Александр Куприянов
Гамбургский симпатяга. Живые стеклышки калейдоскопа
Я продолжал расспрашивать тестя.
– Ну. Хорошо… Воровские госстандарты… Сама система подталкивала… Ну а взятки ты брал?
Сын Богдана Хмельницкого с осуждением посмотрел на меня. Дед был высоким и костистым. На фронте служил в разведке, за «языками» ходили. Он жил с тещей в «двушке», на 56‐й школе, окраина Хабаровска. Дальше только «Стройка», конечная остановка трамвайных путей. Жили в желтеньком двухэтажном доме, построенном пленными японцами после окончания войны. Неподалеку, в таком же домике, жил Ишаев Виктор Иванович, будущий губернатор Хабаровского края. Он тогда работал электросварщиком на судостроительном заводе. (Здесь снова в ходу мой метод.) Тесть досадливо крякнул, но не оскорбился:
– Я себя не на помойке нашел. У меня, между прочим, орден и медаль «За отвагу».
Он помолчал:
– Ну, случалось… Главбух или директор после окончания ревизии занесет пару бутылок коньяка. Килограмм шоколада промышленного – горького и твердого, как камень. Вместе и выпьем. А насчет «посадил»… Хотел я посадить одну директоршу. Между прочим, Герой Социалистического Труда. Во всех президиумах рядом с первым секретарем крайкома партии сидела. Ее завод перезатаривался хлебом, и она заставляла излишки хлеба вываливать на помойку. Прямо вагонетками увозили. Так меня чуть самого не посадили и из партии собрались исключать. За очернительство и наговор. Друг, который меня спас в войну, звонил командующему Дальневосточным округом. Просил меня выручить… Еще по сто будем?
После встречи в буфете он мне всегда совал червонец в карман: «На шампанское, на цветы и на гондоны». Шутил так. Когда Коляда засобирался на пенсию, мне позвонил прокурор края и попросил уговорить Константина Федоровича остаться. У деда было образование семь классов и какие-то курсы счетоводов после войны. Он вернулся инвалидом и нужно было зарабатывать на хлеб. Физически работать не мог. Фамилию того русского одессита-полковника он мне называл и письма его показывал. Но я запамятовал. В свободное от ревизий время Коляда читал «Кобзаря» Тараса Шевченко, очень любил песню «День Победы» в исполнении Льва Лещенко. И обожал Высоцкого. Восхищался: «Он же там не был! Откуда он так все знает? Как будто мы в одной роте служили…» В конце песни «Друг, оставь покурить… А в ответ – тишина…» тесть плакал. Даже трезвый.
Мой личный протест наивен и жалок. И я отдаю себе в том отчет. Но он не так глуп, как может показаться. Я не ставлю программу WhatsApp бесплатного сервиса мгновенного обмена сообщений. И два раза в неделю отключаю телефон. Уже скоро год как экспериментирую. Никаких страданий и никаких последствий. Мой смартфон, коварный китайский зверек, противно мяукающий эсэмэсками и утробно «булькающий» сообщениями электронной почты, решил сделать меня своим рабом. Как он уже поработил русских стариков и старух, их детей и внуков от мыса Кушка до пролива Лаперуза. Ишь, размечтался! Сложнее обстоят мои отношения с другим девайсом – планшетом. Каким-то неведомым для меня способом он узнает мои «хотелки» и подбрасывает статьи на якобы нужные мне темы. То есть, утверждают специалисты IT-технологий, я сам даю наводки. Но тут вдруг случилась осечка! Никак я не обозначил в Интернете свой недавно проснувшийся интерес к выращиванию томатов в открытом грунте и в теплицах… Никак! И вдруг гаджет прислал мне справку про сорт помидоров «монгол низкорослый». Понятно, когда девайс снабжает постами-эссе про музыку, философию, историю и литературу. Это даже как-то льстит. А тут помидоры… В принципе, закуска. Я вырастил и на зиму засолил бочонок прекрасных томатов! Крепеньких и ядреных монголов. Если бы гаджет прислал мне изречение Гая Аврелия Диоклетиана, легендарного римского императора, было бы объяснимо. Друзья-цезари, Максимилиан и Галерий, попросили императора вернуться к власти. А он ответил им, что, если бы они видели, какова капуста, которую он вырастил, то не стали бы приставать к нему со своими предложениями. Хочется, конечно, добавить – глупыми предложениями. У нас, в деревне Иннокентьевка, помидоры не вызревали. Приходилось их прятать в валенки. Там и краснели. Водитель Сергей Васильевич Чванов мне все объяснил: «Смартфоны слушают нас. Их микрофоны включены постоянно. Из разговоров они формируют по ключевым словам наши запросы». Мы тут же поговорили про артриты и про боли в суставах. Весна была сырой и затяжной. Подождали несколько минут молча. Телефон булькнул. Пришла реклама мази «Кетанол». А если мы начнем дискуссию про возможность революции в России? Через несколько минут подъедут бойцы с квадратными плечами и в масках… Мы с Васильичем решили дальше не экспериментировать. Ни разу не видел в руках Путина телефон. Вот какую свободу принесли нам цифровые технологии. Меркель первой убедилась в коварстве партнеров. Она телефон из рук не выпускала.
Диоклетиан прожил шесть лет уединенно в своем поместье на Родине, в Иллирии. Его дружок, цезарь Галерий, кстати сказать, был большим выпивохой. А начинал пастухом. Получил прозвище Арментарий. С латинского «арментум» – «пастух». Галерий-арментум стал храбрым солдатом и выдающимся полководцем. Он сам отдал приказ не выполнять его поручений, отданных после обильных трапез. Сам знал про пунктир своей жизни. Галерий умер от рака пениса. А Диоклетиан, по одной из версий, от яда. Какие были люди! Все сведения про римских цезарей я успел получить до того, как нами, я считаю – в извращенной форме, овладели гаджеты. Без предварительных ласк. Мы забыли греческое понятие «норма». И вот вопрос: неужели девайсы стали считывать наши истинные мысли и тайные желания? Ведь планшет узнал, что больше истории Рима, философии и литературы меня интересует «монгол низкорослый, морозостойкий». И дубовые бочки для засолки капусты. 10 тысяч рублей за бочку. Ручная работа. Я засолил бочку капусты. Долго готовился к процессу. Изучал рецепты, расспрашивал местных хозяек и крестьян… Никакого уксуса и никакого рассола! Никаких алюминиевых бачков и стеклянных банок. Только дубовая бочка. На дно бочки стелешь листья смородины, хрена и дубовые же листья. Тмин, лаврушка, укроп и крупная соль. Чуть-чуть гвоздики и сахара-песка. Буквально треть чайной ложечки на килограмм капусты. Врассыпную ягода-клюква, черный перец горошком. И – мять! Толкушкой, кулаками, чтобы тут же нашинкованная капуста дала сок… Потом нужно точно выдержать срок квашения, протыкать капусту палкой, чтобы вышли газы. Все, кого угощал, удивлялись: ты где так научился? В детстве научился у бабушки и мамы. И потом, я же деревенский. Некоторые приезжали за моей капустой вторично. Моя капуста брала начало из потаенных глубин какой-то многим уже неведомой жизни. Она хрустела на зубах, пахла на весь дом и, поставленная на обеденный стол, требовала рюмку, налитую всклень. Старинное русское слово, которое я еще подробно объясню. Сейчас коротко. Всклень – значит по самый краешек. Подозреваю, что моя капуста прошла многие моды, веянья и времена. Сталинскую бескормицу, хрущевскую кукурузу, зеленый горошек горбачевской перестройки, куриные окорочка Буша. Продралась через американский биг-мак и шуршащие, как осенние листья, чипсы. И даже итальянскую пиццу и испанский хамон она преодолела. Не говоря уже о корейской морковке чим-ча, французских сырах вонючих и лапше «роллтон». Я видел, как сельские ребятишки грызли «роллтон» сухим, прямо у автолавки, которая привозила в деревню фастфуд. Дети считали «роллтон» лакомством. Моя по-настоящему заквашенная капуста брала свое начало далеко-далеко. Осмелюсь предположить – со времен Петра. А может, даже от князя Владимира Ясного Солнышка. Или от Вещего Олега. Какая-то не капуста, а, прости меня господи, русская марихуана! И пусть про меня скажут: «У него в бороде капуста запуталась!» Квашеная капуста наша вторая после грибов национальная идея. А немцы и поляки со своими тушеным бигосом (бигос – от немецкого Beiguss) и колбасками должны знать, что у русских есть еще солянка. Члены Пень-клуба на заседании одобрительно отозвались о моем новом увлечении.
Так всегда и в жизни. Высокое и низкое рядом. Пастернак любил сажать картошку у себя на участке в Переделкино. И он написал пронзительные строки: «Засыплет снег дороги, завалит скаты крыш… Пойду размять я ноги – за дверью ты стоишь. Одна, в пальто осеннем, без шляпы, без калош, ты борешься с волненьем и мокрый снег жуешь…» Дальше там про вечное. «И весь твой облик слажен из одного куска…» Ночь двоится, свет жестокосерд, «ее вели нарезом по сердцу моему». Строки про музу и последнюю любовь Пастернака, Ольгу Ивинскую. У любого писателя, а у поэта – тем более, должна быть муза. Ивинскую за любовь к Пастернаку посадили. И вот она возвращается после трехлетней ссылки. И он пишет стихотворение «Свидание». Настала пора объясниться и моему лирическому герою. Что за намеки на Острова Зеленого Мыса, куда он все время стремится в поисках той, упоминание о которой упорно стремится выделить и написать курсивом? «Ну, может быть, еще она, далекая…» «У меня был билет на самолет, я так и не нашел ту, которую искал. И мне взгрустнулось. Я завидовал чужому счастью».
Всему свое время. Обязательно расскажу. Нужно выполнять обещанное внучке. Здесь же замечу главное. И Вальку с рыжей косой, и Галию Каримовну, учительницу географии, и Джессику из племени индейцев сиу, жену американского миллионера, и Зинку, королеву бродяг, мой лирический герой Шурик, конечно же, любил. И каждой их них он был верен. Чего уж тут неясного… Да, есть Данте и его Беатриче. Но есть и казус Лупейкина. Или аксиома? Формула, которая не требует доказательств. Она имеет право на жизнь. Счастливый поэт Чичибабин написал: «Не спрашивай, Что было до тебя. То был лишь сон, давно забыл его я. По кругу зла под ружьями конвоя нас нежил век, терзая и губя… Не спрашивай, что было до тебя». На вопрос анкеты «Ваше представление о несчастье» Борис Чичибабин ответил: «Не имею ни малейшего представления». Он прошел войну, тюрьмы, лагеря. И предчувствие счастья не обмануло его. «Есть мне чудо, что Лилей зовут…» У Чичибабина много стихов про снег, то есть про счастье. А кто сегодня помнит Чичибабина? Конечно, я ждал чуда. И Чичибабина помнил.
«Я оглянулся посмотреть, не оглянулась ли она….» Уже отягощенный некоторыми познаниями поэзии, защитивший диплом по Пастернаку, мой лирический герой был сражен песенкой Леонидова, мгновенно ставшей хитом у молодежи, не обремененной интеллектом. «Она прошла как каравелла по зеленым волнам…» «Только вдруг она взлетела как птица, то ли девочка, а то ли виденье…» И рифма прекрасная – Даша – Даже. В жизни многое уживается и сосуществует. И картошка на грядках, и нарез на сердце. Виденье… Конечно, виденье! Вот в кого надо влюбиться, чтобы муза не покинула тебя.
Писателю должно быть пытливым. Строчка-перевертыш не принадлежит композитору Максу Леонидову. Вот строчка из трека Safe from Harm группы «Massiv Attack»: I was lookin back, to see if you were lookin, back at mee to see me lokin, back at you. Сам Леонидов признавался, что «действительно спер эту фразу, но не у “Massiv Attack”. “Я обернулся посмотреть, не обернулась ли она, чтоб посмотреть, не обернулся ли я” – строчка из американского хита 50‐х, который я впервые услышал в исполнении одного блюзмена». Позже он называет имя музыканта – Popa Chubby. О! Как прав был Монтень! Мы лишь перепеваем чужие песни. Поэтому – «Русские цветы зла». Ну, а если каравелла, то, стало быть, уплыла в дали. У Довлатова – «Это – дали? – Дали!» Уплыть она могла только на Острова Зеленого Мыса. Мне туда тоже еще предстоит отплыть. В смысле – идти на корабле. Потому что плавает сами знаете что в проруби, а настоящий матрос по морю ходит. Помню дядю Васю Забелина, отставного боцмана гидрографического военного судна и нашего воспитателя в интернате. Помню, не забыл. Хочется пожить, вспоминая слова Засурского. Мой калейдоскоп не предполагает сведения счетов. Узоры в калейдоскопе всегда прекрасны. Но случаются, конечно, сбои, требующие объяснений. Жалко «нелегалов», которые придумывают себе биографии. Собственные, прежние, не кажутся им весомыми. Кстати сказать. Здесь без аналогий. Все нарушители закона, отбывающие наказания на зонах и в тюрьмах, даже самые мелкие порчаки, создают легенды своей жизни. Потом сами начинают в них верить. В легендах они само благородство. Как говорил Лупейкин про заносчивых инспекторов «Рыбнадзора», военизированной охраны реки от браконьеров: «Они подруливают, на руль-моторах, в кожаных куртках и с пистолетами в кобурах, все такие дʼАртаньяны из себя! А мы, с дырявыми сетками и на лодках-гилячках, для них пидоры». Гилячки – длинные деревянные плоскодонки из трех досок. На них нивхи ловят сетями рыбу, горбушу и кету. И плавают от стойбища к стойбищу. Он рулит на корме, она гребет веслами.
С Валерой Фунтиком, внуком шамана из гиляцкой деревушки Вайда, мы попались на месте преступления. Гудроном писали на белой рубке дебаркадера. Портили государственное имущество.
Худенький летеха с двумя звездочками на погонах, составлявший протокол, спросил:
– Вы где живете?
Валера по-русски говорил чисто, без акцента. А тут, наверное, заволновался и ответил:
– Мы? Мы так в Портамаге живем!
Наш интернат стоял на берегу Пальвинской протоки Рейда морской сплотки порта Маго. Рейд и Маго два разных поселка. А вообще-то родом мы из деревни Иннокентьевка. Ниже Маго и Рейда километров на шесть. Ее называли и до сих пор называют Кентёвкой. Лейтенант усмехнулся:
– Точно. Сплошная Портамага! Паспорта давайте…
С тех пор, когда ловили кого-то на лукавстве или на попытке обмануть, мы шутили: «Ну, ты даешь, Портамага!» Портамага и Кентёвка, в принципе, пароли моего детства. В юности появились другие пароли и явки… Что уж говорить про зрелость.
На белой рубке дебаркадера мы написали черным гудроном: «Пыжик + Тепленькая = любовь». За Лариской ухаживали все трое. Но она выбрала Хусаинку. Понятно – он уже тогда ходил в баретках. Слово «Тепленькая» оказалось очень длинным, и нас застукали за порчей имущества. Так летеха и записал в протоколе. Лупейкин выдал нам две кисточки, банку с белой краской и заставил покрасить всю рубку заново. Труднее всего закрашивалось слово «любовь».
Пришел Хусаинка и помог красить. Тепленькую звали Лариской. Хусаин сказал:
– Написали бы «Лорка», в два раза короче. И не попались бы!
Одна молодая женщина, аптекарша, считала, что Портамага вообще-то разновидность калуги. Древней рыбы, которая водится только в лимане Амура и в Татарском проливе.
Историю с преследованием спецслужбами знакомого журналиста-«нелегала» хочется прокомментировать неизбывным: «Портамага!» Бронька стрельнул. И Бронька промахнулся. Миль пардон, мадам!
Фрагменты, вспыхивающие отрывочно и бессвязно в моей памяти, подсказали мне возможный метод написания книг. Я еще не знал термина «мовизм», придуманного Катаевым. На ум пришла детская игрушка – калейдоскоп. Напомню, как он устроен. «Внутри трубки между зеркалами помещают хотя бы несколько кусочков цветного стекла. Желательно, чтобы предметы, которыми заполняется калейдоскоп для создания узоров, были бы разными по величине и весу. Кроме стеклышек в качестве дополнительных компонентов используют металл, пластик, бисер, камни, перламутр, перышки, и др. Один конец трубки закрыт матовым стеклом, а с другого конца отверстие малого диаметра закрыто прозрачным стеклом. Повернув прибор матовым стеклом к свету, можно видеть через прозрачное стекло симметрично расположенные, красивые цветные узоры, форма которых меняется при вращении калейдоскопа».
Выдохну. Никаких занудных цитат и подробностей в датах и географии! Мой лирический герой не пишет мемуары. Из цитат – только прекрасные строки поэтов и прозаиков. «Симметрично расположенные красивые цветные узоры». Но как может понравиться многозначительное «и др.» в цитате про калейдоскоп? Если Астафьев, Вознесенский, Суворов, а потом еще и Евтушенко Евгений Александрович, Ира Ратушинская, Вацлав Гавел, Юрий Нагибин…. И Дмитрий Львович Быков, и Валерий Залотуха, уже подзабытый нынче, а еще раньше Валентин Распутин и Задорнов Николай Павлович – узоры, которые еще высветятся в моем калейдоскопе, то «др.», получается, зэки побережья, нивхи Фунтик и Чурка, Хусаинка Мангаев, Юрпет, сам я, мои друзья Сополев и Школьник, моя мама, дед Кирилл, председатель колхоза Крутов, Елизарыч и Лупейкин… Но они ведь совсем не «др.». Без них не получилось бы узоров. А без участия моего лирического героя узоры вообще рассыпятся. Именно его глазами читатель сейчас смотрит в волшебную дырочку калейдоскопа. Впрочем, лучше написать не в дырочку, а в око калейдоскопа.
В дырочку как-то маргинально. А «в око» – что-то от вселенной.
Меня преследует один и тот же сон. Я катастрофически опаздываю… На поезд, на самолет, на свидание с ней, далекой и любимой, на плот «Рафт», который уже отвалил от берега и плывет по бурной речке Айлык. Верховья Енисея, почти на монгольской границе. Я бегу по берегу с тяжеленным рюкзаком за плечами, и ветки стланика хлещут меня по лицу. Ноги в кровь сбиты об острые камни… Командир многих наших сплавов, мослатый и уже с проседью на висках, Володя Сунгоркин[1], в пешей ходьбе по тайге похожий на Дерсу Узала, он сейчас главный редактор самой комсомольской газеты в мире, матерится и кричит с плота: «Купер! Беги вперед! Там спрыгнешь с моста…» Был и такой эпизод в биографии нашего героя. С моста. Неужели я так сильно опоздал в своей жизни? И мне недодали?! Чур меня, чур… Всего-то я получил сполна. И радость была, и горе. И позор случался. Даже почетными грамотами как победителя соцсоревнования награждали. И давали звание ударника коммунистического труда. Между прочим, я тогда работал дворником. Даже дворник в наше время мог стать ударником коммунистического труда. А в Кремле вручили медаль «За доблестный труд…» И еще за что-то там в ознаменование 100‐летия со дня рождения Ленина. Главное, встречами с верными друзьями и замечательными людьми Бог не обидел.
У популярной блогерши Кирьяновой прочитал: «еЕсли снится, что ты опоздал на поезд, самолет или теплоход, это значит, что ты счастливо избежишь смертельной катастрофы и останешься жить». Утешила Кирьянова.
…Недавно понял, что к своим семидесяти годам я не… Как бы поделикатнее выразиться по отношению к самому себе? Впрочем, мой метод не предполагает лакировки действительности и многозначительных умолчаний. В общем, не сильно-то я и поумнел к старости. Ну, если и не так самокритично, что не очень характерно для автора, то, скажем, я с удивлением обнаружил, что многие люди умнее меня. Хотя они не пишут книг и не дискутируют на темы Специальной Военной Операции… Стоп, мотор! Ни слова всуе.
То есть они не мудрствуют лукаво. Умнее меня, например, Сунгоркин, Миша Щербаченко, Гек Бочаров… Или мой лучший друг Юрий Михайлович Лепский. Хотя Лепский как раз книги пишет. Лепский открыл мне Венецию и Пушкиногорье, поэта Бродского и итальянское вино «Кьянти». Тринадцать с половиной оборотов. А это, согласитесь, не так уж и мало. Режиссеров Феллини и Антониони он тоже для меня открыл. Если не считать причастным к открытию выдающихся неореалистов моего отчима, Иоську-пьяницу. Есть и бытовые подробности нашего с Юрием многолетнего содружества, путешествия дилетантов. Путешествие дилетантов по Окуджаве. Прочтите, замечательная книга! Например, Лепский учил меня незаметно для окружающих сморкаться по ходу движения… Ну, то есть не в носовой платочек, а бить оземь. Что из этого вышло, я, может быть, еще расскажу. Если коротко – я опозорился… Умным и смешливым человеком был Семен Прокопьевич Фокин, старший мой друг. Он работал сторожем на железной дороге, был вчастником. Великую Отечественную прошел стрелком-радистом на самолете. Про участников фронтовых сражений он коротко говорил: «Вчастник!» Ум Семен Прокопьевич имел просторный. Сторожа и кочегары вообще часто философы. Когда меня назначили шеф-редактором большой газеты, я регулярно приезжал к Семенычу советоваться по кадрам и контенту. То есть по содержанию газеты. Мы любили с ним в девять утра выпивать в теплице на его дачном участочке, в пригороде славного городка Александрова. Бутылку, с вечера припрятанную, он, как фокусник, взмахом руки извлекал из куста смородины. Холодненькая. С каплями росы на горлышке. Несмотря на известную дерзость моего характера, решение выпивать с такого ранья было радикальным даже для меня. С трудом осилив граненый стакашек, я тряс головой и жадно хватал воздух открытым ртом. Семен Прокопьевич, предостерегая конвульсии моего близкого позора, проворно срывал огурчик с грядки, быстро вытирал его подолом своей растянутой майки-алкоголички и протягивал мне: «Санька! Ты давай не отчаивайся… Закусывай, само-так!» В его речи была присказка «само-так». Речь людей оригинальных отличается вкраплениями. «Тудыть ее налево», «Глав-дело», «Пятое-десятое…» То, что вспомнилось. Муж моей старшей сестры, родом из Ивановской области, Борис, эмоционально окрашивал свою речь фразой «Елкина урочина!». Боря, например, говорил: «Мы медведя прямо в берлоге завалим, елкина урочина!» Собирались в лес за грибами, боялись объявившегося в округе зверя-шатуна. Вот так же, не отчаиваяясь, я потом поступал с кадрами и контентом. А Виктор Петрович Астафьев говорил примерно так: «Ну что… Ага! Выхожу я, б…, на излучину, а там харюзок плавится! Прямо кишит! Да так много его, что я, б…, обомлел… И руки-то затряслись… Ажно как у алкаша! Ага! Ох, и жаден бывает человек…» Степка-гиляк, рыбосчетчик ихтиологической станции на таежной речке Ул, наш давний дружочек по рыбалкам, тоже был умным человеком. Сохранилась отличная черно-белая фотография – снимал Лепский, на порожке той самой станции. Я достаточно залихватски бросаю вещи в брезентовый рюкзак, а Степа с каким-то детским удивлением смотрит на меня. Степа очень гордился дружбой со всеми нами, московскими журналистами. Умными и начитанными, знатоками Бродского и Феллини, но не потерявшими связи с речкой Ул и с простыми рыбосчетчиками. Степан и его начальник Юрий Иванович Биркин, ихтиолог из села Богородского, могли бы подтвердить нашу кровную связь.
У самого Степы было то ли шесть, то ли семь классов образования того самого интерната № 5, в котором чуть ранее учился и я. Как-то я заплыл вверх по реке Ул на оморочке. Горный ленок – рыбка такая пестренькая, брал на блесну, как подорванный. Я набрал в оморочку воды и бросал туда ленков – день стоял жаркий. Ловил и ловил, не мог остановиться. Жаден, б…, бывает человек… Хотя и выросший на могучей реке, браконьером я не был. Ловлю рыбы сеткой не признавал. Только спиннингом и на закидушку. В крайнем случае на перемет. Подплыл Степка на своей лодчонке. С минуту понаблюдал, как я ловко подсекаю рыбу и вывожу со стремнины. Потом сказал недовольным голосом: «Ну, Санька, ты и нахлестал ленка! Зачем так много-то?» Я оглянулся и увидел, что рыба уже просто кипит в моей оморочке. Словно отлакированные, спинки мелькали и мельтешили в посудине. Расчет мой был правильным: рыба оставалась живой. Я ответил: «Ну, как зачем? Насолим, накоптим!» Степан молча подошел и перевернул оморочку. Вся рыба ушла назад в реку. На станции-зимовушке, где мы тогда остановились с Лепским и еще с одним нашим дружком Егором Литвиненко, копченой и соленой рыбы хватало. Степка, как и большинство его сородичей, жил по гиляцкому главному закону: бери у речки и тайги столько, сколько требуется. Но не больше. Первопроходцы, упрямо шедшие встречь солнца, то есть мы – русские, принесли на Амур свой закон: бери столько, сколько сможешь унести… Золота, нефти, леса, мехов, икры и рыбы. Что из этого получилось – все знают. Оморочка вообще-то легкое и вертлявое суденышко. Степан утонул в озере Орель-Чля. Природа забрала к себе назад Степку-гиляка. Он стал частью мира. То есть вернулся к себе домой.
Однажды Лепский в порыве врожденного эстетства, а может, уже и по причине подступающего брюзжания обозвал меня гопником. Он остро критиковал меня за неумение носить запонки в манжетах сорочки. Лепский не говорит «манжеты рубашки». Он говорит «манжеты сорочки». Вольно же Юрию Михайловичу обзывать меня гопником! Сам он сорочки носит только с запонками, обедает телятиной, пьет итальянское вино, исследует жизнь и творчество лауреата Нобелевской премии поэта Бродского. Юрий брал интервью у самого Антониони. Лепский вырос в семье высокооплачиваемого инженера. Его отец Михаил Федорович был директором одного из заводов, входящих в состав Нижнетагильского металлургического комбината. Последние годы работал там начальником цеха. А в какой среде вырос я? В интернате № 5 воспитывались внуки беглых каторжников с Сахалина, дети бывших сидельцев колымских лагерей и сосланных на Дальний Восток кулаков и завербованных переселенцев. Лимита, замкадыши… Да и вообще наш интернат в недалеком прошлом был детприемником для детей врагов народа, чесиров – членов семей изменников Родины. Лепскому, еще маленькому мальчику, папа давал порулить семейной «Волгой», машиной с блестящим оленем на капоте. Или у них была «Победа»? Зато я к десяти годам управлялся с мотором Эл-6. Мотор тарахтел в деревянном полукунгасе. Неуклюжий баркас переваливался с борта на борт посредине свинцовых волн Амура. И еще отец давал мне постоять у штурвала чумазого речного тягача, которого все называли жуком. Золотой мой Жук! Осмелюсь напомнить, что знаменитые слова Чехова о душе и одежде человека полностью звучат так: «Если у человека прекрасное жалованье, то все в нем должно быть прекрасно…» И вот дальше там и про лицо, и про одежду, и про душу с мыслями. Я нисколько не сомневаюсь в том, что отец Юрия Михайловича – инженер Лепский получал достойное жалованье. А какой оклад жалованья получали мой отчим-киномеханик, и мама, учительница сельской школы? Хорошо помню, как в конце лета мама продавала на базаре в Николаевске репчатый лук, выращенный под окнами нашего деревенского домика. Помидоры не вызревали до нужной красноты. Я уже упоминал об этом горестном факте моего босоногого детства.
Я успел познакомиться с Лепским-старшим, металлургом. Мы тогда с Юрием жили в одном подъезде «комсомольского» дома на улице Стартовой. Михаил Федорович приехал в гости к сыну. Что интересно, с первой минуты нашего знакомства на тесной кухоньке он стал меня, как и Астафьев в свое время, называть Шурой. Безо всякой на то инициативы с моей стороны. Когда он уезжал на вокзал, я вышел к подошедшему такси проводить Михаила Федоровича. Невысокого роста, приземистый, но крепкий, он стоял в хорошем пальто, клетчатом шарфе и черной шляпе. Неожиданно снял головной убор и протянул мне: «Возьми на память, Шура! Хорошая шляпа…» В те годы шляпы носили все. Директора заводов, секретари райкомов, мелкое начальство, управдомы. И простые работяги, особенно по выходным, тоже носили шляпы. В трамваях на мужиков, которые не уступали места старушкам, ругались: «А еще в шляпе! Интеллигент…» Потом мода сменила шляпы на кепки. Говорят, что моду ввел Лужков. Шляпа отца Лепского переезжала со мной из города в город, кочевала из шкафов на антресоли. И в Англию я ее брал с собой. Рука не поднималась выбросить. Итальянцы один раз в году выбрасывают ненужные вещи. А мы складируем не только футболки, но даже пластиковые пакеты. А трехлитровые стеклянные банки для овощных закруток? А баночки из-под пива? Создавались целые коллекции из пустых пачек нерусских сигарет.
…Молодой коллега, желая подначить меня, в полемике написал по электронной почте: «Фраер в шляпе!» Я не обиделся, потому что, по-большому счету, он был прав. Все-таки черты бесшабашности, если не сказать точнее – гопничества, проявляются до старости. Ничем не вытравишь. Умные люди видят черту с порога. Извлек подарок Михаила Федоровича из кладовки, почистил, отпарил… Отличный фетр, хорошая атласная лента, не выгоревшая. И моль не подточила шляпу. Как новенькая! Водрузил на голову, вызывая завистливые взгляды попутчиков – бомжей с Ярославского вокзала и охранников из Сергиева Посада. В столицу я езжу в электричках Ярославского железнодорожного направления. Как мне объяснить коллеге, почему я не выбросил шляпу и теперь в ней хожу? На очередное заседание «Пень-клуба» я пришел в шляпе. Лепский посмотрел на меня, посопел… Лепский сейчас почти не выпивает. Так, бокальчик беленького… Готов биться об заклад, что на следующее заседание нашего «элитного» клуба Юрий Михайлович придет в шляпе. Не потому, что он повторюшка. А потому, что он знает цену этой ничуть не постаревшей фетровой шляпы. Комендантом Кремля, маршалом или министром МВД Лепский никогда не был. Впрочем, как и гопником. Михаил Федорович, когда мальчиком Лепский сидел за рулем их семейной «Волжанки» или «Победы», подталкивал его: «Газку-газку, сынок… Добавь! Газку!»
Известный журналист «Комсомолки» Виктор Шуткевич. На наших общих сборищах после третьей или четвертой рюмки Шуткевич рассказывал историю про то, как собкор «Комсомольской правды» в Англии достал и переправил в Минск (Шуткевичи – белорусы) редкое и дорогое лекарство для его отца. Мне становилось неловко. Я и был тем собкором. Рассказ повторялся с завидной регулярностью. И как-то я попросил Витю больше не рассказывать про лекарство. Шутя (так мы по-дружески звали Шуткевича) очень удивился: «Я же не рассказываю про то, как вы с Валькой Симоновым у гостиницы “Россия” ночью “расписывались” струями на белом снегу! А потом Валера Ниизматов выручал вас из обезьянника…» Но сейчас не про тот бесславный эпизод наших с Симоновым походов в ночное. Симонов тоже дёрзкий паренек. Думаю, что скоро Лепский попросит меня не рассказывать про шляпу отца.
Шкловский любимые истории в своих книгах рассказывает по многу раз. Буквально через страницу. Не боится повторять одно и то же. Повтор эпизодов в Библии – обычное дело. Чтобы люди лучше запомнили. Мои повторы тоже вполне осознанны. Внезапное их возникновение в памяти я не в силах контролировать.
