мне же хочется грызть пупырчатый огурец с грядки. А потом, однажды, появилась она, красивая и веселая. Не Цветаева. Она любит носить длинные юбки, она их называет в пол. И она придумывает свои слова и словечки. «Ядра – чистый изумруд» произносит как «я – дрочистый изумруд» и смотрит с прищуром. Она называет себя лавиной. Лавина может возникнуть от случайно скатившегося камешка. Даже от эха в горах возникает лавина. Конечно же, эхо будет долгим. Она еще не уехала на Острова Зеленого Мыса. Она что-то напевает утром, как напевала Анна в стихотворении Самойлова «Пестель, поэт и Анна». Она вообще любит петь. И пританцовывает. И прикапывает рядом с огурцами цветочки с трехцветными лепестками. Цветы пробиваются даже сквозь швы плитки на дорожках и озорно топорщат свои чубчики. Цветочки называются анютины глазки. По-научному «виола» – трехцветная фиалка. А она называет их шурками. Она единственная спасает меня от распада. Распадом я называю обстоятельства, которые не зависят от уровня сахара в крови, высокого давления или пролапса митрального клапана. Мне ставили такой диагноз. Она что-то знает про наше с ней долгое эхо. Неужели я проживу с ней до конца жизни?
…Однажды на грядке вырос арбуз! Она по весне приткнула два зеленых ростка в теплице. Образовалась какая-то каша из зубчатых листьев и гибких усов с желтыми цветочками. И в зеленой каше вырос полосатый арбуз! Сначала он был с голову теленка. Потом с голову коровы. И продолжал расти… Люди с дальних хуторов приезжали посмотреть на чудо земледелия. Они ловили своих шпротов и не подозревали, что в дюнах могут вырасти такие арбузы. Так приходит слава. Она приходит совсем не по той тропе, где ты уже насторожил десяток капканов и нарыл ловчих ям, прикрыв их ветками орешника.
Когда мне было за сорок, я издал первую книжицу. Размером с ладонь. Почти такую же, как в пятом классе – из школьной тетради. В стране уже перестали читать. Про тексты Достоевского студенты говорили «плесень». Юные корреспонденты из студии «Новый фейерверк» в школьных дневниках вместо «Тургенев» писали: «Тургеня». Еще в детстве я почему-то решил, что стану писателем и моряком одновременно. Бывали же писатели-моряки? Герман Мелвилл, он написал «Моби Дика». Пикуль, Конецкий, Новиков-Прибой… Астафьев в Овсянке сказал мне: «Хватить гулеванить и орать песни у костра. Садись за письменный стол». Он добавил кое-что еще. Виктор Петрович виртуозно владел народным языком. Но тут я не знаю, имею ли право цитировать классика, манера речи которого не всегда казалась стерильной. Впрочем, была – не была! Астафьев сказал: «Шурка! Дай жопе сена! Главное в творчестве – железная задница. Ну… еще талант, конечно. И немного удачи. Чтобы писать – надо писать». Совсем немного. Присланную повесть «Золотой Жук», исповедальную, как и у многих начинающих, прозу он, в принципе, одобрил. Но рекомендовал переписать. Он же предложил изменить название. Не «Золотой Жук», а «Жук Золотой». Повесть с замечаниями Астафьева была забыта в такси Медведковского таксопарка. На следующее утро не нашлось ни листочка. Через тридцать лет «Жук» написан заново. Уже не повесть, а роман. Номинант премии «Русский Букер», вошел в лонг-лист под номером тринадцать. Сразу за книгой блистательного Ираклия Квирикадзе. Из ста двадцати четырех претендентов. Писатель не должен сидеть в своем подвале без света, без рюмки с устатку и без биографии. И нюхать фиалку трехцветную. Необязательно ходить в оленеводы. Или работать, как Цой, кочегаром. Но опять вопрос! Почему роман вошел в лонг-лист не под номером двенадцать или четырнадцать? Обязательно тринадцать. И понятно, почему книга не дошла до шорт-листа. А требовалось всего ничего – немного удачи.
Когда я учился в шестом классе, учитель пения Георгий Ефимович Розов научил меня играть на аккордеоне «Три танкиста, три веселых друга!» Еще «Во поле березонька стояла… Лю-ли, лю-ли стояла!» На три такта она стояла. Он же рассказал мне про пианино. «Я клавишей стаю кормил с руки» – у Пастернака. На первом курсе института я первый раз увидел рояль и очень скоро научился бренчать незамысловатые песенки. Ля-ля-фа. Левой рукой я подыгрывал в нужной тональности. В принципе, как на басах аккордеона. Девчонки-филологини в группе думали, что я играю по-настоящему. Но мечта научиться играть на пианино осталась. Валерий Шульжик, земляк, известный детский писатель, сторговал для меня в Питере белый кабинетный рояль. Подержанный, но в хорошем состоянии. Продавцы прислали фотку. А Валера взял и умер. Чаще всего друзья уходят внезапно. Даже если болеют долго и тяжело. И вдруг – эсэмэска, звонок, телеграмма. Всегда как гром средь ясного неба. Потому что мы не ждем смерти. Хотя и думаем о ней. Мы ждем жизни. И хотим научиться играть на фортепьяно. У нас на кафедре русской литературы в институте была преподавательница Мария Давыдовна. Фамилию запамятовал. Она самостоятельно, в шестьдесят лет, научилась играть на фортепьяно. По нотам. Знала сольфеджио и могла аккомпанировать.
Володя Сунгоркин умер внезапно. Он, я так считаю, даже не умер. Погиб. На таежной тропе в Приморье. Поднялся на невысокий перевал, хотя его и отговаривали, спустился с белым лицом. Потом они выбирали место для прощального костерка. Последний раз мы с ним виделись за день до его отъезда на Дальний Восток. Я принес куклу и сборник сказок Пушкина для его младшенькой дочки Глафиры, моей крестницы. Он предлагал мне пойти с ними по местам Арсеньева. Он говорил, как будто чувствовал: «Полетели… Может быть, последний раз посидим у костра…» Вот поэтому я называю тот их костер прощальным. Если бы я полетел, то Сунгоркин умер бы у меня на руках. А, может, я сам спустился бы с перевала с побелевшим лицом. Может, Володя отвел от меня смерть? Однажды стал замечать в речах Сунгоркина несвойственные ему обороты, с оттенком пафоса. Он не терпел пафоса в любом виде. Прибегаем из разведки по берегу, докладываем ему: «Впереди залом на километр. Обнос и проводка плота. А ведь так все хорошо начиналось – погода, рыбалка, грибы и ягоды… Протока разбивается на три рукава, один уходит прямо под бревна». Сунгоркин отвечает: «Муку надо принять, братва, муку…» На мой вопрос: «Почему никто из акционеров не захотел со мной поделиться доходами от “Экспресс-газеты”, а он поделился?» Володя ответил: «Потому что с Ним я говорю напрямую, без посредников». С Ним – он имел в виду, конечно, Бога.
У Володи было простецкое прозвище Суня. Вроде бы от того, что Сунгоркин походил на китайца. Когда он шел по тайге с ружьишком за спиной, он напоминал Дерсу Узала. В свою последнюю экспедицию Сунгоркин отправился за сбором фотографий легендарного проводника. Несколько фотографий Дерсу он успел показать перед отъездом. Хотел сделать свой авторский альбом. По этажу редакции он бегал, как сохатый, рысью. Ира, его вторая жена, Сунгоркина критиковала: «Володя, не сутулься!» Ира, умница и блистательная журналистка-экономист, не только приучала Суню к хорошим костюмам, дорогим часам и модным галстукам. Все это было ему чуждо. Ира помогала Сунгоркину разобраться в сложных процессах схватившего нас всех тогда за горло рынка. Приглашенный на работу в Москву, он становился «большим начальником» и понимал, что главное – не приспосабливаться к общей игре в новую мечту и не изображать из себя супермена. Отсюда простоватость и прямолинейность в поведении, подчеркнутое нежелание играть роль свадебного генерала, иногда чрезмерные, переходящие в браваду. Про себя он говорил: «Происхожу из удмуртского рода крестьян Сунгоркиных». Дворянских корней не искал. Нелегальной жизни для себя не придумывал. В одном из интервью признавался, что верхом своей карьеры считал место главного редактора районной газеты. Будет у него дом на косогоре, внизу река и моторка. Еще трое детей. Детей у Сунгоркина осталось пятеро. Когда я работал собкором за границей, в девяностые годы, народ из редакции охотно хлынул за кордон. Стальной занавес пал, и ворота широко распахнулись. Музей мадам Тюссо, Гайд-парк, пабы, рестораны, выставки, никому не нужные презентации глупых проектов… Сунгоркин приезжал в Лондон и все время учился. На курсах и в каких-то школах. Бухгалтеров, медиаменеджеров, юристов. Мы еле успевали в день его отъезда съесть по сосиске в забегаловке, выпить по кружке пива, заскочить на уличный рынок и купить его сыну Вовке джинсы. Светлое пиво лагер лопалось на языке и в горле бодрящими пузырьками.
То утро, мне кажется, было на реке Анюй. Как старший администратор сплава, я должен был вставать первым, будить дежурных, раздувать костер. Утро было особенным. Выпал первый снег. Мы уходили в зиму. Старый ильм на увале сбросил ночью последние листья. И они, похожие на следы тигра, выстлали тропинку к нашему табору. Пологи палаток провисли намокшими крыльями. Вершины дальних отрогов побелели. Накрылись снежными шапками и нахохлились валуны в пороге. Снег-крупа запорошил галечник косы. Суня всегда вставал поздно – последним. Вождю так положено. А тут выполз из палатки раньше меня. И костерок уже горел, и чайник приветливо булькал. Я увидел, как с хабаровской отвагой Володя пяткой пробивает хрупкий лед заводи. И улыбается:
– Купер, как там у вас, у романтиков? Будущее светло?
Были у нас, сплавщиков, актуальные лозунги: «Пиво надо пить всегда!» и «Будущее светло!»
Когда же это было? Кажется, что вчера. А может быть, промелькнула вечность.
Мы оба слышали, как тяжелая вода реки бьется в скальный прижим. А с угла палатки в ледяное озерцо отводной канавки падала скопившаяся влага. По капле, по капле, по капле…
С первым снегом всегда приходит оттепель. Я умею предугадать первый снег на реке. И он умел.
«Снегом стать, снегом стать…» Песня из кинофильма «Подельники». Нас, на плоту, можно было смело называть подельниками. Иногда мне самому хочется стать снегом. Сунгоркин кричит:
– Братва, подъем! Сегодня идем темной водой!
Поверишь, Володя, нет ли… Теперь мы так и идем, темной водой. Но Фарзутдиныч на длинном плесе, глядя в высокое и гулкое небо, как бы между прочим спрашивает: «Ну что, парни, по баночке?» Мы молчим. За нас отвечает небо: «Пиво надо пить всегда!» И мы догадываемся, чей это голос. А с неба начинают лететь снежинки. Ничего не поделаешь. Зима близко. Уходим, Володя, в зиму.
Инверсия… Как она меняет смысл! «Золотой Жук» и «Жук Золотой». Не рыба-царь, а Царь-рыба. Астафьев видел тонкую грань инверсии. Фильмы Валерия Залотухи я смотрел прежде, чем читал его прозу. С Залотухой у нас произошла занятная история. Он был на практике в промышленном отделе газеты, в Хабаровске. Я исполнял тогда обязанности заведующего отделом. Еще расскажу о тех обстоятельствах. Когда я прочел роман Залотухи «Свечка» – два тома, а потом посмертный сборник «Отец мой шахтер», я понял, какого писателя мы потеряли. Правильно – «Мой отец шахтер». Но в литературе не всегда надо правильно. Чаще наоборот. Инверсия… Как внутренний слух. У Залотухи он был абсолютным. «Алмазный мой венец» – инверсия не Катаева, а Пушкина. Чтобы вы знали. Служанка Рузя спрашивает: «Что вы наденете, жемчужную ли нить иль полумесяц изумрудный?» Марина отвечает: «Алмазный мой венец…» «Борис Годунов», историческая драма. Марина Мнишек, дочь воеводы. Мечтает лишь о том, чтобы Лжедмитрий возвел ее на трон. Царствовала ровно неделю. Трагическая личность. Ее жизнь полна авантюр и лишений. Таких женщин надо или любить безоглядно, или оббегать за версту. Катаев, вслед за Пушкиным, знал это. А вот со своим методом нового письма, калейдоскопом, я не опоздал. Я встречался с ними со всеми. Я брал у них интервью, разговаривал и спорил, мы пили вино и виски… С Аллилуевой Светланой мы прихлебывали кофе. А потом она заметила, что кофе мне не нравится, и попросила заварить хорошего аглийского чаю. С мужем поэтессы Ирины Ратушинской, Игорем Геращенко, мы собирали белые грибы под Лондоном. Их там хоть косой коси. Англичане едят только шампиньоны, грибы, словно вырезанные из картона мышиного цвета. Они считают, что все остальные грибы заражены чернобыльскими нуклидами. У Севы Новгородцева я стал экспертом «по комсомолу» в передаче «Севаоборот». Разумеется, можно объяснить мои контакты с известными людьми репортерской удачей. Но дело в том, что многие встречи произошли случайно, как бы сами собой. Никто меня к себе не приглашал. Светлана Иосифовна Аллилуева вообще отказывалась давать интервью. А к некоторым я и сам не особо тянулся. «Зачем же тогда они случились? – спрашивал я себя. – Кто так хитренько все устроил, что именно они мне встретились? Нет, не случайно все, не случайно! И мы знаем, кто это все устроил».
