Александр Керенский
Прелюдия к большевизму

Параграф 7

Председатель. А не посещал ли генерал (тогдашний полковник) Барановский Ставку 3–4 августа? С какой целью была предпринята эта поездка? Мы желаем получить показания насчет того, когда более определенные рапорты относительно возможного заговора начали поступать в штаб.

Керенский. Это старая история. Началась задолго до поездки Барановского.

Шабловский. Раньше 3–4 августа?

Керенский. Вы знаете, что на Московском совещании была предпринята попытка…

Шабловский. Это было позже… А 3–4 августа?

Керенский. Почему Барановский поехал в Ставку? Вероятно, в это время возник вопрос о введения смертной казни в связи с событиями в Риге.

Крохмал. Нет. Рига была взята после Московского совещания.

Раупах. Барановский выехал 3 августа?

Керенский. Да. Он отправился туда, когда необходимо было решать вопрос об отделении…

Либер. Это другая поездка; нет сомнения, что в связи с отделением территории Петрограда…

Шабловский. Это было, когда он поехал с Савинковым, 23–24 августа. Однако 3–4 августа он поехал туда по причине особых отношений, которые уже существовали между штабом и Временным правительством. Вопрос о замене главнокомандующего тогда еще не возникал?

Крохмал. Но отчего же, Корнилов находился там 3 августа. Я должен напомнить вам, что поездка Барановского состоялась после этого.

Украинцев. Полковник Барановский должен был поехать в Киев проведать свою больную мать (или отца?) и по пути остановился в Ставке.

Керенский. Да. Он поехал в Киев к больному отцу. Я хочу быть точным и боюсь положительно утверждать, просил ли я его заехать в Ставку, или он поехал туда по своему решению. Давайте предположим, что это я попросил Барановского поехать туда. Вопрос в данный момент состоит в том, чтобы прояснить, какова была позиция Союза офицеров. Должен сказать, что с 3–5 июля Союз офицеров придерживался несколько агрессивного отношения к Временному правительству и обращался к последнему с телеграммами в духе «большевизма справа». «Мы просим это», «мы требуем то», «мы протестуем» и т. д. Когда я прибыл в штаб, Новосильцев всегда встречал меня, проявляя явную оппозиционность. В отношениях между людьми часто бывает такое – особенно в политических и социальных вопросах, – когда кто-то ясно ощущает противодействие, хотя и не может дать никакого документального подтверждения этому. Напряженность атмосферы в Ставке, особенно среди Главного комитета Союза офицеров, ощущалась уже давно; а за месяц или, возможно, раньше, до всех этих событий – примерно в конце июля, я получил точную информацию о заговоре, который готовился среди офицеров и имел центры в Петрограде и в Ставке.

Шабловский. В конце июля?

Керенский. Да, возможно, еще раньше; это можно проверить следующим образом: когда вышел закон, дающий право арестовывать офицеров, которые не несли службу, и отправлять их в ссылку?

Либер. Думаю, 9 июля.

Керенский. Нет, позже. Через неделю или две до того, как этот закон был обнародован, я думал о способе организовать борьбу против заговорщиков. В конечном итоге законные меры, которые не позднее апреля месяца я, как министр юстиции, выработал для формальных целей, теперь стало необходимо применить на практике. Конечно, я информировал Временное правительство об этом новом феномене – «волне заговоров». В это время произошли аресты великих князей, но казалось, что нас намеренно навели на ложный след. Барановский направился в Ставку, чтобы расследовать, каково настроение и образ мыслей у людей на месте, и пролить свет на то, что делается в Союзе офицеров. В следующий раз, после поездки с Савинковым, он, между прочим, сказал мне по возвращении: «Сейчас атмосфера в Ставке отчаянная; они совершенно не выносят вас».

[Я считаю необходимым заострить тот факт, что поездка полковника Барановского в Ставку не была и не могла быть связана с вопросами политических расследований. Устройство заговоров в Союзе офицеров было своего рода делом контрабандным, и расследование по этому делу велось отдельно. Из гущи Главного комитета Союза офицеров набирались наиболее активные заговорщики; члены Союза в разных городах также являлись агентами конспираторов на местах; с другой стороны, они также определяли характер легальных заявлений или акций Союза. Итак, полковник Барановский был заинтересован в Союзе офицеров именно как в легитимной общественной организации – организации, в которой объект был чрезвычайно полезен и необходим, несмотря на то что в деятельности этого Главного комитета проступали черты, которые все больше и больше беспокоили меня и как премьер-министра, и как военного министра. По своей концепции и правилам Союз офицеров был профессиональной непартийной организацией. «Союз офицеров армии и флота, – как заявляется на первой странице его статуса, – это профессиональный Союз… У него нет политической платформы, и он не преследует политические цели. Каждый член Союза имеет полное право свободно формировать свои политические взгляды. Члены обязуются не вносить политическую нетерпимость в свои профессиональные отношения и в повседневную жизнь армии и флота». Это совершенно правомерное определение характера каждого профессионального союза. Разумеется, было бы абсурдно ожидать совершенно аполитичного отношения от какой бы то ни было профессиональной ассоциации в России летом 1917 года, но профессиональный союз и еще больше его управляющие никогда не вели, да и не могли вести себя как воинствующий и «нетерпимый» политический орган. Теперь же Главный комитет Союза офицеров попрал эту основу основ профессиональной организации, а также собственные правила, причем в самой радикальной манере. Правда, 25 июля предыдущего года «Вестник Главного комитета Союза офицеров армии и флота» завершил свою передовицу следующим образом: «В этой статье мы отвечаем на прошлые и будущие обвинения против Союза, относящиеся к его политической деятельности, для того чтобы мы могли указать тем, кто желает втянуть нас в политику, что Союз отказывается идти таким путем. Его миссия намного шире, а деятельность намного полезнее, ибо цели его – сделать возможным для каждого офицера русской революционной армии и флота выполнить свой долг при наиболее благоприятных условиях и с твердой верой, что Союз может оказать ему полную и организованную поддержку в его усилиях защищать интересы и величие его родины». Однако в своей концепции о «наиболее благоприятных условиях», при которых офицеры могут «исполнить свой долг», Главный комитет представил целую политическую программу и от имени целого корпуса офицеров выдвигал весьма определенные и резкие требования и делал четкие политические заявления. Для того чтобы убедиться, насколько странно Главный комитет понимал свой «профессионализм», достаточно одного взгляда на нескольких сотрудников его «Вестника»; при этом не стоит забывать, что Главный комитет занимал далеко не нейтральную позицию и часто проявлял себя довольно «нетерпимым» по отношению к самому Временному правительству.

Лучше, чем кто-либо, я, как военный министр, вместе с моими близкими соратниками знал и понимал весь ужас – моральный, профессиональный и политический – положения офицеров; лучше, чем другие, мы осознавали, что офицеры русской армии, которые после революции становились «козлами отпущения» за чужие грехи, не могут держаться вне политики. Менее, чем кто-либо, мы были бы удивлены или же разгневаны оппозицией (какой бы резкой она ни была) со стороны части офицеров, которые, не понимая всей сложности новых политических условий жизни страны, могли справедливо и вполне естественно не только жаловаться, но и негодовать по поводу правительства. Они не понимали, что означает это странное, мощное давление элементов, высвобожденных революцией и проникших в народ и частично в солдатские массы, – давление, которое напрягло до предела весь организм государства. Они не могли постичь причины кажущейся медлительности, с которой правительство оказывало отрезвляющее влияние на эти элементы, не понимали того, что любая неосмотрительная мера могла лишь заново всколыхнуть эти элементы, которые сметут все перед собой, и прежде всего всех офицеров, а вместе с ними и всю русскую армию.

В раскаленной атмосфере революции, как в знойной пустыне, многие видели перед собой мираж и в стремлении добраться до него навлекли несчастье – и не только на самих себя. То, что Главный комитет Союза офицеров собирался бежать за миражом, было крайне опасно, потому что комитет говорил от имени всего офицерского штата, называя себя «представителем офицерского корпуса». Претендуя на то, что его политическое кредо является культом всех офицеров, комитет накладывал печать на всю организацию. Это была слишком рискованная игра – все равно что шутить с огнем у порога порохового склада. Надо принять во внимание, что Главный комитет Союза находился в штабе и опирался в своей работе на сотрудничество с официальными лицами из ставок фронтов и в разных армиях; назначал собственных конфиденциальных представителей; хранил черный список офицеров, политические взгляды которых расходились со взглядами Союза; учреждал собственные следственные комиссии; выражал свое одобрение или неодобрение и т. д. Если бы мы принимали эти факты в расчет, то, с одной стороны, было бы очевидно, почему действия Главного комитета Союза носили «в высшей степени официальный» характер. С другой стороны, было бы понятно, почему ответственность за действия даже не всего Союза, а только его Главного комитета, ложилась на всех русских офицеров вместе и на каждого в отдельности.

Я приведу пример натянутых отношений между военными властями и Главным комитетом, которые преобладали прошлым летом и потребовали вмешательства военного министра. Тогда Савинков телеграфировал Корнилову следующее: «Ваши указания, обязывающие штаб обеспечить Главный комитет Союза списками офицеров-большевиков, могут привести к весьма нежелательным недоразумениям, потому что эти приказы приведут к определенному контролю Главного комитета над партийными организациями и деятельностью офицеров, а этот контроль конечно же не является функцией Главного комитета; право такого контроля может принадлежать только комиссарам и компетентным трибуналам. В свете вышеприведенных соображений я полагаю желательным отменить ваши указания». И опять же штаб пускал в обращение определенные воинственные резолюции комитета, и это понималось как официальное одобрение курса, проводимого комитетом; этот курс послужил нарастанию напряженности и без того существовавшей в отношениях между офицерами армии и рядовым составом.

Я считал это положение совершенно ненормальным, недопустимым и чреватым серьезными последствиями. Приведу пример, показывающий, какую тревогу подняла деятельность Союза среди морских офицеров, которые болезненно реагировали на малейшие колебания политической температуры. «В свете сильной агитации на обоих флотах против офицеров, вызванной деятельностью Союза, я прошу вас довести до сведения флота, что имеется информация о том, что офицеры Балтийского флота никогда не имели представителей в Главном комитете Союза в Ставке и что Черноморский флот отозвал своих представителей». Вот что телеграфировал мне начальник штаба главнокомандующего военно-морским флотом в начале августа.

Между тем, принимая во внимание, что основополагающая идея Союза – здоровая и полезная, я и мои соратники, особенно генерал Барановский, пожелали прояснить общее положение путем обмена мнениями и указать на возможные негативные результаты такого курса. Таким образом, мы пытались удержать Главный комитет от тенденций, которые были психологически понятными, однако опасными для офицерского состава в целом и, что еще более важно, роковыми для всей армии. Я помню, что дал указания, чтобы полковник Пронин, представитель Главного комитета, был приглашен ко мне лично для обсуждения этого вопроса, но, к сожалению, по некоторым причинам эта беседа так и не состоялась.

В конце июля начала поступать информация об участии влиятельной секции Главного комитета (особенно штабных офицеров) в организации заговора, и вопрос о конечной судьбе комитета сделался еще более острым. Возникла настоятельная необходимость найти какой-нибудь выход, пока не стало слишком поздно. К несчастью, лидеры комитета, и среди них бывший член 4-й императорской Думы, полковник Новосильцев (конституционный демократ), настаивал на этой опасной игре. После Московского совещания я принял решение заставить Главный комитет покинуть Ставку… Кошмар, который мы переживаем сегодня, полностью подтвердил наши опасения, показал нам, как жестоко весь корпус офицеров страдает из-за действий отдельной и малозначительной группы фантазеров и неразумных игроков. И все же, как я говорил в моем манифесте от 22 августа, «цвет армии – штат ее офицеров – прошел через великую бескровную революцию в братском союзе с солдатами, укрепляя работу тех, кто сбросил с себя позорные узы рабства. Офицеры показали, что они – плоть от плоти народа. Первые радостные дни миновали; тяжелой задачей оказалось удержать каждого человека на его посту и не дать ему опустить руки, чтобы враг не смог отобрать у него только что обретенную свободу. Офицеры оставались на своих постах, лучшая часть их, несмотря на все клеветнические слухи, поскольку они верили в здравый смысл народа, проявлявшего высочайший героизм; в некоторых объединениях клевета затрагивала почти всех офицеров. Офицерский корпус отдавал кровь на полях сражений и доказал свою веру в отечество и в революцию… История будет чтить своих героев».]

Шабловский. Какова, в частности, была информация относительно распространения заговора, об отдельных людях или, возможно, организаторах, которые могли быть в нем замешаны? Может, была просто общая информация, что кто-то вынашивал план?

Керенский. Была не только простая информация о том, что что-то вынашивается, были конкретные данные. Вы знаете, какова наша позиция сейчас. Без специальных средств расследования мы подобны слепым щенкам. Нас могут дурачить со всех сторон, а мы ничего не замечаем.

Вообще-то говоря, были собраны груды информации, и даже перед Московским совещанием я ожидал, что некое развитие событий неизбежно. Эта информация поступила в конце июля и в самом начале августа.

Шабловский. Это был военный заговор?

Керенский. Ситуация такова, что люди, о которых мы получили информацию, все находились в армии, но у них были отношения с некоторыми гражданскими элементами; у них были щедрые источники. Появилась целая серия газет – некоторые из них процветают и сейчас, – которые принялись нападать на Временное правительство и лично на меня. Все они были органами сторонников «сильной власти» – «Живое слово», «Народная газета», «Новая Русь», «Вечернее время» и другие. Естественно, я не могу в настоящий момент предоставить доказательства, которые могли бы удовлетворить цели расследования, но для меня весь план ясен.

Шабловский. Создание подходящего общественного мнения в определенных кругах посредством пропаганды в прессе?

Керенский. Да.

Шабловский. Но были ли еще какие-нибудь указания, например, какая преследовалась немедленная цель?

Керенский. Захватить власть и арестовать временное правительство. Г'ото вилась типичная контрреволюция', не массовое движение, но государственный переворот.

Шабловский. А на кого «они» могли полагаться?

Керенский. У «них» были связи со Ставкой. В то время ничто определенно не указывало на Корнилова, но были какие-то разговоры о роли, которую играли кадровые офицеры. Первый источник информации был совершенно достоверным. Он был получен не через агентов и не был, так сказать, обличительной информацией; но она исходила от высоконадежных людей, которые честно и серьезно тревожились о том, чтобы я своевременно приготовился к возможным событиям. Позже информация была получена от менее достоверных источников, но она полностью совпадала с первыми намеками. Затем мы предприняли собственные наблюдения, насколько нам позволяли средства. Естественно, это было очень трудно делать, ибо общее настроение в Ставке было настолько напряженным, что каждый человек, приезжавший туда из Центра, возбуждал раздражение и подозрение.

[В отношении заговора необходимо сделать несколько общих замечаний. Откуда пошла волна заговоров? Здесь может быть только один ответ: она зародилась в Тарнополе и 3–4 июля в Петрограде. Разгром на фронте породил чувство израненной национальной гордости, что само по себе легко привело к методам заговора, а неподчинение большевиков вскрыло непросвещенным массам, насколько далеко идущим было внутреннее крушение демократии, беспомощность революции против анархии, и как велика власть меньшинства, если ее грамотно организовать и действовать неожиданно. Тот факт, что лишь горстка казаков и несколько солдат, еще не утративших дисциплины, спасли Таврический дворец (то есть сами Советы) от разгрома, был должным образом замечен теми, кто интересуется подобными вещами. Следующая серия ошибок и, в частности, нелепый террор, дошедший почти до паники, слухи о грядущей контрреволюции, которые после 3–4 июля положительно сделались модной болезнью демократии, – из всего этого авантюристы создавали впечатление, что демократия боялась потому, что сама чувствовала свою слабость.

И тогда началось трагическое недопонимание: одна сторона потеряла веру в свою силу, что было на самом деле, в то время как другая, наслышавшись о том, что все говорят о ее власти, поверила в этот миф. Первая, одержимая паникой перед лицом «грядущей» контрреволюции, деморализовалась и таким образом внесла вклад в распространение в массах анархо-большевистского влияния; другая сторона делалась все более дерзкой в своих нападках на «революционную демократию» и таким образом раздражала людей, к величайшей радости непокорных элементов. Кроме того, среди кругов, примыкавших к правым, существовала уверенность, что народное недовольство им на руку, и вследствие этого они считали правильным возбуждать страсти в массах. Например, посмотрите, как «Народная газета» Суворина подпевала господину Бронштейну (Троцкому) и компании: «В самые первые дни, когда на улицах Петрограда появился торжественный плакат «Да здравствует Демократическая республика!», мы говорили, что такого рода политическая кастрация России не будет пользоваться успехом, потому что здесь только великая Народная республика может быть установлена в качестве нового общественного строя – великая Социалистическая Республика». А вот эхо большевистских военных кличей, на этот раз из органа Черной сотни «Гроза»: «18 июня [когда состоялся ряд демонстраций] рабочие столицы и солдаты показали свою силу, пройдя маршем против капиталистов, чтобы закончить войну и заменить министров, выбранных из купцов и помещиков, и вместо них поставить министров из их рядов. Против них маршировали евреи, поддерживаемые капиталистами, которые выступают за продолжение войны. Рабочие и солдаты набросились на евреев, сильно избили их и разорвали их знамена».

На этой «июльской» почве «беспартийные организации» вырастали как грибы и вскоре начали формироваться в различные кружки и группы, которые собирались предпринимать практические шаги по подготовке к контрреволюции. Из разных таких же начинаний в конечном итоге образовалось серьезное ядро, работа которого планировалась по широкой шкале. Специальная пресса подготовила его появление, началась усиленная пропаганда и регистрация новых членов, в некоторых местах была создана сеть агентов, учреждены явочные места. Ценная информация, полученная мною в это время, позволила нам увидеть то, что происходило, и, по крайней мере, выявить отдельных людей и отчасти разоблачить их цели и задачи. Одно для нас было ясно: цель контрреволюции была не в восстановлении низложенной династии; следовательно, уже где-то готовилось то, что должно было сменить Временное правительство. Позднее это сделалось специальной целью определенных групп – «убрать» меня каким-нибудь способом, каким бы жестоким он ни оказался. Меня предупредили о такой возможности, когда уже тянули жребий, чтобы решить, кто вынесет приговор, и лишь авария помешала исполнению самого действа… Обдумывая каждый аспект этого подстрекательского движения, я решил, что в данном случае арест без суда и высылка видных конспираторов будет единственной подходящей мерой предосторожности (хотя в случае массового движения такая процедура бесполезна и даже вредна). Между тем наши средства расследования технически были настолько несовершенны, что мы не сумели вовремя подавить ведущие центры.

Все время между 3 июля и 27 августа можно разделить на три периода: в первый ведется работа примитивными методами по созданию отдельных маленьких групп, переходящая в процесс слияния наиболее важных из них в одну организацию; во втором периоде силы были уже организованы и изысканы средства для попытки воспользоваться Московским совещанием; третий, и последний, период представляет собой решительную попытку захватить правящую власть силой под предлогом столкновения с большевиками. Цель движения была военная диктатура.}