Александр Иванович Вовк
Десять рассказов
– Николай! Ты опять за своё! Пусть сами себе сворачиваются – и по домам! Садись в машину!
– Товарищ лейтенант, да вы разве не видите? Они же пьяные в доску! И полицию грязно оскорбляют! И это в такой-то день! Не потерплю глумления над законом! – почти взревел сержант Николай, накручивая в себе звериную злость к соотечественникам.
Присутствующие быстро разобрались, что первую скрипку здесь играл не старший наряда, совсем не лейтенант. Понимая нутром, что ничего хорошего теперь не выйдет, трое знакомых мужиков стали, особо не демонстрируя своих намерений, всё дальше пятиться от скамейки.
Тогда сержант зычно рявкнул, призывая на помощь водителя.
От нечеловеческого рыка друзья мгновенно опомнились и ретировались. Лишь Павел Степанович остался в пределах досягаемости сержанта, да и то поднялся, чтобы захватить пиджак и уйти восвояси. Тогда сержант странно хрюкнул, возможно, это был условный сигнал водителю, после чего они оба метнулись к Павлу Степановичу с разных сторон и сильно ударили своими локтями под грудную клетку, как бы стремясь поднять атакованного человека повыше.
От удара Павел Степанович задохнулся. Сердце пару раз резануло острой болью и остановилось. Глаза перестали что-то различать. Раздышаться он уже не смог.
Ему вспомнилась мама – самая любимая, самая красивая. Она, совсем девчонка, вприпрыжку бежала навстречу, разведя руки в стороны, приглашая и сынишку бежать к ней, а в ладошках сжимала приготовленное для него лакомство – стручки гороха! Потом Павел Степанович вспомнил её уже смятой, заплаканной, отворачивающейся от него и прячущей под передник похоронку на отца.
Вспомнилось, как отец подбрасывал вверх, так что сердце уходило в пятки, и приговаривал: «Не бойся Пашка! Ничегошеньки в жизни не бойся! Все страхи люди сами себе придумывают, а ты их не придумывай!» И щекотал живот своими колючими щеками. Потом из черной тарелки репродуктора много раз слышалось слово война, от которого взрослые цепенели, и отец, весь в ремнях, с пистолетом и противогазом торопливо целовал сына, дочурок и очень долго нашу маму. Мама не плакала, пока отец не вышел из дома, а потом упала рядом с кроватью и тихо завыла на наших глазах. Такой мы её никогда не видели. А она, бедная, только и повторяла: «Вот и всё, вот и всё, вот и всё…»
Вспомнил, как впервые ночевал в лесу, сообразив, что возвращаться домой больше нельзя. Как мальчишку, замерзающего и голодного, в бреду, подобрали и отнесли к себе в землянку какие-то молчаливые и решительные люди, оказавшиеся партизанами и совсем скоро и надолго заменившие родную семью. Как боязливо ходил он в город с первым заданием, пробираясь по известным с измальства огородам, тропинкам и сараям, избегая выходить на улицы и встречать знакомых. Тогда всё обошлось, и он осмелел, твёрдо усвоив наставления командира, как вести себя при встрече с немцами, и как – при встрече с полицаями. Их он особенно ненавидел, зная, что это они расстреляли маму и сестер, и мечтал их самих при случае убить.
Перед глазами, будто прощаясь, прошла вся партизанская семья – многие и впрямь стали мальчишке родными, заботились, учили, даже игрушки всякие делали, словно маленькому… Он понимал, им на кого-то надо вылить свою тоску о собственных детях и женах…
После освобождения наших мест его, как ни сопротивлялся, как ни убегал, отправили в Москву. Там он стал суворовцем. И опять с друзьями и с воспитателями повезло! Кое с кем и сейчас в контакте. Какие люди в то время были! Целеустремленность, бескорыстие, уверенность в правильности нашей советской жизни, в могуществе нашего народа пока он находится под мудрым руководством Сталина!
Вспомнил, как оценил и полюбил «бога войны». Именно так называл артиллерию Петр Николаевич, преподаватель, который очень напоминал погибшего отца, приходившего с толковыми советами по ночам. Как отказался от московского училища и уехал в одесское артиллерийское. А там ещё и море узнал со всей его силой и красотой! Боже мой, какое сильное впечатление оно оказало на мальчишку. Он уже подумывал переводиться в моряки… Хорошо, научился к тому времени трезво рассуждать, задавил в себе детские порывы… А после училища закружила новая жизнь, да так, что и света белого не видел из-за занятости да хронической усталости, но почему-то был счастлив…
Потом в жизнь ворвалась она, Любаша. И ведь не ошибся, как случалось со многими друзьями… Сколько лет жили вместе… Скоро шестьдесят! Разве думали когда-то что будет именно так… Уже правнуки у нас… Всё было бы хорошо, да что враги со страной сделали… Не сберегли мы страну-то без Сталина, не разобрались в смертельных опасностях, не осилили врагов своих без него. Да ещё потом его, святого, и обгадили, повторяя выдумки, внедренные в головы простаков нашими же врагами. Уж как они Сталина до сих пор ненавидят! Боятся даже мертвого! И ведь есть за что – не однажды обводил могущественных врагов вокруг пальца, хотя раньше они в своем могуществе и не сомневались! Всем миром верховодили! А тут, на тебе! Какой-то сын спившегося грузинского сапожника! Но ни сам не поддался, ни страну свою на поругание не сдал!
Затратив напрасно многие века, чтобы нас подмять, не добившись этого войнами, сионисты поступили, наконец, весьма мудро – стали взращивать негодяев-предателей в нашей же среде. Поди, потом разберись в них! С виду – во всём наши, а на деле-то – враги затаившиеся, подлые, злейшие, алчные. Всех, если перечислять, уже и не счесть! Они же, с какой стороны не погляди, подлинные троцкисты, хотя, наверное, и смысла этого слова не знают. Тем не менее, дело Лейбы Давидовича исправно продвигают в жизнь! Он ведь, Троцкий, Советскую Россию рассматривал не иначе, как расходный материал для пожара мировой революции. Мол, бог с ней, с Советской Россией, с её народом. Впрочем, и мировая революция в его руках оказалась лишь ширмой, прикрывавшей главную цель мировой финансовой олигархии – полную глобализацию, – а себя на вершине подвластной им и легко управляемой голодом планеты! Сталин три раза разрушал их планы – сначала в тридцатые годы индустриализацией и коллективизацией, которые сделали нас независимыми, а потом незапланированной победой во второй мировой войне. Они-то рассчитывали, что Германия, Япония, Великобритания и СССР себя взаимно уничтожат, а оказалось, что Сталин вывел нашу страну из мировой войны неожиданно крепкой и сильной. В третий раз планы олигархов рухнули, когда наша страна создала собственное ядерное оружие! Стало быть, борьбу за глобализацию им предстояло продолжать… Вот и продолжили! И получилось у них, наконец, когда подкупили руководство СССР за тридцать сребреников! Вот они-то, наши «уважаемые» правители, сами страну и разрушили! Ровно так, как им из-за океана заказали!
– Ты что натворил? – услышал Павел Степанович испуганный голос лейтенанта, прервавший последние воспоминания старика. – Ты что опять творишь, вражья морда! – голос лейтенанта набирал силу и уверенность.
– Ну и что я творю, по-вашему? – нагло ухмыльнулся сержант, хорошо понимая, что неприятностей теперь, если сейчас же что-то не придумать, ему не избежать. – Ну и что? – заладил он. – Выкрутимся, как всегда выкручивались! Подумаешь, старика инфаркт догнал! Мы же не врачи, чтобы больных по всем дорогам лечить!
– Ты соображай хоть немножко! Трое смылись, теперь на нас заявят…
– Ну и что? Во-первых, не заявят! Кишка у них тонка! А во-вторых, если они идиоты, то сами виноватыми и окажутся. Я, например, скажу, что они на меня напали, за автомат хватались! Грозились разоружить и связать… И ещё что-нибудь наплету… А вы всё подтвердите, если не хотите вместе со мной отвечать! – он опять ухмыльнулся.
– Опять перегибаешь, будто бредишь постоянно… Старики хотели его разоружить… Спятил, что ли? Чушь какая-то!
– Как поглядеть! – засмеялся сержант.
Никто и глазом не повел, как он полоснул очередью из автомата куда-то меж веток и стволов. Череда грохочущих выстрелов подняла в воздух устроившихся на ночь ворон. Кружась, они устроили свою горластую чехарду, долго волнуясь и не смолкая.
Лейтенант оторопел. Такого разгула вседозволенности даже он не ожидал от этого прохвоста, навязанного в их отделение кем-то по влиятельному звонку. Вот теперь с ним и приходится маяться! Бандит! С каждым дежурством всё новые и новые закидоны. Не успеваем замазывать.
– Сержант Тусклов! Сдать оружие! – неожиданно для себя приказал лейтенант, однако всё более робея с каждым мгновением. Его неуверенность в вопросе, требующем смелости и решимости, была тут же замечена сержантом.
– Ты, лейтенант, знай-то меру! А то ведь докомандуешься на свою голову! Ишь, чего захотел! Я же первый тебя и заложу! Скажу, что это ты мне приказал по убегающим бандитам стрелять… Чтобы напугать их и поймать готовенькими. Я и не додумался бы до этого! А Петька-водитель, так он для меня свой в доску, он всегда подтвердит то, что именно мне и надо. Так что, не очень вы ерепеньтесь, товарищ лейтенант! Или вы, не дай-то бог, что-то против меня вынашиваете? Мол, отдежурим, а потом в рапорте всё изложите… Так? Тогда вы, сразу должен предупредить, себе очень жизнь осложните! Да и жена у вас молодая, красивая! А почему-то всюду без охраны ходит, я сам видал…
– Сдать оружие! – угрожающе спокойно прошипел лейтенант, держа в руке готовый к выстрелу пистолет.
– Всё-всё! Вот теперь вижу, вы, товарищ лейтенант, готовы на любую глупость! Это же надо! На своих товарищей заряженное оружие наводить! Ужас! Ты видел, Петро? Совсем у лейтенанта нашего с головой плохо! А уж с нервами, так вообще никуда не годится! – нагло измывался сержант. – Вы садитесь, товарищ лейтенант, мы вас живо до прокурора домчим… У него и покаетесь! А, может, вам прямо к Кащенко наведаться? Так у меня и там знакомые есть! Среди медперсонала, разумеется.
Лейтенант был близок к той черте, после которой даже робкие люди совершают решительные поступки, и сержант, казалось, тонко уловил его состояние, потому пошёл на попятную.
– Всё-всё! Накалились мы оба без всякой меры, но оба и успокоимся! Всё-всё! Не стрелять же мне в вас, товарищ лейтенант! В самом деле, не по-честному получится – у меня всё же автомат, а у вас – пшикалка! Давайте всё забудем, и впредь будем дружить! – более осторожно юродствовал сержант, но примиряющей интонацией сглаживал остроту ситуации.
Лейтенант некоторое время постоял с пистолетом в руке, затем вложил его в кобур и приказал стальным голосом, не допускающим возражений:
– В машину!
Сержант занял своё место и спросил с издевкой:
– А этого куда? Неужели без помощи оставим?
Лейтенант, не отвечая ему, взял в руки микрофон радиостанции.
– Докладывает ноль седьмой! У нас происшествие. По маршруту патрулирования номер двадцать восемь в парке на северной аллее номер четыре обнаружили пожилого мужчину без признаков жизни. На лавке. С наградами. В момент нашего к нему приближения с места происшествия скрылись трое незнакомых мужчин. Разглядеть их не удалось. Видимо, хотели старика ограбить. Для задержания убегавших произведена предупредительная очередь из автомата вверх, но задержать их не удалось. Прошу прислать «скорую» для перевозки тела и оперативную группу. До её приезда остаюсь на месте происшествия. Доклад окончил. Жду ваших распоряжений. Прием!
– Ну и что? – послушав, удовлетворенно хмыкнул сержант. – Зачем такие нервы, товарищ лейтенант? Давайте-ка этот вопрос перекурим!
Лейтенант ничего не ответил, резко захлопнул дверцу и отошёл к старику. Тот, бездыханный, сидел с повисшей головой, склонившись набок. Рядом лежал цветной пакет с пестро упакованной коробкой. Со спинки скамейки свисал пиджак с многочисленными орденами и медалями – свидетельствами его заслуг перед народом.
«Ну и что? – повторил лейтенант про себя прилипшую фразу сержанта и сам себе ответил. – Чего-чего! Старика жаль! Ему бы жить, да мы, на беду, подкатили! Не фашисты, так мы добили, вполне возможно, последнего человека, которого следовало уважать! Уважать за каждый прожитый им день, за дела, для которых он жил! А на смену явились мы – трусливые приспособленцы, не способные защитить униженную Родину! Едва не пристрелил этого подонка… Конечно, хорошее бы дело сделал, но их теперь миллионы! Перевестись куда-нибудь, что ли? Может, на Луну?»
2017, июнь.
Мишка
Мы с ним учились в одной группе политехнического и третий год перебивались в одной комнате институтского общежития, потому редко расставались. Но я всегда его недолюбливал.
Мишка во всем был лучше меня, и я это понимал своим нутром, видел и чувствовал, а потому вечно переживал и завидовал, даже скрытно ненавидел его.
Ко всему прочему Мишка обладал настоящей мужской красотой. Мне казалось, даже излишней, но со мной не соглашались. Он был удивительно обаятельным. Мне казалось, даже масляным. Но никто, кроме меня, этого будто и не замечал.
Мне в жизни ничего не давалось без того самого упорнейшего труда, который давно сделал из меня полноценную рабочую лошадку. Мне всё и всегда приходилось долго и мучительно осваивать, вырабатывать и тренировать. На это я расходовал почти всю свою сознательную жизнь и массу сил, которые едва ли восполнял скудной студенческой пищей.
У Мишки же всё получалось легко и просто. Даже когда задавали самые трудные курсовые проекты по теоретической механике или сопромату, то Мишка и ими не очень утруждался. Он не только успевал всё сделать, буквально, в один присест, но ещё кому-то непременно помогал. Просто так, по-дружески. Ведь в друзьях у него ходил весь наш политех. И обращаться за помощью именно к нему все привыкли запросто. А он помогал, кому ни попадя, и лишь дружески смеялся в ответ на вполне заслуженную благодарность, не принимая ее ни в каком виде. Да-да! Он почти всегда смеялся. Не над кем-то, не над чем-то, а просто так! Оттого, что ему нравилось жить среди друзей, искренне к нему расположенных. И оттого, что он не ведал плохого настроения.
Я же всегда представлял собой вещь в себе. Моими формальными товарищами считалась вся наша учебная группа, а вот настоящих друзей, таких чтобы ты им всё без остатка, но и они тебе также, у меня никогда не было. Я был одинок, всегда погружен в себя и в многочисленные собственные заботы. Я редко смеялся, редко чему-то радовался и постоянно опасался, будто даже невинная моя радость может сглазить любое дело или привести к другим осложнениям. Моя жизнь состояла из сплошных тревог, переживаний и забот.
А Мишке всякий раз не удавалось промчаться вдоль институтского коридора, чтобы кто-то его не тормознул, по-дружески не обнял, не посмеялся заодно над свежим анекдотом или выходкой иного студента, преподавателя или вообще… К нему все тянулись.
Если в спортзале многие из нас, озабоченные приближением нелёгкого зачета по физподготовке, усиленно накачивали силу мышц и тренировались в выполнении зачетных упражнений на перекладине и брусьях, то Мишка всё делал, походя, словно с детства занимался гимнастикой. И никто не мог понять, где в его длинном и худющем теле прячется самая настоящая мощь? Особенно странным это представлялось мне, поскольку я давно с завистью наблюдал за Мишкой, но никогда не видел его накачивающим силу каким-либо способом, знакомым всем нам. То есть, изматывающими тренировками. Сила у него водилась от природы! Говорят, такое, в общем-то, возможно! Такое бывает! Но почему опять всё хорошее досталось ему? Причем – без малейшего труда! А он над этим смеётся и совсем не ценит очевидного покровительства со стороны собственной судьбы!
В бассейн с пятиметровой вышки Мишка прыгал уверенно, успевая в полете провернуть замысловатые пируэты. А потом, активно обруганный преподавателем за нарушение дисциплины, виновато извинялся всего-то своей притягательной улыбкой, и инцидент удивительным образом исчерпывался.
Случись такое со мной, я непременно полез бы в бутылку и получил бы своё по полной программе. А Мишке всё сходило с рук. Уже через несколько минут, стартуя с нами на стометровке, он с улыбкой приплывал к финишу первым. И получал поощрение от того самого преподавателя, который недавно его ругал за недисциплинированность!
Мишка конечно же знал, что я изначально не питаю к нему приятельских чувств, но со своей стороны никак на это не реагировал. Со мной он был как со всеми – легко и красиво улыбался, запросто смеялся, готов был поделиться последним коржиком даже накануне стипендии, когда в кармане иногородних, к коим мы оба и относились, не звенело ни копейки. Но отношения между нами всегда были несколько натянутыми. Ведь мне не удавалась та легкость общения, которую демонстрировал Мишка. И я обращался к нему лишь в крайних случаях, и уж точно, не стал бы делиться чем-то сокровенным. Да и он, надо сказать, своими тайнами делился не со мной.
Перед Новым годом, который многим из нас пришлось встречать в общежитии, не имея возможности на пару дней сгонять самолетом домой, у нас затеяли грандиозные танцы. Организовали всё весело и забавно, но меня беспокоила единственная мысль: «Придет ли сюда Вера?»
Она была местной, училась курсом младше меня, жила дома с родителями. Разумеется, везде с самого детства имела массу друзей и, конечно же, вполне могла обойтись и без нас, и без нашей елки.
С Верой я познакомился недавно, осуществив это, надо признаться, настолько глупо и коряво, что не хочется даже вспоминать. Может, потому я не заметил особой радости на её лице ни в первую нашу встречу, ни два раза потом, когда мы вдвоём сходили в кино и затем едва ли не торопливо прогулялись по дороге к её дому.
Нынешнее появление Веры я заметил сразу. Едва она вошла в украшенный елкой спортзал, сердце моё застучало на весь зал. Еще краснолицая от мороза, Вера уже успела где-то переодеться и переобуться, и была немыслимо привлекательна.
Я метнулся к ней, не мешкая, и, поздравив с Наступающим годом, немедленно пригласил танцевать, надеясь не отпускать от себя весь вечер. Вера среагировала на это приветливо, но столь неопределенно, что мне пришлось себя осадить.
Именно тогда и подкатил Мишка, любимец, пожалуй, всех девчонок факультета. И не только нашего. Проигнорировав меня, он по-свойски обратился к Вере:
– Верунчик! Я тут получил тревожное предупреждение от Деда Мороза! – всё внимание Веры переключилось на Мишку. – Из него понятно, если ты сейчас же не пойдешь со мной танцевать, то один тип со своим красным носом съест весь мой праздничный подарок! – Вера засмеялась, а Мишка развил успешное наступление. – Пощади голодного студента! Без этих конфет и мандаринов я не дотяну до сессии! Пощади, ради живота моего! Не губи!
Мне бы тоже следовало засмеяться, ибо Мишка исполнил свою шутку в лучшем виде, но я смог лишь предупредить его:
– Опоздал ты, пока о конфетах думал! Веру я пригласил первым!
Опять моё косноязычие, усиленное понятным волнением, меня подвело. А Мишка сразу нашелся:
– Ну и что? В таком случае Вера будет танцевать со вторым! Пойдем, Верунчик!
И она пошла! Вот ведь! Счастливо засмеялась и удалилась от меня именно с Мишкой. А я остался вне себя, и оттого не знал, как быть дальше.
Впрочем, я знал! Потому ушел и с того праздника, и с дороги удачливого во всём Мишки, но потом, часто вспоминая свой позор, проклинал его за все мои неудачи, даже несвязанные с Мишкой.
Последующие полтора месяца, сначала из-за подготовки к зимней сессии и сдачи подряд девяти зачетов, а потом и пяти трудных экзаменов, для меня пронеслись как в тумане. Экзамены мне всегда давались тяжело и забирали много нервов и сил. С Верой я иногда случайно виделся, и при встрече со мной она первая здоровалась, но всякий раз наши курсы расходились, как в море корабли. А что у нее было с Мишкой, я не знаю. Не следить же мне за ними!
Мишка, как всегда, сдал сессию легко, досрочно и на все пятерки. Счастливый, он раньше всех рванул в аэропорт, так же легко добыл себе билет на самолет, что во время массовых студенческих каникул считалось безумным везением, и, как говорится, мы его только и видели!
Через несколько дней домой убыл и я, в спешке не купив подарка ни матери, ни сестре, но в глубине души знал, что моё долгожданное появление само по себе всё спишет. Да и денег даже на билет едва набрал. Какие уж тут подарки!
Каникулы оказались более чем насыщенными, хотя и пронеслись стремительно. В общем, это особый разговор!
Но всему когда-то приходит конец. И через неполных две недели мы опять собирались все вместе. Кто-то прилетел издалека, как и я. Кто-то жил поближе, прикатив поездом или междугородним автобусом. Были готовы приступить к занятиям и местные ребята-девчата.
И всех нас, ещё недавно рвавшихся домой телом и душой, теперь нестерпимо тянуло обратно, в наше общежитие, давно ставшее для многих студентов родным гнездом. Нас тянуло к товарищам, тянуло к друзьям, тянуло друг к другу.
Наши души, едва успокоившиеся от приятных эмоциональных перегрузок на милой родине, были снова готовы терпеть истязания науками до самого лета.
Я рассчитывал поскорее сбросить с себя дорожные вещички и тяжелые банки с вареньем, которыми заботливо снабдила меня мать, и рвануть куда-нибудь с друзьями.
Обычно мы так и поступали, догуливая с ощущением полной свободы последние беззаботные часочки, но у крыльца как-то странно сосредоточились мои однокурсники, то ли обсуждая что-то, то ли кого-то поджидая.
Я приостановился рядом с ними, чтобы поздороваться со всеми за руку, узнать, что к чему, и обменяться новостями, но кто-то мрачно меня предупредил:
– Ты не торопись к себе… Ты же из 306? Так? Потому с нами и постой, пообвыкни…
– Чего это вдруг? – с усмешкой удивился я, протягивая руку для приветствия.
– Мишка ваш погиб! – прогремело для меня дикое сообщение. – Не вернулся он с каникул… Уже дней десять телеграмма в деканате…
– Как же это? Может, не он? Может, ошибка?
– Его брат и сестра встречали… Одна машина всех и сбила… Пьяный, гад! Насмерть!
Я не осознал происшедшее. В мозги что-то больно врезалось, в глазах потемнело. Меня зашатало, но кто-то вовремя поддержал. Я с полчаса отсиделся на ступеньках, и всё прошло. Вот только Мишки больше никогда не будет! Что же за судьба такая? Она же к нему благоволила до расточительности, а потом так жестоко… Будто расправилась… Почему? Неужели моя дурацкая неприязнь обернулась проклятием? Я же не со зла, Мишка! Но разве сам себе я это когда-нибудь докажу?
2019, январь.
