Александр Красницкий
Воскресшая душа (сборник)
XXXVII
Во власти сердца
На Софью разоблачения Марича подействовали угнетающе.
«Не может быть, – думала она. – Так лгать, так притворяться невозможно… Марич ошибается… Но если бы он и не ошибался?.. Не все ли равно? Сердце, сердце молчит!.. Все чувство пропало… Ах, зачем вместо Нейгофа не умер Куделинский!.. Но что со мной? Я вся горю… как бы не захворать… Совсем забыла, что Марич – доктор… Нет, не могу больше, пойду, прилягу».
Она позвала Настю и с ее помощью перешла в спальню.
– Если кто придет, – приказала она, – не будите меня.
Настя уложила графиню в постель и, когда прошла в свою комнату, застала там Афанасия Дмитриева.
– Что поздно? – встретила она его.
– Не говори! – махнул тот рукой. – Такие дела, что просто чудеса в решете, да и только. Сказывать не велено, а как узнаешь, только ахнешь да руками разведешь.
– Да ты скажи!
– Никак нельзя… Одно разве только: барыня-то твоя, Настюха, у-ух какая ядовитая! Спуталась она тут с компанией, а компания-то эта не сегодня завтра в тюрьму угодит и твою графиню прихватит.
– Да неужели? – то то она сегодня все плачет… Господин Куделинский здесь сперва был, пришел совсем расстроенный и мою графинюшку в слезы ввел…
– Еще бы ему расстроенным не быть, когда он всем делам главный заводчик, а дела-то и не выгорают? Помнишь, тут в тот день, когда с графом худо сделалось, мужлан грубиян был?
– Помню, – закивала головой Настя, – грозился еще и вообще скандалил.
– Вот-вот. Так к этому самому мужлану – чайная у него – Куделинский ваш приходил и помилования просил.
– Да как же это? А тот что?..
– Не помиловал. «Выложь, – говорит, – тысячи, тогда и разговор пойдет». Только мой его укротить смог. Живо укомплектил: тот, буфетчик-то, и дыхнуть не посмел. А пока они говорили, тут такое дельце вышло, что для нас с моим-то первый сорт. Я читальщика этого, Алешку Богданова, разыскал и к моему представил. Они там поговорили, а потом я малость недосмотрел: Алешка-то возьми да и сбеги… Да куда? Слышь ты, Настюха, графиня твоя не спохватывалась пропажи какой-нибудь?..
– Куда тут спохватиться в такой кутерьме?
– Так спохватится еще. Алешка у вас деньги украл. Видишь, какое дело… Он был пьян и предлагал мне поделиться, да я спроста и внимания не обратил.
– Куда же он их схоронил-то?
– Вот это самое я тебе, Настюха, сказать никак не могу, потому что это пока самая что ни на есть наша секретная тайна… Скажу только, что пошел Алешка добывать эти деньги, да не добыл и чуть жизни через свой страх не лишился… А об этом он успел проболтаться товарищам своим, золоторотцам; те его и вызволили и в чайную к Коноплянкину притащили. Еще вашего господина Куделинского на пороге встретили, когда он уходил. Алешка-то его признал, а господин Куделинский нет. Да не в этом суть, Настюха, а в том, что как только Алешка с товарищами шасть в чайную, так они прямо на моего Кобылкина и нарвались. И обнаружился тут удивительнейший секрет… такой, что другого, поди, во все время, как земля стоит, не было… Слышь ты, – Афанасий притянул к себе Настю. Из внутренних комнат донесся звонок, но ни Настя, ни Дмитриев не слыхали его; последний в это время прошептал девушке в самое ухо: – Граф-то ваш из могилы сбежал!..
– Да как же это? – прошептала испуганная и растерянная девушка. – Да разве могут покойники из могил бегать?
– Отчего же, ежели которые не совсем умерли, а так только, в наглядной видимости одной? Мой-то говорит, что и у вашего графа какая-то летаргия, что ли, была, а его живым и похоронили… Понимаешь ты? Живым графа похоронили, а он взял, да и убег…
Отчаянный, душу надрывающий вопль, потом какой-то стук прервали парня.
Он и Настя вскочили и бросились к двери.
– Графиня! – закричала Настя, увидав распростертую на полу Софью. Она была без чувств. – Доктора скорее! – засуетилась Настя. – Беги, Афонька, за господином Маричем, – он поблизости… Скорее, адрес знаешь… Дарья, Даша! Да куда ты запропастилась то? Ахти беда… Афонька! Да что ты, окаянный? Беги, тебе говорят!
– Бегу… единым духом! Эх, дело-то какое неладное выходит… Попадет мне от моего!..
– Барыня, ваше сиятельство, – чуть не плакала Настя, смачивая водой голову графини, – красавица вы моя, да уж не померли ли вы?
– Нет, – отозвалась прибежавшая на ее крики Дарья, – теплая вся и сердце колотится.
– Так снесем ее, голубушку, скорее на кроватку! Ай, как все это вышло!
– Бери ее, что ли, под голову, – распорядилась Дарья, – я под ноги возьму…
Женщины подняли Софью и, перенеся ее в спальню, уложили на постель.
– Иди, Даша, иди теперь. Управлюсь я тут, – заговорила Настя, сообразившая, что графиня, как только придет в чувство, сейчас же станет расспрашивать ее о рассказе Афоньки. – Иди, милая.
– Мне что, я пойду, – согласилась та, – мое дело в кухне, а не в бодуваре… С чего это с нею попритчилось-то?..
– Не знаю я.
Дарья вышла, оставив Настю одну около графини.
Крепкий спирт возымел свое действие. Молодая женщина вздохнула и приоткрыла глаза.
– Что со мной? – прошептала она.
– Ваше сиятельство, простите великодушно! – залилась слезами девушка.
– Помню, все помню! – воскликнула Софья, и опять отчаянный вопль сорвался с ее губ: – Живым похоронили!
– Да нет же, ваше сиятельство, недослышали вы, барыня милая!.. Убег он, граф-то, ежели Афонька мой не врет…
Но Софья словно не слыхала ее слов: она снова билась в жестоком истерическом припадке.
– Что же это господин Марич-то не идут? – суетилась растерявшаяся Настя. – Уж я не знаю, что и делать.
Марич, впрочем, оказался легок на помине. Дмитриев застал его дома одного – Куделинского у Владимира Васильевича не было.
– Пожалуйте к ее сиятельству графине Нейгоф, – объявил он, – требуют вас.
– Что там еще такое? Сейчас только оттуда, – поморщился Марич.
– Пожалуйте с! Графине худо, так что без чувств они быть изволят.
– Да что с нею? Постой, где я твою физию видел?
– На кладбище с сегодня.
– Ты что там делал?
– Так как мы в женихах состоим при графининой горничной Настасье, так счел своим первеющим долгом проводить их сиятельство графа. Так к ее сиятельству извольте поторопиться, и затем с вашего позволения я уйду с.
Дмитриев обогнал Марича и вбежал черным ходом в квартиру графини.
– Что с Нейгофшей-то? – едва переводя дух, спросил он у Дарьи, сидевшей в кухне.
– Что? Все как следует, – ответила та, – ногами дрыгает и головой колотится: истерика, вишь; твоя Настька там при ней. Позвать?
– Не надобно… Ужо забегу. А ты, Дарья, поглядывай.
– Мне что поглядывать?.. Мое дело – кухня, а там хоть трава не расти… Ведь родственника ждут, – совсем неожиданно выпалила Дарья, – из Москвы… Настька сказывала. Телеграмма, вишь, пришла. Графиня господину Куделинскому читала, а она слышала. Ее спроси, она тебе скажет.
– Ладно, после спрошу. Слышь, звонят! Иди, отворяй, доктор это… а я побегу к своему.
Афанасий не ошибся: звонил с парадного хода Марич.
– Что с ней? – спросил он Настю, произведя беглый докторский осмотр уже успокаивавшейся Софьи.
– Марич, Марич, – произнесла графиня слабым голосом, – если бы вы знали только, какой ужас. Нейгоф был в летаргии, его похоронили живым.
– Что? – воскликнул, отшатываясь, Марич. – Откуда вы это узнали?
Софья беспомощно махнула рукой.
– Настя, оставьте нас одних, – понял по-своему жест Софьи Владимир Васильевич. – Ну, рассказывайте теперь, – сказал он, когда девушка вышла, – как это вы узнали?
– Я звонила Насте и, не дозвонившись, пошла сама. Она говорила с каким-то мужчиной. Я его видела здесь не раз. Он и сказал, что Нейгофа похоронили живым. Ужас, ужас!
– Н-да, – произнес Марич, – только этого недоставало. Действительно, ужасная смерть.
– Граф не умер, Марич, – прошептала Софья. – Какими-то судьбами он спасся… Марич, Марич, если бы вы только знали… Я сама лишь сейчас поняла это: я люблю Нейгофа, понимаете ли вы: люблю!.. Он взял мое сердце своей искренней, неподкупной любовью. Он – не-то, что Куделинский. Когда я услыхала, что его похоронили в летаргическом сне, меня объял ужас, когда же я услыхала, что он спасся, – безумная радость овладела мной. Я люблю, люблю его!
– Это ваше личное дело, – вскользь заметил ей Владимир Васильевич. – Но что из всего этого будет, я представить себе не могу.
– Спасите его, Марич, спасите его от Куделинского! – молила Софья.
На лице Марича, обыкновенно добродушном, появилось злобное выражение.
– За это я не берусь, но Куделинского я сделаю безвредным, – отчеканивая последние слова, проговорил он.
XXXVIII
На краю бездны
Марич был удручен. Создавшееся положение казалось ему безвыходным, и чем дольше он думал, тем больше разгорался в его сердце гнев на Куделинского.
– Из всего, что вы тут наговорили, – сдерживая себя, обратился он к Софье, – я вижу только одно, что эта ваша горничная шпионила за вами.
– Я прогоню ее, – ответила молодая женщина.
– Оставьте ее, не подавайте вида. Хуже того, что есть, быть не может… Уже все равно.
– Но Станислав, Станислав! – подхватила молодая женщина.
– Что Станислав? Его песенка спета; это говорю вам я. Понимаете: я!
– Оставьте, Владимир Васильевич, не до того мне, чтобы выслушивать ваши угрозы… Нейгоф! Нейгоф! Найдите мне его, Марич!
– Вот еще что выдумали!.. Нет, я вашей любви не слуга… Довольно уже!.. Танцевал я обезьянкой для вашего Станислава, а теперь нет: назад играй… Как до каторги дотанцевались, так тут уже волком выть следует… Вот что: хотите совет?
– Говорите.
– О том, что Нейгоф спасся, вы Куделинскому ни гугу… Да и спасся ли Нейгоф? Бывали случаи, что при особенно благоприятных обстоятельствах такие, проснувшись, выживали, только очень редко. Это еще ничего не значит, что он выбрался из могилы. Да все равно меня Нейгоф нисколько не интересует. Я сейчас уйду – тут мне делать нечего, а вы эту свою Настю стороной порасспросите, как это шпионство-то за нами было устроено, кому оно надобно… Я уверен, что без участия Кобылкина тут не обошлось. А с Куделинским будьте осторожны, словечка лишнего не пророните. Не-то он тут такую штуку выкинет, что наши беды и напасти еще усугубятся. Прощайте, еще увидимся… Я пока на воле гуляю, забегу еще. – Марич, неуклюже поклонившись Софье, вышел из спальни. – У-у, востроносая! – погрозил он, надевая пальто, Насте. – Не жалко барыни-то?
– Я ни при чем тут, – смутилась девушка, – жених у меня есть… так навестить пришел… про свои дела рассуждали.
– Знаю я, про какие такие свои дела!..
Марич еще раз погрозил ей и быстро пошел вниз по лестнице.
Пока он говорил с Настей, голос его был шутлив, а лицо беззаботно смеялось, но, едва лишь он остался один, голова его поникла, а на глазах выступили слезы.
– Барин! – откуда ни возьмись, появился Афонька Дмитриев, когда Марич пошел к дому, где была его квартира.
– Что тебе? – не сразу узнал парня Владимир Васильевич.
– К вашей милости! Я от графини к вам бегал звать вас к ней… графининой горничной Настасьи жених я.
– А-а… Что же тебе нужно?
– Дельце есть. Тут один господин по поводу всех этих дел с вами поговорить желает.
– Какой господин? По поводу каких всех дел?
– Да вот они сами подходят; я ведь, собственно, подзадержать вашу милость должен был, – и он протянул руку, указывая назад, и повторил: – Вот они, господин то!
Марич обернулся и узнал в подходившем к нему человеке Кобылкина.
– Мы друг друга прекрасно знаем, – с легким смехом проговорил тот, подходя, – да только за глаза… Вот я и думаю, отчего бы не познакомиться, особенно ввиду некоторых обстоятельств? Узнали меня?
– Узнал, – глухо ответил Марич.
– Вот и прекрасно. Домой идете или еще куда? Так я с вами пройду… Афонюшка, иди за нами, только поодаль, и помни, что любопытство – грех смертный… Идемте, добрейший господин Марич!
Владимир Васильевич собрал весь запас силы воли. Инстинкт подталкивал его бежать от этого страшного человека, но разум говорил, что это бегство бесполезно, что от Кобылкина теперь никуда не убежишь, а, напротив, только себе повредить можешь.
Поборов страх, Марич довольно спокойно пошел рядом с Мефодием Кирилловичем.
– А ловко вы меня тогда, – начал тот разговор.
– Это когда «тогда»? – хмуро спросил Марич. – На поезде, что ли?
– Вот-вот! – залился радостным смехом Кобылкин. – Я войти в вагон не успел, как маску с хлороформом на лицо – и готов… Я, знаете, нисколько за это не сержусь…
– Еще бы вам сердиться. На войне, как на войне.
– Святая истина. На войне, как на войне. А вот что же мы теперь будем делать?
– Вот уж этого я совершенно не знаю, что вы будете делать.
– Да я не про себя, а мы – в совокупности: это с одной стороны – я, с другой – вы, Куделинский да эта Шульц… Знаете, что я вам скажу? Куделинский ваш смел до дерзости, преступен до мозга костей, а в атаманы все-таки не годится. Он слишком высоко парит, слишком далеко смотрит, а того, что у себя под ногами, не замечает. Ведь вся прекрасно задуманная охота за нейгофскими миллионами рухнула на полпути и вместо богатства привела вас всех к каторге!
– Вот и я-то же самое говорю, – невольно вырвалось у Марича.
– Это доказывает, что вы обладаете правильным взглядом на вещи. Куделинский испортил вам все дело, увлекшись возможностью сразу избавиться и от меня, и от Квеля, которого он побаивался. Он столкнул последнего с поезда в тот момент, когда Квель кончал со мной. И что же вышло: Куделинский спас меня.
– Кстати, – перебил его Марич, – я слышал обо всем этом и хочу вас просить… Не можете ли вы мне устроить свидание с Квелем?
– М-м… Нет, при всем желании не могу.
– Отчего? Ведь Квель жив.
– Есть тут одна причина… Я не могу вам ее сказать, но, уверяю вас, если бы этой причины не существовало, я с удовольствием исполнил бы вашу просьбу. Итак, вернемся к прежней теме. Вы сказали, что и сами думаете, что всеми неудачами и проистекающими из них печальными для вас последствиями вы обязаны только Куделинскому.
– Да, – согласился Марич.
– Теперь я вот что вам скажу. Ваш пылкий атаман воображает, что для вас еще не все кончено… Он прямо мне сказал, что будет продолжать борьбу. Стало быть, он задумал что-то новое. Что – этого я, к сожалению, не знаю. Может быть, вы знаете? Но ведь вы, конечно, не скажете мне, в чем тут дело?
– Конечно, не скажу.
– И не говорите, молчите, храните про себя, – вдруг обрадовался Кобылкин. – Но только вот что: неужели же вы после того, как убедились в полнейшей неспособности вашего атамана руководить вами, будете еще следовать за ним?
– Это мое дело, – буркнул Марич.
– Ваше-то ваше, но к чему же стараться без толку? К чему риск без надежды на выигрыш?.. Карты в руках опытного игрока… Слушайте, господин Марич, мне вас жаль. Жаль мне и эту несчастную Шульц. Вы оба стоите на краю бездны; одно движение – и вы сверзитесь в нее. Вы – человек безвольный, но неплохой. Шульц молода. Крови Козодоева ни на вас, ни на ней нет; она целиком падает на Куделинского, задумавшего преступление, и на Квеля, зверски выполнившего его. Вы видите, я знаю все подробности. Да и мудрено мне их не знать, когда я не один раз беседовал с Квелем. Теперь вы спросите, что значит это мое сожаление? Его я высказал по-человечески, я клоню вот куда. Пощады вам быть не может. Через шесть дней вы трое будете арестованы. Так пока есть время, отстранитесь от Куделинского, не идите дальше по роковому пути. Борьба бесполезна, так как ваша игра проиграна и свечи погашены. Вы, сами того не замечая, проговорились мне, что у Куделинского есть планы дальнейшей борьбы и эти планы вам известны. Вы можете расстроить эти планы. Лучше понести малую кару, чем увеличить ее новыми грехами… Что вы скажете?
– Мы пришли, – ответил Марич, останавливаясь.
– Напрашиваться к вам в гости я не стану, а о нашем разговоре вы серьезно подумайте.
– Один вопрос, раз вы меня удостаиваете своей откровенности: Нейгоф жив?
– Кто его знает? – пожал плечами Мефодий Кириллович. – Я знаю только одно: могила его пуста, а жив он или нет – мне неизвестно.
– Тогда прощайте, – кивнул Кобылкину Марич и неторопливо пошел в ворота.
Мефодий Кириллович глядел ему вслед и, качая головой, шептал:
– Что-то будет? Как будто мне удалось натравить барана на волка, а что из этого выйдет – скоро увидим.
– Куда теперь, Мефодий Кириллович? – подошел к нему Дмитриев.
– Домой, Афонюшка, домой. Хоть ты и проболтался своей Насте, о чем не следовало, а все-таки ты у меня молодец… Домой я пойду, благо дело сделано, можно и отдохнуть… А ты, если хочешь, к невесте своей отправляйся… Может быть, там что новенькое будет…
XXXIX
У «дикого доктора»
Однако «новенького» ничего не вышло.
Кобылкин и в том доме, где нанята была для Нейгофов после их свадьбы квартира, имел небольшое помещение, удобное для наблюдений за квартирой графини. Туда он и отправился, расставшись с Маричем; туда же попозднее вернулся и Дмитриев.
– Ну, что, Афоня? – встретил его Кобылкин. – Какие там дела?..
– Тихо, Мефодий Кириллович, – ответил Дмитриев. – Лежит барыня и горькими слезами заливается.
– Проняло ее, значит. Небось, Настю твою расспрашивала?
– Ни словечка не спросила, только плачет!
– А Куделинского этого не было?
– Никак нет. Ежели явится, Настасья прибежит уведомить…
– Так, так. Ох, грехи, грехи человеческие, – вздохнул Мефодий Кириллович. – Что-то будет, как-то все эти узлы развяжутся.
– А так развяжутся, – вставил свое слово Афанасий, – что награду вы большую, Мефодий Кириллович, получите.
– Молчи ты, парень, лучше! – рассердился Кобылкин. – Никакой я награды не получу, и ничего мне не надо. Разве я из-за этого труды принял? Достаточно я уже награжден был за свою службу… Теперь моя награда на небесах… Там она, если я только стою ее, а на земле мне ничего не надо… Да и за что награждать-то? Разве я – не слепое орудие другой, великой и высочайшей воли? Я – слабый, жалкий, беспомощный человек, только и всего. Так-то, Афонюшка, попомни это… А теперь мои старые кости отдыха просят: прилягу я, а ты, ежели что, сейчас же разбуди меня.
Будить Мефодия Кирилловича не пришлось; он проснулся лишь на другое утро, когда позвонил почтальон.
– Два письма вам, – объявил Афанасий, подавая Кобылкину конверты.
– От кого это? Почерк-то на обоих незнакомый, – говорил по привычке сам с собой Мефодий Кириллович, открывая письма. – Ба-ба-ба, господин Марич мне пишет. Интересно: «Вы правы – от Куделинского необходимо отстраниться, что я и сделаю. Как? Это – мое дело…» Что ж, это благоразумно, посмотрим, как баран волка скушает… А суда-то им не избежать… Вот разве эта Шульц, если этих двух не будет, увернется… А это от кого? – вскрыл Кобылкин второе письмо. – Барановский, Барановский… Кто это? Ах, да: Анфим Гаврилович, «дикий доктор» из той больницы, где тогда Нейгоф лежал. Славный парень! Просит зайти к нему на квартиру, и непременно послезавтра… Что же, можно. Завтра-то и попригляжу за моими голубчиками. Ведь глаза с них спустить нельзя, а послезавтра как нибудь вырвусь, а там и конец… Срок минует, нужно будет к моему приятелю следователю завернуть, поговорить с ним… То-то удивится. Столько времени не виделись…
– А вы, Мефодий Кириллович, – перебил его Афоня, – не забыли, что у графини графа из Москвы ждут?
– Помню, соколик мой, только бы ты не забыл да толком узнал, когда этот московский граф приедет, где он остановится.
– Узнать можно, – ухмыльнулся Афанасий, – не хитро это.
– Уж узнавай, голубеночек, как ты хочешь, только узнавай… Настя твоя не была?
– Никак нет, Мефодий Кириллович, не бывала.
– Стало быть, там у них все благополучно. И зачем это я «дикому доктору» понадобился? Было бы время, разузнал бы все. Да важного ничего как будто тут быть не может.
Он успокоился и решил ждать назначенного Барановским дня. Впрочем, тревог никаких не было. Куделинский, как об этом узнал Кобылкин через Афанасия, у Софьи не появлялся; бывал только Марич. Однако Афанасий не раз видел Станислава Федоровича; последний в разные часы бродил около дома, где жила графиня Нейгоф, но, очевидно, зайти к ней не решался. Кобылкин на него и внимание перестал обращать: Куделинский уже потерял для него интерес. Он больше думал о Мариче, чем о Станиславе, но и тот не проявлял никакой особенной деятельности, хотя Афанасий несколько раз видел его вместе с Куделинским.
Утром того дня, в который Анфим Гаврилович просил Кобылкина зайти, с курьерским поездом приехал из Москвы граф Федор Петрович Нейгоф.
Мефодий Кириллович побывал на вокзале и видел, что приехавший был очень удивлен: его никто не встречал. Кобылкину московский граф богач показался дряхлым, но эта дряхлость являлась не следствием болезней, а просто результатом многих прожитых на свете лет.
«Теперь к Барановскому», – решил Мефодий Кириллович, проследив, в каком отеле остановился москвич.
– Пожаловали? – буркнул «дикий доктор», сам отворяя дверь на звонок Кобылкина.
– Весь как есть, – весело ответил тот. – Что у вас такое?
– Дело, и очень казусное.
– Вот как! Что же это за дело? – спросил Кобылкин и вошел вслед за хозяином в небольшую лабораторию.
– По вашей специальности. Вы не пугливы? Нет? Так знайте, у меня там, – Анфим Гаврилович показал на дверь в соседнюю комнату, – покойник! – и он распахнул дверь.
– Граф Нейгоф!.. – воскликнул Мефодий Кириллович, бросаясь вперед.
Нейгоф, бледный, худой, но бодрый, стоял посреди комнаты, опираясь одной рукой на заставленный всевозможными стеклянными аппаратами стол.
– Да, это – я, я… Простите меня, – сделал он шаг вперед по направлению к Кобылкину. – Простите!
– Что такое? За что? Как я рад, что нашел вас!
– Простите за-то, что я при встречах относился к вам несправедливо… Помните, я был груб с вами.
– А, какие пустяки… Но вот счастье-то! Мне и в голову не пришло искать вас у доктора.
– Искать? Да разве вы меня искали? – удивился Нейгоф.
– А как же? Ведь я знал, что вас нет в могиле, что вы ушли… Я больше всего боялся, не случилось ли с вами чего-нибудь плохого потом.
– Знаете, – вмешался Барановский, – ночью третьего дня вдруг звонок. «Какого, – думаю, – лешего несет? Пусть себе звонит! Позвонит да и уйдет». Ан нет, опять звонок. Иду, отворяю. Гляжу – вот он. Оборванный, грязный, мокрый. «Откуда?» – удивился я. «Из могилы, – говорит, – пустите». Я было рассердился, турнуть его хотел ко всем чертям, да жалко стало. Пустил – обсушил, обогрел. Вижу какой-то казус, и притом дрянной. Он мне и рассказал все свои приключения. Что он умер – я ведь этого и не знал, а он и умереть как следует не сумел: в летаргии заснул. Потом он стал про вас рассказывать, что будто вас кто-то где-то когда-то убил, а я подумал, что этого быть не может. Если бы таковое вышло, сколько везде шума было бы. «Дай-ка, – решил, – напишу». Написал, а вы и явились, живы и невредимы. Да что вы на него так смотрите, будто кот на колбасу?
– Сердце, эскулапушка милый, у меня так и поет! – воскликнул Кобылкин. – Есть правда на свете! Есть высшая милость!.. Граф ты мой родимый, – кинулся он с объятьями к Нейгофу, – бедняжка ты мой горемычный! Потрепали тебя скверные люди, да оказалась у тебя защита великая… Дай мне поцеловать тебя!.. Вот и сам я, старый пес, не думал, что так я твоему счастью обрадуюсь…
Он обнимал и целовал Нейгофа; Михаил Андреевич тоже был расстроган.
– Ну, сядем теперь, расскажи мне все, – несколько успокоился Кобылкин. – Доктор, можно?
– Ну еще бы, – ответил Барановский. – Вот вам кушетка, стулья, кресла, располагайтесь, а я на визитацию в больницу.
Он ушел.
– Ну, ну, рассказывай, – торопил Нейгофа Мефодий Кириллович, – подробно рассказывай.
– Про себя расскажите, – промолвил Михаил Андреевич, – ведь я до сих пор думал, что они вас убили.
– Ага: «они»!.. Стало быть, и тебе кое-что известно?
– Все, – потупился граф.
– Радуюсь! Как же это просветление-то пришло? Как же прозрел-то ты?
– Ужас просветил меня… Ведь я в летаргическом сне был…
– Знаю… И сам я догадывался, и Анфим-то давеча сказал… Ну-ну…
Нейгоф не ответил. Он глубоко задумался. Мефодий Кириллович не мешал ему.
Так прошло минуты две.
– Как я любил ее, – вдруг заговорил Михаил Андреевич, – как любил!.. Чем я был до встречи с нею? Существом хуже последнего нищего, человеческим отребьем, комом грязи.
– Душа-то была жива, а это самое главное, – вставил Кобылкин.
– И вдруг она солнцем засияла, – продолжал Нейгоф, даже не слушая своего собеседника. – Яркие лучи осветили меня, зажгла она искорки жизни, что тлели в моем грязном, отвратительном существе. Ведь меня никто не заставлял жить так, как я жил до встречи с нею. Мне нравилась эта жизнь, я находил в ней самоудовлетворение, наслаждение, какое мне не могли бы доставить никакое богатство, никакое положение в обществе…
– Это бывает, – опять вставил Кобылкин. – Вон гастрономы: чем больше дичь протухнет, тем она им вкуснее кажется…
– Да, да, – согласился Нейгоф. – Я думаю, во мне сказалось пресыщение благами жизни. Века наш род жил в довольстве. Богатство переходило от предка к потомку. Века никто не знал ни труда, ни забот. Все было к нашим услугам, понимаете, все, что ни потребовало бы пресыщенное, извращенное воображение. И вот во мне, последнем потомке рода Нейгофов, сказалось это пресыщение в самой острой форме. Мне понадобилось с головой уйти в непролазную грязь, потому что все высшие блага жизни мне осточертели. Я в эти дни думал об этом, и новый свет озарил мне мое прошлое… Прежде я своим босяцким похождениям придавал значение какого-то протеста…
– Дурь одна – эти протесты, – перебил Нейгофа Кобылкин. – Ты, миленький, про фактики, как это ты из-под сырой земли сбежать ухитрился?.. Горю нетерпением, пылаю!
