Александр Керенский
Катастрофа. История Русской Революции из первых рук

Полная версия

Aleksandr F. Kerensky

Catastrophe: Kerensky’s Own Story of the Russian Revolution

Periodicals Service Co, New York 1927

© Керенский А.Ф., 2022

© Мзареулов В.К., переводчик, 2022

© ООО «Издательство Родина», 2022

Предисловие автора

Сюжет этой книги – исторический эпизод, но сама книга – не историческая. Это просто рассказ очевидца, случайно оказавшегося в центре событий, знаменовавших поворотный момент в истории крупнейшего государства на европейском континенте.

Правильное понимание современных событий в России невозможно без понимания внутренней сущности русской революции февраля 1917 года, т. е. периода между падением монархии и установлением большевистского абсолютизма.

Было бы, однако, странно и нелепо требовать от меня, непосредственного участника тех событий, той меры исторической объективности и беспристрастности, которую мы вправе ожидать от научного историка, описывающего чужие дела.

Участник исторических событий не осознает ясно последствий своих действий, а лишь улавливает более или менее значение этих последствий. Однако он хорошо знает психологические мотивы, побуждающие его к тому или иному практическому решению. С другой стороны, историку чрезвычайно трудно проникнуть во внутреннюю духовную лабораторию действующих лиц исторической драмы, в те закоулки души, где вызревали эти события. Он хорошо видит последствия действий других людей. Рассматривая эти действия с позиции послезнания, он приобретает привилегию объективности.

Конечно, любой участник исторической драмы может задним числом приблизить свой образ действий и образ действий своих современников к точке зрения, близкой к той, с которой события будут рассматриваться через десять, двадцать или тридцать лет. Но такой исторический нарратив не может в действительности претендовать на роль истории, поскольку написание подлинной истории требует вызревания в процессе многих десятилетий после описываемых событий.

Тем не менее эпохи, близкие к периодам особенно богатым историчностью (измеряемой годами, а не материей), выводят из-под пера фальсификаторов немало «объективных историй». В России мы получили их в полной мере после февраля 1917 г.

Смею полагать, что эта книга не пополнит число таких работ, ибо я не пытался писать историю, а просто стремился добавить для истории некий сырой материал.

Моя неисторическая объективность состоит именно и только в том, что я представляю события и психологию февральской революции такими, какими они были на самом деле, ничего не скрывая и не подпадая под влияние политических и психологических установок настоящего момента.

Моя задача здесь состоит в том, чтобы изобразить события русской революции в целом, т. е. такими, какими они были на самом деле, такими, какими они представлялись мне тогда, а не такими, какими они кажутся теперь. Это единственная историчность, на которую способен участник исторических событий: выявить истинную психологию своей эпохи и восстановить мотивацию своих действий.

Стоя в самом центре событий, изменивших ход русской истории и заняв в этом центре математическую точку центричности, я видел революцию скорее в целом, чем в ее деталях, и переживал революцию как единый акт национальной борьбы за освобождение и спасение России, а не как ряд отдельных эпизодов внутренней борьбы партий и классов.

Я надеюсь, что читатель, у которого хватит терпения дочитать эту книгу до конца, поймет, что российская трагедия 1917 г. не может быть объяснена распространенным за границей ошибочным представлением о непригодности русского народа к свободе и неспособности к демократическому, культурному самоуправление.

Читатель увидит, что торжество большевистской контрреволюции было обусловлено не тем, что идеология большевизма, по существу западная по своему происхождению, соответствует «дикому, азиатскому характеру русского народа».

Он увидит, что в трагический момент борьбы за спасение России от двойного натиска немцев на фронте и большевиков в тылу в общественном сознании России была достаточная сила жертвенного патриотизма, и что только Россия не несет ответственности за выход из войны побежденным победителем.

Короче говоря, читатель увидит, как весь процесс внутренней борьбы в России в 1917 г. с последствиями падения монархии был неразрывно связан с продолжающейся борьбой на фронте за само существование России как независимого государства.

Французская революция 1789 г. предшествовала началу революционных и наполеоновских войн. В Германии в 1918 г. монархия пала после войны. В России революция пришла посреди войны, в самый острый и критический ее момент.

«Вина» России состояла в том, что все последствия – психологические, политические и экономические – военного напряжения и истощения проявились задолго до того, как они проявились на Западе. И Запад, победив свои военные и послевоенные трудности, так и не понял и не смог понять смысла и сути чрезвычайно болезненного и сложного процесса разложения старой социальной ткани в России, процесса, переживаемого в более мягких условиях, сформировавшимися после войны во всех воевавших европейских странах.

Ради своей победы Германия в 1917 г. прислала нам Ленина и помогла отравить Россию большевизмом. Ради победы союзников и с таким же рвением некоторые из союзников подрывали национальное, революционное Временное правительство России. Немцы считали, что на войне все средства хороши, а союзники исходили из того, что после исчезновения царского правительства они могут делать в России все, что им заблагорассудится.

Такое отношение могло быть, пожалуй, вполне естественным с точки зрения интересов Германии или, скажем, Англии. Но борьба за свободу и независимость России, которую мы тогда вели, от этого не становилась легче.

Ключ к пониманию тех тяжелых трудностей, которые пережила Россия в период революции и переживает до сих пор, надо искать в той сложной и порой двусмысленной международной обстановке, какой она была во время войны.

Глупо говорить, как это делают некоторые, что Россия была непригодна к свободе и всем своим прошлым была подготовлена к варварству большевизма.

Россия царской эпохи действительно была политически отсталой страной. Это неоспоримая истина. Но ее национальная культура, ее общественный строй, ее экономическое развитие, ее духовные идеалы находились на очень высокой плоскости развития, в которой не было места для зоологических опытов Ленина.

Более того, начиная с русско-японской войны и освободительного движения 1905 г., после учреждения представительного законодательного собрания, Россия как будто взрослела политически. Перед мировой войной уже не было сомнения в том, что переход России от полуконституционного абсолютизма к парламентарной демократии – дело нескольких лет.

Война прервала здоровое политическое развитие России.

Большевистская реакция, рожденная кровью и ужасами войны, отбросила Россию на столетие назад.

Однако в борьбе за здоровую и свободную Россию русский народ отвоюет свое законное место в семье народов.

Могу добавить еще один момент. В своем повествовании о событиях 1917 г. я вынужден говорить о себе больше, чем хотел. Этого нельзя было избежать, говоря о главных актах революции. Однако на протяжении всего периода своей деятельности Временное правительство всегда было подлинным орудием выражения подавляющего большинства организованных политических сил страны. Поэтому имена вождей первого русского республиканского правительства суть не что иное, как псевдонимы той России, которая упорно боролась за свое национальное существование на основе свободы и независимости.

В заключение я хочу сказать, что появление этой книги на английском языке произошло благодаря очень любезному и внимательному содействию моих друзей, мистера Джозефа Шаплена и мистера А. Дж. Сэка, которым я глубоко обязан.

Александр Керенский,

Нью-Йорк

Глава I
Четыре дня, покончившие с российской монархией

В понедельник, 27 февраля 1917 г., около восьми часов утра, меня разбудил голос жены:

– Вставай! Звонил Некрасов. Дума распущена, Волынский полк взбунтовался и выходит из казарм. Тебя срочно зовут в Думу.

Восемь часов – это раннее время для моего распорядка, так как я имел привычку работать до трех или четырех часов утра. Политическая обстановка за последние дни стала угрожающе бурной, и прошло несколько минут, прежде чем я понял все значение сообщения Некрасова. Меня это потрясло, но я скоро понял или, вернее, почувствовал, что решающий час пробил.

Я вскочил, быстро оделся и поспешил в Думу – дорога занимала пять минут пешком.

Моей первой мыслью было продолжить заседание Думы и установить тесную связь между Думой, армией и народом.

Не знаю, просил ли я жену позвонить Соколову – другу, жившему рядом с казармой, или передал известие через кого-то, кого встретил по пути в Думу, но я сделал все возможное, чтобы связаться с ним. Волынский полк взбунтовался без видимого плана и цели. Я пытался добиться того, чтобы полк и другие мятежные части, расквартированные вокруг, собрались в Думе. Позднее Милюков рассказывал мне, что, проходя мимо казарм около девяти часов утра, он видел, как некоторые из наших политических друзей призывали волынцев присоединиться к нам в Думе.

Сцена уже давно была готова для окончательного крушения, но, как это обычно бывает в подобных случаях, никто не ожидал, что оно произойдет именно утром 27 февраля. Как мог я, например, догадаться, выбегая из своей квартиры, насколько изменится мое положение, когда вернусь в нее? Как я мог представить, что никогда больше не вернусь домой, более чем на два-три часа?

Около половины девятого я подъехал к маленькому подъезду (подъезду библиотеки) Таврического дворца, где заседала Думе, и тут меня захватил вихрь, в котором мне предстояло прожить восемь месяцев. С этого момента я жил в центре этих удивительных событий, таких важных и таких страшных, в самом сердце бури, которая должна была в конце концов выбросить меня, в изгнание, на далекий чужой берег.

Вспоминая события того дня – Россию, стоящую на распутье, – я снова чувствую ту напряженную тревогу, которая тогда охватывала меня. По мере приближения к Думе я с каждым шагом как будто приближался к трепетным силам вновь пробудившейся жизни, и когда престарелый привратник, по обыкновению, закрывал за мной дверь дворца, я чувствовал на этот раз, как будто он запирал за мной навсегда путь назад, в старую Россию, в ту Россию, которая существовала еще накануне и даже ранним утром того славного, благоговейного понедельника.

Дверь закрылась. Я сбросил пальто. Не было больше ни дня, ни ночи, ни утра, ни вечера. Только по приливу и отливу толпы, по приливу и отливу людских потоков мы могли почувствовать, что наступила ночь или вернулся день. Пять дней мы почти ничего не ели, и никто из нас вообще не спал. Но мы не чувствовали потребности в еде или сне. Мы внезапно обрели необычайную ясность ума. Мы смогли схватить и понять все в мгновение ока. Ничто не ускользало от нашего разума, и казалось, не было ни одного противоречия между чем бы то ни было в построении и перепостроении наших восприятий и идей. Впоследствии, оглядываясь на эти события издалека, с трудом верилось, что весь хаос тех событий втиснулся всего лишь в четыре дня, и трудно было понять, как наша думская группа, без сна и еды, справится с такой калейдоскопической комплексностью вставших перед нами вопросов.

Это было необычайное время, вдохновенное время, время дерзкой отваги и великих страданий. Это было уникальное время на страницах истории. Все мелкие бытовые заботы частной жизни и все партийные интересы исчезли из нашего сознания. Нас объединяла одна общая преданность и тревога. У нас было одно общее вдохновение – Россия! Россия в опасности, бьющаяся сквозь кровь и хаос, Россия, преданная старым режимом, Россия, ставшая добычей слепой, разъяренной, голодной толпы. Между этими двумя безднами – с одной стороны, загнивающим, шатающимся правительством, а с другой – анархическим размахом восставшего народа – брезжил свет нового. Россия осознала новую цель, новую волю. В старых стенах Таврического дворца эта преданность государству и народу проявлялась в яркой форме, выразившись в огромном усилии и решимости спасти страну от анархии и устроить жизнь народа на новых началах закона, свободы и социальной справедливости.

Вокруг Думы в первые дни революции сплотились представители почти всех классов. В те первые дни революции Дума стала символом государства и нации. Решительными совместными усилиями были созданы новая власть и зачатки новой национальной структуры. Я видел новые формы правления, созданные людьми, которые еще вчера в ужасе отвернулись бы от того, что они сделали в тот день своими руками. Они сделали это потому, что произошло нечто необъяснимое, таинственное, чудесное, то, что мы привыкли называть революцией. Это нечто озаряло души людей очищающим огнем и наполняло их любовью и готовностью к безграничному самопожертвованию.

Мы отринули все, что было чисто личным, все, что было делом класса или касты, и стали на мгновение просто людьми, осознающими нашу общую человечность. Это был момент, когда каждый человек соприкоснулся с универсальными и общечеловеческими ценностями. Было очень волнующе видеть вокруг меня этих людей, столь преображенных, работающих вместе с возвышенной преданностью на общее благо. Историки, социологи и теоретики всех мастей учено и мудро опишут события 27 февраля 1917 г. в России, в Петрограде, в Таврическом дворце. Они найдут научное, историческое (и весьма прозаическое) объяснение тому, как сыграл каждый актер в первой сцене этой великой трагедии смерти и возрождения. Они могут называть драму и актеров так, как им заблагорассудится.

Первые дни Революции

Я, очевидец и участник всех этих событий, могу засвидетельствовать, что так называемая буржуазия, члены Временного комитета Думы, а затем и Временного правительства, находившиеся в центре событий в те первые дни Революция проявила не меньший, а по возможности больший идеализм и жертвенность, чем представители демократии, особенно так называемой «революционной демократии». Я могу засвидетельствовать, что в те великие дни именно буржуазия бесстрашно стояла за спасение нации против узких корыстных интересов своего класса. На самоотречение представители буржуазии шли радостно, как на величайший, святой и счастливейший поступок в своей жизни.

На самом деле это правительство не было ни буржуазным, ни вообще каким-либо специфически-классовым, а являло собой подлинно всенародное представительство. В нем господствовало исключительно сознание идеала свободы и общественного служения, что является существенным в революции. Позже все изменилось. Те же самые люди, которые по-братски были связаны в правительстве, едва могли распознать свои действия двух-трехмесячной давности. Сейчас они каялись за дела, которыми гордились ранее как за ошибки и старались переложить ответственность за них на других.

Но постепенно все возвращалось на круги своя. Общая задача национального возрождения, начатая всеобщим героическим творческим порывом в те великие дни, когда души человеческие преобразились и возвысились над собой, постепенно забывалась, и те, кто показал себя героями и социальными пророками, все больше и больше заботились о своих личных интересах. Одна сторона начала думать с гневным опасением: «Мы слишком много уступили». Другая сторона, полагаясь на слепую, стихийную силу масс, кричала: «Мы взяли слишком мало». Они не могли понять, что именно в этот первый час Революции, в час общего вдохновения и общего усилия, они бессознательно увидели вещи в их истинных пропорциях и поняли, что нужно для всего народа.

Сила революции заключалась не в материальных силах, находящихся в ее распоряжении, а в общей воле, в сплоченности всего народа. Эта общая воля воссоздала жизнь нации и наполнила ее новым духом. Конкретизировались те принципы, которые веками развивались и накапливались русской культурой и цивилизацией, те принципы, за которые десятилетиями боролась вся русская интеллигенция, весь русский народ. Это не было физической силой, тем более организованной силой революционной демократии или какой-либо партии, свергнувшей самодержавие и династию. Революционная демократия выступила как организованная сила лишь тогда, когда завершился первый этап революции. Это неоспоримый факт, который история установит без возражений.

Я решительно утверждаю, что ни один класс не может претендовать на роль автора великой русской революции и присваивать себе одному честь произвести этот переворот. Особенно неправомерно предъявляет это требование русский пролетариат (особенно петроградский пролетариат). 26 февраля, за день до крушения, так называемое Информбюро левых партий (т. е., социалисты-революционеры, социал-демократы, большевики, народники и трудовики) провело свое очередное собрание между 6 и 7 часами вечера у меня на квартире. На этом собрании люди, ставшие через несколько дней самыми непримиримыми революционерами, решительно утверждали, что революционное движение теряет силу; что рабочие весьма пассивно относились к демонстрациям солдат; что эти демонстрации были неорганизованными и бесцельными; что нельзя ожидать никакой революции в ближайшем будущем и что мы должны сосредоточить наши усилия на одной пропаганде, как на средстве подготовки серьезного революционного движения в дальнейшем.

Точно так же буржуазное большинство Думы накануне революции искало еще компромиссный выход из тупика, в который Россию загнало правительство, потерявшее голову вместе с чувством долга перед нацией. Но на следующий день, когда роспуск Думы и стихийное восстание петроградского гарнизона ясно показали, в какую пропасть довела Россию царская власть, все сомнения в реальности положения исчезли, люди перестали судить по себе обычными мерками, а Революция стала фактом в результате совместных усилий всех здоровых политических сил нации. Я не могу слишком часто подчеркивать, что великая русская Революция была совершена всем народом, что это достижение принадлежит всей нации, что в ней участвовали все и никто не может претендовать на нее исключительно.

Но продолжим наше повествование.

Я побежал по длинному пустынному коридору и нашел наконец депутатов в Екатерининском зале. Я помню, что там были Некрасов, Ефремов, Вершинин и еще кто-то. От них я узнал, что Родзянко, председатель Думы, получил от Николая II указ о роспуске Думы в полночь 27 февраля; что он послал срочную телеграмму государю в Ставку в Могилеве и генералам, командующим различными фронтами, о том, что восстание в Петрограде ширится, что, кроме Волынского полка, саперный батальон гвардии взбунтовался, что Преображенский полк бунтует и собирается выйти на улицу и т. д.

Я бросился к телефону и призвал несколько друзей пройти в казармы повстанческих полков и направить войска к Думе. Депутаты быстро заполняли вестибюли, хотя так называемое «неофициальное» заседание Думы должно было состояться не ранее двух часов пополудни. Заседание совета партийных руководителей должно было начаться только в полдень. Нарастала напряженная атмосфера.

В предшествующие дни депутаты приходили к нам, левым, за достоверными сведениями о настроении масс и о событиях в городе. Нам удалось неплохо наладить сбор вестей по всей столице. Каждые десять-пятнадцать минут мне по телефону приходили отчеты. При моем появлении в зале меня окружили депутаты от правых и умеренных партий, где царила атмосфера тревоги. Они засыпали меня вопросами о том, что происходит, что может произойти и что с нами будет. Я откровенно ответил, что пробил решительный час, что в городе Революция, что войска идут к Думе и что наша обязанность, как народных представителей, состоит в том, чтобы принять их и встать воедино с армией и восставшим народом.

Известие о том, что войска идут маршем к Таврическому дворцу, сначала встревожило депутатов, но страх и тревога растворились в трепете ожидания их прибытия. Мы, представители оппозиции, говорили с руководящими членами Думы, которые все вскоре присоединились к нам, и настаивали на том, чтобы Дума немедленно приступила к официальному заседанию, вопреки высочайшему повелению о роспуске. Мы требовали, чтобы Дума взяла в свои руки руководство событиями и, в случае необходимости, провозгласила себя верховной властью в стране. Эти предложения встретили бы накануне возмущение со стороны лояльного большинства Думы, но теперь они были встречены совершенно спокойно, а некоторыми членами даже с явным сочувствием. В одобрение постоянно добавлялись новые голоса.

Тем временем события в городе набирали взрывной темп. Один полк за другим выходили на улицу без офицеров. Некоторые офицеры были арестованы, и были даже отдельные случаи убийств. Другие ускользнули, дезертировав из своих частей ввиду явного недоверия и скверного нрава солдат. Повсюду народ братался с войсками. Массы рабочих стекались в центр города с окраин, во многих кварталах шла оживленная стрельба. Вскоре до нас дошли вести о стычках с полицией. Правительственные силы открывали огонь из пулеметов по людям с крыш и колоколен. Однако толпы солдат и гражданских лиц на улицах не свидетельствовали о том, что они движимы какой-либо ясной целью или намерением. Воодушевленные революционным негодованием и ошеломленные драматическим зрелищем, в котором они были столь заметной частью, массы должны были получить цель и точку сосредоточения. Пока еще было трудно понять, что станет с движением. С другой стороны, было совершенно ясно, что правительство намеревалось воспользоваться растущим хаосом и анархией в своих темных целях. В этом уже не могло быть никаких сомнений. Голодные бунты предшествующих дней, военный развал, якобы необходимость роспуска «нелояльной» Думы – все это, очевидно, имело в виду правительство, чтобы служить доказательством того, что положение страны и правительства отчаянно и что стало невозможным продолжать войну.

Роспуск Думы, явившийся ответом самодержавия на многочисленные попытки большинства найти лояльный выход из кризиса, был настолько ярким и красноречивым ходом, что у лоялистов не осталось ни одной опоры. Они были готовы к кардинальным переменам, и их нужно было только поощрять. С каждым мгновением депутаты все больше осознавали, что Дума – единственный авторитетный центр, пользующийся уважением, и что необходимо сделать последний, решительный, бесповоротный шаг.

Беспокойство и тревога о народе постепенно утихли, и депутаты стали чаще подходить к окнам дворца, оглядывая пустынные улицы, которые теперь, казалось, приобрели вид зловещей таинственности. Придут ли войска к Думе? Найдется ли выход растущему напряжению, которое быстро становилось невыносимым?

«Где ваши войска? Они идут?» – спрашивали меня многие депутаты тоном гнева и раздражения. «Мои войска»! Казалось, в последние дни все в Думе стали смотреть на меня и на моих ближайших соратников как на центр, от которого зависел весь ход событий. Вскоре атмосфера в Таврическом дворце начала меняться, так как внутри Думы относительная расстановка сил между различными партиями изменились под давлением внешних событий. Понимая это, депутаты правой и умеренной партий стали сближаться с будущими вождями, людьми, которых накануне едва ли соизволяли замечать. «Мои войска»! Большинство депутатов называли их моими. Может быть, потому что у меня была безграничная уверенность в том, что войска придут. Я ждал, чтобы провести их в Думу и тем самым осуществить союз восставших солдат и представителей народа, в котором только и было спасение. Я все звонил, бегал к окнам, посылал на улицу гонцов посмотреть, идут ли войска. И все же они не пришли. Время шло со страшной скоростью.

Совет партийных руководителей собрался задолго до назначенного часа для рассмотрения положения и выработки плана действий, который должен быть представлен на утверждение неофициальному заседанию Думы. Те из нас, кто собрался на совет, отбросили все партийные, классовые и возрастные различия. Над нами господствовало только одно: сознание того, что Россия стоит на краю гибели и что мы должны сделать все возможное, чтобы ее спасти. Родзянко, очень взволнованный, открыл собрание и сообщил нам о шагах, предпринятых им за последние сорок восемь часов. Он прочитал телеграммы, отправленные накануне царю, и рассказал нам о своем телефонном разговоре с царскими министрами. Что делать? Как определить, что на самом деле происходило за стенами Думы и как относиться к этим событиям? Думскому большинству предстояло многое забыть, прежде чем оно могло встать на сторону Революции, вступить в открытый конфликт с царской властью и поднять руку на традиционную власть.

Мы, представители оппозиции – Некрасов, Ефремов, Чхеидзе и я – теперь официально предлагали то, что можно было бы назвать революционным курсом. Мы потребовали, чтобы Дума немедленно приступила к официальному заседанию, не обращая никакого внимания на указ о роспуске. Некоторые колебались. Большинство и Родзянко с нами не согласились. Доводы, уговоры и страстные призывы были напрасны. Большинство все еще слишком верило в прошлое. Преступления и безрассудства правительства еще не успели искоренить эту веру из их душ. Совет отклонил наше предложение, постановив созвать Думу на «неофициальное» заседание. Политически и психологически это означало, что должна была состояться частная встреча группы частных лиц, многие из которых имели большое влияние и авторитет, но все же оставались всего лишь частными лицами.

Этот отказ формально продолжать заседание был, может быть, величайшей ошибкой Думы. Это означало для нее самоубийство в тот самый момент, когда ее власть была высшей в стране и она могла бы сыграть решающую и плодотворную роль, если бы действовала официально. В этом отказе обнаружилась характерная слабость Думы, состоявшая в большинстве своем из представителей высших классов, и неизбежно дававшая искаженное отражение мнений и настроений страны. Итак, Императорская Дума, родившаяся в результате столыпинского контрреволюционного переворота 1907 г., разрушившего более демократический избирательный закон 1905 г., выписала себе смертный приговор в момент революционного возрождения народа. Большинство сознательно ставит Думу на один уровень с другими самозваными организациями, такими как только что возникший Совет рабочих и солдатских депутатов. Позже были попытки возродить Думу как официальное учреждение, но они запоздали. Дума умерла утром 27 февраля, в день, когда ее сила и влияние были наибольшей.

На следующий день, 28 февраля, было уже два центра власти, оба обязанные своим существованием революции: Дума на неофициальном заседании с ее Временным комитетом, названным временным органом для руководства событиями, и Совет – он же Совет рабочих и солдатских депутатов со своим Исполнительным комитетом.

Я не могу сейчас припомнить всех дискуссий, имевших место в тот день на совете партийных руководителей, а затем и на «неофициальном» заседании Думы. Я помню, что Дума, собравшаяся между 12 и 2 часами пополудни, постановила образовать Временный комитет, наделенный неограниченными полномочиями. Членами комиссии были Родзянко, Шульгин, Милюков, Чхеидзе, Некрасов, Караулов, Дмитрюков, Ржевский, Шидловский, В.Львов, Энгельгардт, Шингарев и я. Были представлены все партии, кроме крайне правых и проправительственных националистов. Эти представители правого крыла, которые еще недавно вели себя в Думе с презрительной надменностью, вдруг исчезли со сцены. Выдвиженцы правительства и некоторые из его наймитов, эти изгои нации таяли, как воск на солнце,

Встречи в Таврическом дворце вспоминаются сейчас как в каком-то тумане. Мы все были в странном состоянии ума, которое не может понять тот, кто не испытал его. Мы были во сне, страшном и прекрасном сне, и, как бывает во сне, мы исполняли свои партии точно, не колеблясь. Не столько мой разум воспринимал то, что происходило, сколько все мое существо инстинктивно чувствовало и схватывало, что великий момент наступил.

Я был очень встревожен задержкой прибытия народа и солдат к Думе, и когда, наконец, когда я проходил Екатерининским залом, кто-то окликнул меня от парадного входа дворца: «Солдаты идут!» Будто на крыльях я подлетел к окну, чтобы убедиться, что это действительно так. У меня не было мыслей о том, что я буду делать дальше. Кажется, это было немногим позже часа пополудни. Из окна я увидел солдат, окруженных толпой гражданских, выстроившихся на противоположной стороне улицы. Они довольно нерешительно формировали свои ряды, очевидно, им было трудно действовать вне своего обычного окружения и без руководства своих офицеров. Я минуту смотрел на них в окно, а потом, как был, в черной куртке, которую носил всю Революцию, без шапки и пальто, выбежал через главный вход к столь долгожданным солдатам. За мной шла группа депутатов. На крыльце стояли встревоженные служащие, а у входа стоял часовой. Я подбежал к центральным воротам, ведущим из сада на улицу, и приветствовал войска и народ от имени Думы и от себя лично. Они в смятении бросились ко мне, окружив меня массой и жадно внимали.

Почти в ту же минуту у дворцовых ворот позади меня появились Чхеидзе, Скобелев и другие депутаты. Чхеидзе тоже сказал несколько слов приветствия, и тогда я обратился к войскам и попросил их следовать за мной в Думу, сменить караул и взять на себя защиту здания от царских войск. Вся толпа двинулась за мной к главному входу. Кое-как солдаты отделились от толпы и, выстроившись в дисциплинированном порядке, последовали за мной. Мы с некоторым беспокойством проследовали в гауптвахту, к левому боковому входу в Думу, совсем не уверенные, что нам не придется драться с часовыми, о возможных недружественных настроениях которых я предупреждал солдат. Мы пошли «брать» караульное помещение. Однако оказалось, что часовых там не было. Они разбежались до нашего прихода. Я объяснил унтер-офицеру, где и как поставить часовых, и вернулся в главный зал Думы, который к этому времени был до отказа заполнен депутатами, солдатами и штатскими. Вечером отряд войск Преображенского полка взял на себя задачу охранять арестованных министров и сановников старого режима, которые тем временем были доставлены в Думу. Войска выполнили свою задачу с отличной дисциплиной и замечательным тактом.

Вернувшись из караулки, я снова остановился, чтобы обратиться к толпе, оставшейся у входа. Настроение людей, приехавших со всех концов города, было очень значительным. Очевидно, они нисколько не сомневались, что находятся в эпицентре революции. Они смело поставили вопрос, как поступить с представителями и сторонниками старого режима, предложив суровые меры. Спросили моего совета, и я сказал, что особо опасные должны быть немедленно арестованы, но народ ни в коем случае не должен брать суд в свои руки и что следует избегать кровопролития. Они спросили, кого следует арестовать, и я назвал сначала Щегловитова, бывшего министра юстиции и председателя Государственного совета Империи. Я приказал привести его прямо ко мне. Выяснилось, что некоторые солдаты Преображенского или Волынского полков около 11 часов утра уже отправились чтобы схватить Протопопова, министра внутренних дел. Однако ему удалось вовремя уйти. Но повсюду в городе шли аресты опасных деятелей старого режима.