Александр Керенский
Прелюдия к большевизму
Параграф 4
Председатель. Всегда ли Корнилов адресовал свои требования по реформе в армии и в тылу лично вам или через Савинкова, и где вы всегда с ними знакомились?
Керенский. Нет. Я должен сказать, что самый критический период был в то время, когда возникла возможность воспрепятствовать проведению Московского государственного совещания (10–11 августа) уже в самом начале его созыва, когда, без моего ведома, Корнилов был вызван в Петроград. И хотя он отказался приехать [из-за тяжелой ситуации в Риге], военное министерство, то есть Савинков и Филоненко, настояли на его прибытии. Когда я услышал об этой настойчивости (приблизительно в полночь, накануне приезда Корнилова в Петроград), я направил ему следующую телеграмму: «Временное правительство не вызывало вас и не настаивает на вашем прибытии, и не несет за это ответственности ввиду стратегической ситуации». Несмотря на это, Корнилов прибыл и вручил мне меморандум [который должен был представить в тот вечер на совещании Временного правительства], который, предположительно, был выдвинут совместно Верховным главнокомандующим и военным министром. Но я не видел его раньше, прежде чем его показал мне Корнилов. Не видел его и сам Корнилов до того, как прибыл в Петроград, однако он предполагал, что я с ним знаком. Вот тут он сидел, на небольшом стуле, а я в кресле. Мне показалось, что я почти убедил его в том, что, какое бы мнение ни сложилось у кого-либо о самом меморандуме, невозможно издать документ от имени военного министра, о содержании которого я, тогдашний военный министр, ничего бы не знал. [И следовательно, до моего основательного ознакомления с ним, документ этот не мог обсуждаться Временным правительством.]
Корнилов согласился с этим, взял документ и удалился. Однако тем же вечером он вернулся, кардинально переменив мнение, и объявил, что он полностью согласен с Савинковым и Филоненко и что уже подписал меморандум.
Председатель. Следовательно, этот меморандум исходил не от него, а был, очевидно, написан Савинковым?
Керенский. Похоже, он был составлен Филоненко.
[Как станет ясно в конечном итоге, мое показание в этом пункте относится к так называемому второму рапорту генерала Корнилова. Этот документ должен был быть доставлен Временному правительству вместо первого доклада Верховного главнокомандующего, который он предполагал предъявить правительству 3 августа, однако чтение которого было отложено до одобрения его содержания военным министром. Таким образом, само происхождение второго рапорта доказывает, что даже если я и не полностью соглашался с его содержанием, то мое знание сути его было необходимым предварительным условием его представления Временному правительству. Из показаний генерала Корнилова очевидно, что его решение подписать рапорт Савинкова и Филоненко в 6 часов пополудни 10 августа было продиктовано заявлением Савинкова о том, что, «хотя меморандум фактически не был представлен А.Ф. Керенскому для его окончательного просмотра, он докладывал ему шаг за шагом о ходе его подготовки, и что в любом случае содержание рапорта было известно премьер-министру». На самом деле я был проинформирован только о первом параграфе, относившемся к «введению военных судов-трибуналов в тылу». Между тем Савинков в своих показаниях заменил конкретный термин «содержание» расплывчатым словом «сущность». «Этот меморандум, – говорит Савинков, – помимо проектов законов о комитетах и комиссариатах, содержит в себе другие предлагаемые меры: 1) учреждение революционных судов-трибуналов в тылу; 2) реставрация дисциплинарных властей командующих офицеров; 3) милитаризация железных дорог; 4) милитаризация предприятий, работающих на оборону. А.Ф. Керенский был мною до некоторой степени информирован о подготовке такого рапорта военным министерством, поскольку в ряде случаев я передавал ему содержание доклада, подчеркнув в особенности закон о военно-революционных судах-трибуналах, из-за чего рапорт приобретал решительно важное значение. Керенский не выражал свои взгляды относительно предложенных мною мер до 8 августа, когда в военном министерстве он категорически заявил мне, что ни в коем случае и ни при каких мыслимых обстоятельствах он не подпишет такой документ. После этого его заявления я сказал, что в таком случае доклад Временному правительству должен быть представлен генералом Корниловым, а я подаю прошение об отставке».
Эти показания достаточно ярко отображают отношения между заместителем военного министра и военным министром; однако необходимые комментарии осторожных слов Савинкова можно обнаружить в телеграммных переговорах между Филоненко и комиссаром Юго-Западного фронта Гобечия, 27 августа. «Вы знаете наше правило, – говорил Филоненко, – мы всегда действуем, принимая во внимание не только наших союзников, но и наших настоящих или предполагаемых врагов. Поэтому мы своевременно проинформировали премьер-министра о том факте, что я пишу рапорт, что Борис Викторович[7] находится в постоянном контакте со мной, и что генерал Корнилов полностью разделяет наши взгляды на положение дел… Премьер не счел возможным положить такой рапорт перед Временным правительством, чтобы принять его к сведению. Тогда мы предупредили его, что доклад все равно будет представлен Временному правительству тем человеком, кто имеет на это право, то есть главнокомандующим. К сожалению, премьер не оценил ни нашу искренность, ни откровенный стиль поведения, принятый нами.
…Прощаясь (Филоненко нужно было выезжать в Ставку вечером 10 августа), я заверил Савинкова, что в таком экстраординарном политическом конфликте он, разумеется, имеет право поддерживать своих сторонников».
Таким образом, на почве политической ссоры было сочтено возможным отдать приказ о присутствии генерала Корнилова, несмотря на тот факт, что «перемены в стратегической ситуации требовали его присутствия в Ставке», как, в соответствии с показаниями Савинкова, Корнилов заявил ему об этом лично, в телеграмме от 9 августа. (Это были критические дни для Риги.)
Савинков, полностью осознавая, насколько серьезным были его действия, заверил генерала Корнилова, как позднее утверждал последний, что «вызов в Петроград был сделан с ведома Временного правительства». В собственных показаниях Савинков говорит следующее: «Я вызвал генерала Корнилова в Петроград в полной уверенности, что действую в совершенном согласии с Керенским, ибо: 1) 3 августа генерал Корнилов уведомил меня, что он прибывает в Петроград, чтобы обсудить меморандум, и его заявление было встречено безо всяких возражений со стороны Керенского; 2) 7 августа генерал Корнилов телеграфировал Керенскому и не получил возражений; 3) 8 августа я изложил это дело Керенскому и также не встретил возражений. Тот факт, что Керенский отправил Корнилову телеграмму 9-го, в которой намекал, что его поездка в Петроград необязательна, и которая не застала генерала в Ставке, мне был неизвестен». Столь точно демонстрируя, что 3, 7 и 8 августа он имел веские основания для того, чтобы убедиться, что действовал в полном согласии со мной, Савинков забывает, что он сам был проинформирован лишь 9 августа об отказе генерала Корнилова прибыть в Петроград; в то же время относительно того, что Савинков не знал о моей телеграмме, посланной вдогонку за генералом Корниловым, чтобы застать последнего, то это дело вполне объяснимо: телеграмма была послана поздно вечером, после того, как я случайно узнал о несанкционированном и настойчивом приглашении Корнилова, о котором я, к сожалению, узнал не лично от Савинкова.]
Раупах. Это было 10 августа?
Керенский. Все это произошло 10 августа, а утром 11 августа Кокошкин пришел ко мне с объявлением, что он сразу же подаст в отставку, если программа генерала Корнилова не будет принята в этот день. Напряжение было велико, однако мне удалось все сгладить.
[Необходимо еще вспомнить о том исключительном накале политических страстей, под давлением которого открылось Московское совещание, чтобы осознать, какое чувство изумления охватило меня при появлении Кокошкина с его отставкой. Ибо я находился в самом эпицентре этого напряжения. Это утреннее интервью с Кокошкиным было одним из самых бурных моих политических столкновений. Но сегодня я с радостью вспоминаю о том, какое страстное пламя любви к родине пылало в глубине его души; эта любовь вскоре поглотила мученика в погребальном костре. Тогда же эта любовь позволяла нам говорить независимо от партии и ставила нас превыше каких бы то ни было партийных чувств; это был братский язык сыновей одной матери – России.
Уход одной группы министров из Временного правительства из-за Кокошкина, вероятно, мог бы сопровождаться отставкой остальных министров накануне открытия совещания по той же причине, как и в случае Кокошкина, – из-за «требований» Корнилова. Это могло сделать любое дальнейшее сохранение национального равновесия невозможным. Тем не менее правительство слишком хорошо знало о состоянии страны, чтобы рисковать и предпринять разрушительную попытку создать в правительстве «гомогенный» кабинет, и поэтому было вынуждено отложить в сторону любой вопрос, которым «большевики справа» (сторонники абсолютной власти) могли бы воспользоваться и попробовать создать (что и было подготовлено Московским совещанием) так называемую «сильную власть» и в любом случае отойти, отклониться от правительственного курса в сторону правых. Разумеется, такая попытка могла жестоко опозорить тех, кто принял бы в ней участие. А ее опасность могла бы заключаться в том факте, что это отбросило бы в сторону лидеров демократических кругов, которые на этом этапе искренне и с честью следовали за правительством. Я думаю, что Московское совещание доказало, что гипотеза о том, что народные массы могут отойти от Временного правительства, чтобы следовать более правым курсом, была опасной утопией, потому что такие мечты, неспособные привести к результатам, могут лишь вызывать раздражение в массах и усиливать их недоверие к другому сословию. В то время на Московском совещании утопистам справа указали на их соответствующее место без особых серьезных проблем. Однако никакие уроки, извлеченные из фактов и реальности, не смогли разубедить их, и они продолжали шуметь достаточно для того, чтобы сделаться удобным оружием в руках демагогов слева, стремившихся пробудить в массах зверя, который в конечном итоге разбил свою клетку и в бешенстве вырвался на волю.
Позднее, после Московского совещания, я изложил это дело перед Савинковым и убедил его не уходить в отставку. Когда показалось, что в Москве все яснее осознавали, что невозможно напасть на Временное правительство на этой почве, я решил, что не стоит далее задерживаться на последствиях эпизода, связанного с меморандумом и вызовом Корнилова.
Конечно, может показаться, что это решение было ошибочным, но я не усматривал в поступках Савинкова никаких дурных намерений и лишь видел в них крайнее проявление его воинственного темперамента. Но в любом случае его отставка не смогла бы предотвратить действия Корнилова, потому что я убежден, что события 27–29 августа были подготовлены за спиной Савинкова. Я думаю, позже для читателя будет очевидно, что это заключение правильно.]
Параграф 5
Председатель. Касались ли доклады, сделанные вам Филоненко, заговора в Ставке и на чем они основаны? Особенно в отношении Лукомского и Тихменьева?
Керенский. Я читал в газетах, что определенные свидетели придают огромное значение тому «факту», что я якобы был информирован о заговоре почти под руководством Лукомского и, тем не менее, не обратил на это внимания…
На самом деле дело обстояло совершенно иным образом. Были какие-то разговоры о Лукомском, но при следующих обстоятельствах. Через день или два после того, как Филоненко был избран комиссаром Верховного главнокомандующего, Савинков сказал мне, что Филоненко что-то «обнаружил» и что он настаивает на немедленном увольнении Лукомского. Я спросил его, откуда он об этом узнал, ведь он только что вернулся из Ставки. Тогда Филоненко пришел сюда и сказал мне: «Я не доверяю генералу Лукомскому и настаиваю на его немедленной отставке». В ответ я заметил, что не могу сделать это, потому что совершенно невозможно отстранить начальника штаба Верховного главнокомандующего, не имея на то оснований и не располагая информацией. Моя позиция будет смехотворной, и все скажут, что это самоуправство в его самой неприемлемой форме – в один день отправить в отставку человека неизвестно за что, а на другой день – сделать то же самое со следующим. До сих пор генерал Лукомский сознательно исполнял свой долг, и против него ничего не было. «Если вы снабдите меня позитивной информацией, тогда будет другое дело», – сказал я.
Шабловский. И он не представил фактов?
Керенский. Он ничего не сообщил, лишь сказал: «Я заявляю, что полностью не доверяю Лукомскому и настаиваю на его немедленной отставке». М.И. Терещенко, который в то время находился в Ставке, прибыл ко мне и сообщил, что атмосфера весьма серьезна, потому что Филоненко проводит крайне настойчивую кампанию против Лукомского. После этого я более не получал никаких данных относительно Лукомского, кроме информации, которая дошла до меня, о том, что люди в Ставке сумели сработаться лучше, чем прежде.
Шабловский. В связи с этим указанием Филоненко о недостатке данных, которые могли бы подтвердить его желание добиться отставки Лукомского, вы не объяснили Филоненко, что как комиссар Верховного командования он должен был установить хорошие отношения с начальником штаба?
Керенский. Вот как я сказал: я считаю, вообще-то говоря, что такое поведение нежелательно и что без достаточных оснований мне не должны быть сделаны подобные заявления. Я также настаиваю на том, чтобы отношения между ним, как комиссаром, прикрепленным к Верховному главнокомандующему, и начальником штаба были корректными.
Председатель. А не сказали ли вы, что в то время не подозревали, что Лукомский – контрреволюционер?
Керенский. Да. Потому что не было никаких свидетельств в пользу этого. [Назначение генерала Лукомского на пост начальника штаба состоялось одновременно с назначением генерала Брусилова, который стал главнокомандующим. Сравнительно молодой, энергичный, очень умный, превосходный специалист, с огромным опытом в административных и военных вопросах, генерал Лукомский выполнял свои обязанности как начальник штаба во время крайне сложной стадии войны самым образцовым, достойным подражания образом, тактично ограничивая сферу своей деятельности и обязанностей, и никогда не вмешивался в политику. Поэтому то, что произошло позднее – союз между Лукомским и генералом Корниловым, – для меня совершенно непостижимо. А теперь, когда я ознакомился в деталях со всем, что произошло в Ставке до 27 августа, и когда роль, которую играл там сам Филоненко, стала для меня ясна, я понимаю, почему Лукомский в последний момент оказался заодно с Корниловым. Но тогда, в конце июля, кампанию против Лукомского можно было объяснить как простую попытку освободить Ставку от человека, которому никто не доверяет (и похоже, на самом деле так оно и было). Вот характерный отрывок из заявления князя Трубецкого, который подтверждает мои предположения: «Должен сказать, что еще 24 августа, зайдя к Лукомскому после разговора с генералом Корниловым, я указал первому, что люди, окружающие Корнилова, своим влиянием приносят ему большой вред. Лукомский, полностью согласившись со мной по этому вопросу, заметил, что он всегда держался подальше от недавних политических дискуссий <…> и что он поднимал вопрос о том, пользуется ли он доверием Корнилова или нет, после чего его в общих чертах проинформировали о политических движениях». Повсюду Трубецкой поминает о том, как 27 августа Лукомский в его присутствии просил Корнилова «устроить для них беседу наедине, хотя бы на несколько минут».
Я не думаю, что попытки избавиться от Лукомского в июле были предприняты без ведома Корнилова, потому что о его желании поменять начальника штаба мне было известно, и только на Московском совещании Корнилов сказал мне, что он пришел к соглашению с Лукомским.]
Председатель. Более подробно остановитесь на отношениях с Тихменьевым. Не была ли его отставка вызвана теми же причинами, а именно не был ли он главой заговора, и не имели ли предубеждения против него какие-либо основания?
Керенский. Я должен признать, что инцидент, имеющий отношение к Тихменьеву, прошел мимо меня, как во сне. Я слышал, что Тихменьеву была послана телеграмма, чтобы вызвать его к военному министру, и, когда генерал направился к нему, его вернули назад. Все это было сделано из-за телеграммы Филоненко Савинкову, фраза из которой позже была обнаружена в записной книжке, принадлежавшей Корнилову, во время его ареста – там было что-то насчет «Коня бледного»[8]. Эта история официально до меня не дошла. Вся эта суета опиралась на тот факт, что почти немедленно после своего прибытия в Ставку Филоненко направил Савинкову кодированную телеграмму, чтобы подчеркнуть, что Тихменьев возглавляет войска против Корнилова. После Филоненко объяснял эту телеграмму тем, что именно в это время корпус 3-й армии был переброшен с юга в Ставку.
Шабловский. А разве полковник Барановский не специально ручался за Тихменьева, говоря, что до сих пор вокруг него не возникало никаких подозрений, и не послужило ли это реабилитации Тихменьева?
Керенский. Был какой-то разговор насчет Лукомского, однако история о Тихменьеве не дошла до меня. Кто-то просто упоминал, что была получена какая-то любопытная телеграмма, и содержание ее таинственно. Вероятно, я что-то путаю, но мне кажется, что так обстояло дело. [Генерал Тихменьев был главой военного транспорта в Ставке, и соответственно, приказы о транспортировке войск, направленные из штаба, были подписаны им. Однако Тихменьев мог отдать такие распоряжения после получения соответствующих приказов из Ставки. Следовательно, обязанности главы военного транспорта были чисто техническими и административными. Случай с генералом Тихменьевым вполне пустяковый, это почти фарс; он затронут следственной комиссией, очевидно, в связи с той версией, которая упорно выдвигается Филоненко и другими: имелся заговор, однако все нити его сводились к Ставке, а Керенский, будучи разубежденным Барановским, закрыл на это глаза… На самом деле недоразумение с Тихменьевым произошло потому, что в то время, когда генерал Корнилов прибыл в Ставку, корпус 3-й армии также направился туда, вызванный после событий 3–5 июля, чтобы разместиться в регионе Ставки. Фактически, получив ложные донесения о победе большевиков в Петрограде, их товарищи из Советов в Могилеве (где находилась Ставка) попытались добиться такого же результата в Ставке и предстали перед генералом Брусиловым с предложением признать их как власть. Во время обсуждения этого вопроса выяснилось, что Ставка на самом деле совершенно не защищена против такой дерзости. А вот создать, пусть даже на время, путаницу в работе Ставки могло стать весьма привлекательным делом, и не только для русских большевиков.
…Следовательно, мы с Брусиловым решили укрепить оборону Ставки. Вот и все.]
Параграф 6
Председатель. Ну тогда что вы скажете о прибытии Корнилова 3 августа, каковы причины приезда, цели и вообще всего, что тогда произошло? И Корнилов, и Савинков довольно ясно выразились на этот счет.
Керенский. 3 августа Корнилов приехал, чтобы…
Раупах. Доложить о стратегической ситуации…
Керенский. Да, да…
Председатель. Они сослались на меморандум, который Савинков написал Корнилову и передал через министра Терещенко. В этой связи Корнилов дает подробные показания; в них он говорит, что тогда ход мыслей у него полностью переменился…
Керенский. В этих показаниях он утверждает то же, что говорил я. Пожалуйста, не повторяйте все это снова.
Шабловский. Да, и Савинков вручил ему ноту… Был ли Корнилов вызван правительством, или он приехал 10 августа по приглашению Савинкова?
Керенский. Я не могу сказать, по чьей инициативе это было – правительство ли вызвало его, или он выразил желание представить рапорт? Мы обычно соблюдаем следующую процедуру: главнокомандующий приезжал к нам, чтобы лично сделать общий обзор военной ситуации и посоветоваться с Временным правительством относительно важных вопросов, касающихся фронта. В любом случае приезд Корнилова 3 августа был вполне целенаправленным. По чьей инициативе он прибыл, не важно. Он приехал, и в тот же день было созвано специальное заседание Временного правительства, на котором Корнилов представил рапорт. Этому рапорту предшествовало следующее. Корнилов привез с собой меморандум (который, разумеется, не был написан им лично, но кем-то из Ставки) такого рода, что я счел невозможным зачитать его перед Временным правительством. Рапорт выдвигал целый ряд мер, и большая часть их была вполне приемлема, но сформулирована таким образом и поддерживалась такими аргументами, что провозглашение их привело бы совершенно к противоположному результату. В любом случае они породили бы взрыв, а после опубликования меморандума стало бы невозможным оставить Корнилова главнокомандующим. И тогда я попросил заместителя военного министра организовать дело таким образом, чтобы рапорт не был прочитан перед Временным правительством. Было решено, что меморандум должен быть просмотрен вместе с военным министром (то есть со мной), чтобы сделать его приемлемым для Ставки, общественного мнения и меня; и что в определенный день генерал Корнилов должен будет докладывать лишь о стратегической ситуации в армии и о возможных событиях по ходу войны. Кстати, я не знаю, в курсе ли вы, что во втором меморандуме, представленном 10 августа, появились два совершенно новых пункта, относящихся к фабрикам и путям сообщения.
Шабловский. Которые не фигурировали в рапорте от 3 августа?
Керенский. Да. Оба этих пункта очень напоминали произведение щедринского чиновника. Как оказалось, об этом не было известно Корнилову до того, как он 10 августа приехал в Петроград. В тот день мы, то есть Некрасов, Терещенко и я, настойчиво просили Корнилова ни в коем случае не поднимать эти вопросы на Московском совещании.
В то же время мы сказали, что если он сделает эти пункты достоянием общественности, то просто разразится огромный скандал. На самом деле если бы кто-нибудь желал свержения Корнилова на Московском совещании, то было бы необходимо, чтобы он публично зачитал рапорт, и особенно два пункта, касающиеся фабрик и путей сообщения. Тогда все разом и закончилось бы.
Я хорошо помню, как Некрасов и Терещенко с великой осторожностью к чувствам генерала старались спустить его на землю, урезонить его; указывая на собственный опыт в Думе, в военно-промышленном комитете и в других общественных организациях, пытались разъяснить ему, что все предложенные им меры о возрождении тыла – милитаризация железных дорог и заводов – уже выдвигались министрами старого режима, и даже тогда были отвергнуты не только общественным мнением, но даже и официальными экспертами; что невозможно, например, приговорить инженера к смерти за какую-нибудь техническую ошибку или привязать рабочих к заводам под угрозой репрессивных мер и т. д.; и что если генерал Корнилов выдвинет проекты, извлеченные из архивов бюрократии, то это едва ли упрочит его авторитет и т. д. Однако все было тщетно. Генерал был слишком неискушенным в вопросах государственного управления и экономики; не утруждая себя размышлениями над этими вопросами, он подписал это школьное сочинение в стиле Угрюм-Бурчеева[9] и не поверил ни единому слову из тех, что говорили ему два министра. Он был убежден, что Временное правительство по той или иной причине не хочет, чтобы вся Россия узнала о его новой программе спасения страны. Более того, генерал Корнилов был настолько уверен в уникальности и важности своего рапорта, что в речи на Московском совещании даже приписал себе его авторство. («Мой рапорт был представлен Временному правительству, и этот документ без колебаний подписал заместитель военного министра Савинков, а также комиссар, прикрепленный к Верховному командованию Филоненко».)
Итак, 3 августа все получилось так, как было задумано. На заседании Временного правительства генерал Корнилов сделал доклад о стратегической ситуации, заявив, что доложит о предложенных мерах по возрождению армии во время его следующего визита. Что же касается показаний Корнилова относительно полученной им ноты от Савинкова во время заседания 3 августа, то я не знаю, о чем писал Савинков генералу Корнилову. Сейчас я не желаю решать, искренне ли интерпретировал мои слова Корнилов в отношении этого документа, однако разговор, который у нас состоялся с ним, затрагивал совсем иную тему. Он весьма подробно доложил о предложенных наступательных операциях на Юго-Западном фронте и о целом ряде других мер, а затем начал в деталях обсуждать разные технические вопросы. Я повернулся к нему и сказал: «Генерал, не нужно здесь обсуждать эти детали». Вот и все.
Шабловский. Итак, была обрисована общая стратегическая ситуация?
Керенский. Более того; он даже говорил, как я уже отметил, о приготовлениях для наступления на Юго-Западном фронте. И только после того, как я понял, что обо всем существенном уже доложено, я сказал генералу, что эти подробности здесь не нужны. Следует отметить, – члены Временного правительства могут это подтвердить, – что я всегда старался как можно короче проводить заседания Временного правительства и обычно даже безжалостно обрывал министров, как только понимал, что суть дела изложена…
Крохмал. А у вас не возникло мысли о необходимости секретности?
Керенский. У меня такой мысли не было. Просто, если бы это был член Временного правительства или близкий друг, я сказал бы: «Иван Иванович, хватит. Дело уже ясное». Я не желал…
Крохмал. Обидеть его?
Керенский. Поставить его в неловкое положение, и поэтому сказал: «Генерал, эти подробности здесь не нужны».
Шабловский. Но что же было в ноте Савинкова?
Керенский. Не знаю. Она была обращена к Корнилову.
Шабловский. J\3l, но эта нота поступила к Корнилову от Савинкова, и в своих показаниях он настаивает на этой ноте.
Керенский. Не думаю, что это могло бы случиться позднее, и это была не нота, а разговор. Я сидел рядом с Корниловым и заметил бы, если бы документ был вручен ему. Даже если бы это было сделано за моей спиной, я заметил бы, как Корнилов протягивает руку.
Шабловский. А этот эпизод вы не припоминаете?
Керенский. Я этого не помню.
[Чтобы иметь ясное представление, о какой именно ноте так упорно желала получить сведения следственная комиссия, я процитирую показания по этому вопросу Корнилова и Савинкова, которые мне известны. Говоря о заседании Временного правительства 3 августа, генерал Корнилов добавил: «Я считаю своим долгом заметить, что, когда я затрагивал вопрос о том, на каком из фронтов можно провести атаку при определенных условиях, премьер-министр, который сидел возле меня, повернулся ко мне и прошептал мне на ухо, что этот вопрос нужно решать осмотрительно. Вскоре после этого нота Савинкова была передана мне с таким же предупреждением. Я наполнился страхом и негодованием из-за того, что на Совете министров России главнокомандующий не может, не рискуя, касаться вопросов, которые он считает необходимыми, не может в интересах обороны страны проинформировать правительство! Однако к концу заседания из нескольких слов Савинкова мне стало очевидно, что это предупреждение касалось министра». О том же эпизоде Савинков говорит: «Во время заседания Временного правительства я направил Керенскому ноту, в которой содержалось примерно следующее: «Уверен ли премьер-министр, что передача генералом Корниловым секретов нашего правительства и его союзников не станет известно через «товарищей» нашим врагам?» Более того, в конце заседания я сказал генералу Корнилову, что, к сожалению, я не уверен, что все, что говорилось на заседаниях Временного правительства, сохранялось в тайне. Разумеется, я не намеревался подозревать какого-либо министра в том, что он имеет сношения с врагом, но я знал, что некоторые члены правительства вступают в частые и дружеские связи с Советами, среди которых, в соответствии с информацией из департамента разведки, были люди, поведение которых вызывало подозрение. Кроме того, я знал, что офицер австрийской армии (Отто Бауэр) был приглашен на собрание Советов». Из этих двух показаний может показаться, что Корнилов не получал ноты от Савинкова и что я получил такую ноту от последнего, которую немедленно порвал (насколько я помню). Савинков был очень осторожен, поскольку находился в тесном контакте с департаментом военной разведки и изучал все донесения тайной службы. Так, в другой части показаний он говорит: «Завойко подозревали в том, что он принимает участие в заговоре, и в то же время департамент разведки обратил на него мое внимание по причине его отличных отношений с господином Курцем, который был выслан в Рыбинск по подозрению в шпионаже в пользу Германии».
Такова история этой ноты на заседании 3 августа. Причина того, почему следственная комиссия заинтересовалась этой историей и почему я подробно о ней рассказываю, лежит в том, что она дала генералу Корнилову основания, которые тот расценил как достаточные для позорного заявления, что «Временное правительство действует в полном согласии с планами германского Генерального штаба». Это обвинение появляется в его знаменитом первом «Обращении к народу», которое, кстати, был делом рук друга Курца – господина Завойко.]
